Благословенный СЗПИ

Итак, первый день лета 1973 г. ознаменовал начало моей новой жизни. Наконец-то я смогу заниматься наукой. И мысли о защите диссертации начнут воплощаться в жизнь. Но все было не так просто. Расскажу все по порядку.

Наша ОЛРЭС – отраслевая лаборатория радиоэлектронных систем при Северо-Западном заочном политехническом институте (СЗПИ) - находилась в Удельной, на территории известной психиатрической лечебницы им. Скворцова-Степанова, которая выделила ОЛРЭС один из своих корпусов, поскольку имела с ней договор на разработку автоматических средств расшифровки энцефалограмм (не думаю, что эта разработка привела к успеху). Наш корпус был очень по делу выкрашен в желтый цвет, что служило поводом для удачных шуток. На общелабораторном праздновании нового 1974 года, которое проходило во дворце Шереметева (доме писателей), мы с Юрой Магаршаком организовали капустник, в котором я лично спел такую песню (на известный мотив) от лица обитателей лечебницы:

В нашем доме появился
Удивительный сосед,

Рядом с буйным разместился

И окрашен в желтый цвет.

Мы теперь, когда гуляем,

Говорим всегда о нем,

Так его и называем:

Этот желтый, желтый дом.

Видно, буйные ребята

Проживают там у них,

Там отдельные палаты

На двоих и на троих.

Лишь решетки отделяли

Нас от мира до сих пор,

А у них, чтоб не сбежали,

У дверей всегда вахтер.

Мы по садику гуляем,

Они в доме маются,

Мы на солнце загораем,

Им не полагается.

Из окошек наблюдают

Сквозь прутья железные,

А в глазах тоска такая,

Мучатся, болезные.

Их не кормят и не поят,

Непонятно, чем живут.

Безобразие такое

Называют “Институт”.

И смотреть на все на это

Нет у нас моральных сил.

Просим мы у вас ответа,

Кто ж из нас, простите, псих?

Надо сказать, что определенные мысли такое оригинальное расположение лаборатории порождало. В первую очередь, это касалось Анатолия Ивановича Ставицкого, научного руководителя и идейного вдохновителя моего отдела. Несколько лет назад он разработал политрон – электронно-лучевой прибор типа кинескопа - и ухитрился пробить его в производство на известном заводе в городе Фрязино. Представьте себе набор из расположенных в ряд 10 пар пластин (одна пластина над другой, как конденсатор). На каждую пару подается свое напряжение, определяющее вертикальное отклонение электронного луча при его нахождении внутри этой пары. Есть еще одна пара вертикально расположенных пластин, напряжение на которой задает горизонтальное положение луча. Изменение этого напряжения горизонтально перемещает луч, он проходит сквозь все 10 пар пластин, в соответствии с напряжениями на них меняя свое вертикальное положение. Луч имеет сечение в виде круга. Он попадает на систему из двух параллельных полос, и выходной сигнал равен разности токов через эти полосы. Когда луч не отклонен, т.е. токи через обе полосы одинаковы, то и выходной сигнал равен нулю. При ненулевом вертикальном отклонении луча один ток растет, а другой убывает, поэтому выходной сигнал отличается от нуля. Вот и вся идея.

Но Ставицкий этим ограничиться не хотел. Он приписывал этому простому прибору суперволшебные свойства, говорил о каких-то загадочных квантовых взаимодействиях, пространственно-временных резонансах, которые позволят совершить переворот в современной науке. Надо сказать, что я и до этого сталкивался с лжеучеными, но так близко познакомился впервые. Через 15 лет мне довелось столкнуться с еще более ярким представителем этого типа людей, но об этом я расскажу позже. По моему глубокому убеждению, каждый из таких «ниспровергателей» и «открывателей» сочетает в себе в разных долях три основные черты: 1) авантюризм, точнее, мошенничество, 2) психическое заболевание (шизофрения или паранойя), 3) патологическую глупость. Эти три составляющие есть в каждом из лже-ученых, но вот пропорции могут быть разными. Думаю, что Ставицкий искренне верил в величие своего открытия. Если бы он был похитрее, то вел бы себя иначе, т.е. не выставлял бы себя на позор перед людьми. Другими словами, психически нездоровый, глуповатый, мало образованный упрямец. Так что психиатрическая лечебница была для него совершенно адекватным местом пребывания.

Это стало ясно мне довольно скоро, потому что, не будучи хитрым авантюристом, он не боялся вступать со мной в открытые беседы, в которых излагал свои взгляды. Чушь была несусветная. Через годик-другой мне попал в руки черновой вариант его докторской диссертации (которую он так никогда и не защитил, что не странно!), и я его припрятал в стол. Мы с моим приятелем Борей Спиваком (о нем речь пойдет позже) немало нахохотались над страницами этого опуса. Особенно это привлекало Борю: когда у него было плохое настроение, он доставал заветную папку, открывал ее в произвольном месте, вчитывался в любой абзац и уже через минуту начинал трястись от смеха. Смешно это было очень, но понять этот юмор может только физик, поэтому цитат не привожу. Дело в том, что люди, работавшие в отделе (о них я еще расскажу) физиками не были. Они имели программистское, электромеханическое или еще какое-то техническое образование, но физиками они не были. Этим Ставицкий и пользовался. Он так формулировал свои утверждения, использовал такие наукообразные термины, что люди думали, что у них не хватает образования, чтобы понять эти великие теории. Мы же с Борей были физиками, причем теоретиками, так что объегорить нас ему не удавалось. Все его глупости были как на ладони. Как однажды образно сказал Боря о его идеях: «Пушка стреляет по параболе? По параболе. Значит, если ее положить на бок, она будет стрелять за угол!» Например, одной из идей Анатолия Ивановича было использование политрона для сверхдальней связи (на десятки тысяч километров), причем лучше всего прибор работал в этом качестве, если его ОТКЛЮЧИТЬ от электрической сети. Благодаря мифическому квантовому резонансу, два политрона на десятках тысяч километров «чувствовали» друг друга (как мать и сын). Никаких экспериментальных подтверждений этому не было, с теоретической точки зрения это было смехотворно, но Ставицкий с пеной у рта продолжал отстаивать свои концепции. Больной человек!

Он еще везде рекламировал свои «открытия», а журналистам это только дай, даже в советское время главное было прокукарекать, а дальше хоть не рассветай. Так что заметки о чудесном приборе появлялись и в «Ленинградской правде», и в «Известиях». Под эти идеи и финансировался отдел, т.е. даже я получал зарплату благодаря этой чуши. Однажды к нам в отдел приехала делегация с Фрязинского завода, который этот политрон выпускал (малыми партиями). Главный инженер завода специально приехал к нам, чтобы узнать, что же это за волшебный прибор он выпускает. Как он сказал, на завод приходят письма со всей страны с просьбами подробно рассказать о чудо-приборе, осуществляющем связь на космических расстояниях, а они ничего об этом не знают. Был организован семинар, на котором Ставицкий сделал попытку изложить свои идеи. Но представители завода были настоящими профессионалами, они сразу поняли всю ерундовость его позиций. Это было видно по выражению их лиц: они сначала вслушивались, но через несколько минут на лицах появились улыбки, они стали перешептываться и слушали уже вполуха. Потом задали несколько вопросов, но это уже был сугубо формальный жест – им уже было все ясно.

Именно после этого я понял, что Анатолий Иванович в меньшей степени мошенник, чем параноик. Будь это не так, он попытался бы закамуфлировать свои идеи, чтобы представители завода, важные для успеха политрона люди, не пришли бы к однозначному выводу о его неадекватности.

Как я уже сказал, Ставицкий был идейным руководителем отдела. Формальным же его руководителем была Галина Викторовна Герчикова, дама, интересная во всех отношениях. Чуть за 40, она была весьма красива и знала об этом. Пару лет назад она защитила кандидатскую под руководством Ставицкого, после чего стала доцентом и руководителем отдела. Диссертация ее представляла собой детский лепет. Она не содержала завиральных идей Анатолия Ивановича, но, честно говоря, и других идей в ней тоже не было. Максимум курсовая работа на 3-ем курсе. Но ей очень хотелось считать себя Марией Склодовской-Кюри, великой и интеллектуальной. Дурой она не была, так что понимала, что до Кюри не дотягивает. Но пост руководителя уже есть, так надо организовать работу так, чтобы потрясти мир открытием, тем более что открытие уже в руках, надо только его правильно оформить. Она верила в идеи Ставицкого, но ничего в них не понимала (впрочем, как и все).

Заместителем Герчиковой был Николай Васильевич Киселев (НикВас). Он тоже не так давно защитился, и тоже по политрону. Про диссертацию его могу сказать теми же словами, что про герчиковскую. НикВасу было 36 лет, неплохой мужик, любящий поддать, сходить в баню с друзьями, съездить на шашлыки. Ученый никакой, но мечтал о докторской в будущем, видя себя скорее организатором чужой научной деятельности. Впрочем, как и Герчикова. Именно поэтому они и взяли меня на работу, хотя это было не просто. А потом, через несколько лет, НикВас взял Борю Спивака, а затем и Женю Гинзбурга. Они надеялись, что образованные и толковые еврейские мальчики подхватят великие идеи Ставицкого, оформят их, потрясут человечество, а во главе этой научно-технической революции будут стоять именно они. Но, к сожалению, идеи не были великими, они были завиральными. Так что ничего из этой задумки не вышло. Никто из них докторской так и не защитил, включая Ставицкого. Недавно на выставке я встретил его брата Валентина Ивановича, который в те давние времена был его единомышленником, но работал не у нас, а где-то в другом месте, так что я с ним тесно не общался. Рассказал он, что Анатолий Иванович умер несколько лет назад. Так до конца жизни он и продолжал пробивать свои идеи, я о них читал в каких-то газетах уже в новое время (когда всякую чепуху стало печатать еще проще), да и Валентин на выставке представлял их общую «книгу» на ту же тему: что-то вроде «Политрон и экстрасенсорика». НикВас умер лет 15 назад от инфаркта. О судьбе Герчиковой ничего не знаю.

Когда я пришел в отдел, там было 4 аспиранта. Каждый из них заслуживает нескольких слов. Роман Ханукаев, 34 года, горец-тат по национальности. Его отец – какой-то известный деятель культуры, коллекционер ковров или что-то в этом роде. Таты – горные евреи, поэтому Рома вел себя изобретательно. При всех он был горцем, почти осетином, усы, манеры, даже акцент. Но с нами он говорил уже как еврей, с использованием специфических слов типа «азохунвэй», «шлемазл» и т.д. Ни способностей к науке, ни знаний он не имел, закончил тот же СЗПИ, но, если Киселеву можно было стать доцентом, то почему это не возможно для Ромы? Темой его работы было использование политрона в распознавании речи. У него на столе стоял магнитофон, постоянно изрыгающий «Девять… десять… девять… десять…». Ни одной толковой мысли Рома не предложил. Так до защиты и не дошел.

Юра Ленточкин. Тоже около 35 лет, последний шанс для дневной аспирантуры. Неплохой мужик, компанейский, но тоже ни знаний, ни способностей. Не помню темы его исследования, но опять какая-то ерунда. Защита так и осталась его несбывшейся мечтой.

Саша Путилин. Хитрый, неглупый, но тоже не отягощенный знаниями. А карьера-то влечет. Когда я пришел, он был первым, кто со мной подробно поговорил. Он рассказал, как много у него научных идей, он не может один их все разгрести и будет рад передать мне часть своих задумок. Все это было бы очень мило, если бы было правдой. Просто он хотел, чтобы все думали, что у него диссертация уже почти готова, поэтому всем рассказывал, как далеко продвинулся, хотя подробностей никому никогда не сообщал. Хитрец, мягко говоря. Он вышел на предзащиту, но ею все и закончилось. Он наговорил такой явной чуши (которую мы с Борей раздраконили в пять минут), что даже НикВас понял, что выпускать его на защиту нельзя. Он путал основные математические понятия, а такие погрешности становятся сразу заметны. Так что аспирантуру он закончил без защиты и уехал в свой не то Псков, не то Новгород. Но потом я слышал, что он все-таки где-то в провинции умудрился защититься, стал доцентом и в каком-то ВУЗе позорит гордое слово «преподаватель».

Валера Щипцов. Единственный, кто защитился. От природы он был довольно толков, но со знаниями были те же проблемы. Помню, как он волновался перед защитой. Защита подготавливалась, как битва за Москву. Всех членов совета поили и задаривали сувенирами. Вопросы подготовили заранее и вручили тем, кто должен был их задать в нужный момент. Валера записал ответы на них в тетрадку и выучил наизусть. Перед защитой он несколько раз пил валерианку, дрожал мелкой дрожью. И все получилось. Защитился, и ВАК прислал подтверждение. Валера стал доцентом, ходил очень важный, прямо как настоящий ученый. С ним как-то произошла такая история. Все праздники в отделе отмечались, организовывался стол: вино, закуска, пирожные. А наш СЗПИ находится рядом с Эрмитажем. Поэтому наши «девочки», т.е. сотрудницы, в свободное время с удовольствием ходили в музей. Так вот, выпили мы как-то, закусили, выпили еще, Валера слегка запьянел и вдруг открылся с неизвестной нам стороны. Он громогласно обвинил всех нас, а в первую очередь, девочек, в лицемерии и вранье. Мы, мол, делаем вид, что нам интересны музеи, новые книги, выставки, а все это вранье, и на самом деле девочки думают только о мужиках, а мужики – о бабах, а еще о том, как бы сходить в баню и выпить пивка с друзьями. Мы поняли: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Таков был сам Валера, и его, видать, давно мучили сомнения, неужели бывают и другие люди, или это все ложь и лицемерие. Мне эта ситуация всегда напоминала сцену из «Дачников» Горького, там тоже один герой вдруг рассказал всем, что думает, и открылся им с новой стороны.

Кроме описанных выше персонажей, в отделе была вычислительная группа, состоявшая в основном из девочек-программисток. Девочки были в возрасте от 25 до 35, вполне приятные, интеллигентные и дружелюбные. К политрону они прямого отношения не имели, разве что иногда составляли программы для обработки результатов экспериментов. Программистская работа в те времена сильно отличалась от нынешней. Девочки сами только писали программы, затем они относили их в один из вычислительных центров, которых по городу было довольно много. Компьютеры находились именно там, представляли они собой огромные скопища разных устройств, шкафов, коробок и т.д., занимающих целые залы. Специальные люди брали программы и переносили их на перфокарты, пробивая комбинации дырочек в соответствующих местах. Дальше эти перфокарты заводились в компьютер, и он начинал считать. Но наши программистки к этому не имели никакого отношения, они только сдавали листочки с программами, а через несколько дней приходили получить ответ компьютера. Чаще всего он сообщал об ошибках в программе, так что она корректировалась и снова сдавалась в центр. Проходило несколько дней, и все повторялось. Как видите, работа была не пыльная, присутствия девочек на рабочем месте не требовавшая. В любой момент можно было сказать, что, допустим, Катя уехала в вычислительный центр. Такая свободная жизнь девочек весьма устраивала. Настроение у них было хорошим, что определяло и настроение в отделе. Все праздники праздновались коллективом в полном составе.

Со Ставицким контакта у меня, естественно, не получилось. Я не мог спокойно выслушивать его бредни, а мои возражения быстро настроили его против меня. В дальнейшем эта его неприязнь вышла мне боком на первой защите. Так что начал работать я с Герчиковой, а потом она решила передать меня Киселеву. Для меня осталось загадкой, чем же они оба занимались все время. Научных идей у них не было никаких, так что даже попыток сформулировать тему моей диссертации они не делали. Аспиранты были предоставлены сами себе и ничего осмысленного сделать не могли.

Вообще, СЗПИ был типичным, как сказали бы сейчас, отстоем. Никакой приличной науки, как я понимаю, там не было, да и быть не могло. Образования он тоже не давал, одну видимость, как в любом заочном. Расскажу несколько реально произошедших случаев. Они были на самом деле, как бы анекдотично ни звучали.

Однажды мы сидели с одной весьма толковой сотрудницей Мариной и что-то обсуждали в написанной ею программе. Тут приходит Рома и говорит: «Вот вы здесь умничаете, а можете мне на простой вопрос ответить?» «Что за вопрос, Рома?» «Вот принимал я тут экзамен по математике у одного студента. (Тут надо уточнить, что Рома подрабатывал в кабинете компьютерного обучения, т.е. проверял результаты тестов - до настоящего экзамена с его знаниями его бы не допустили даже в СЗПИ). Так вот, сверяю его ответ с эталонным и вижу, что не совпадает. Я ему говорю, что ответ неверный, а студент такой настырный попался, говорит, что он это решение только что с учебника списал, так что ответ не может быть неверным. Я прошу показать учебник, и оказывается, что там действительно не тот ответ, что в моем эталоне. Как вы это объясните?» Наивная Марина спрашивает: «И какой ответ?», а Рома ей отвечает: «В эталоне - логарифм четырех, а в учебнике – два логарифма двух». У Марины челюсть отвисла: «Но это же одно и то же». Рома спрашивает: «Почему?». Марина отвечает: «Потому что логарифм произведения равен сумме логарифмов», а сама еле сдерживает смех. Рома усами пошевелил, подумал немного и говорит: «Так что ж, я ему зря двойку поставил, что ли?» Эта маленькая сценка многое рассказывает о СЗПИ, и о преподавателях, и о студенте, который эту двойку принял, не оспорил.

Еще одна история. НикВас, как я уже говорил, был «нормальный» мужик. Своим он считал нужным помогать, поэтому и поддерживал наших аспирантов как мог. Но и они, со своей стороны, должны были помогать другим, в частности, самому НикВасу. С каждого он получал то, что тот мог дать. Например, Рома рыл ему на даче колодец, Юра привозил с севера копченую рыбу, Валера ходил с ним в баню, обеспечивал вениками и спиртным и т.д. Меня НикВас тоже решил использовать согласно моим возможностям. Он был очень не дурак поддать, любил это дело и частенько пользовал. Вот как-то утром часов в 7 звонок по телефону. Ошарашенный, хватаю трубку. «Марк? Это Н-николай В-васильевич. Я тут п-п-плохо с-с-себя ч-ч-чувствую, а у меня сегодня экзамен в Кировске. М-м-можешь меня п-п-подменить?» Отказаться я не могу: «А что за предмет? Какой курс?» «М-математика, мать ее, последний семестр». Я говорю: «Я, конечно, с удовольствием, но я же не знаю программу, требования, как ставить оценки». «Это я тебе скажу. К-к-критерий такой: если может производную от икс в кубе взять, ставь три балла». Ну, думаю, последний семестр и такие критерии! Ладно, говорю, поеду. А Кировск – это в области, ехать на междугородном автобусе часа два. Приезжаю к 11, их там 40 человек. Принимаю экзамен по его критерию и ставлю 13 двоек. Еду домой. Вечером он мне звонит, спрашивает, как результаты. Докладываю, что 13 двоек. Он: «Ты что, с ума сошел? Куда мне эти 13 человек? Сам у них еще раз будешь принимать». Я объясняю, что не берут они производную от икс в кубе. Он говорит: «Это я слишком жесткий критерий поставил. Смягчим. Знает, чему равен десятичный логарифм тысячи, ставь три балла». Сказано, сделано. Пришли ко мне эти 13 человек, и я по новому критерию шестерым пары поставил. Вот такие знания давал наш родной СЗПИ! Таких специалистов выпускал. Когда я спросил НикВаса, не считает ли он неправильным ставить тройки за такой уровень знаний, он ответил: «Да брось ты, эти люди уже работают, им нужен только диплом, чтобы быть уверенными, что их не выгонят. Они все равно останутся работать там, где уже работают». Но это не было правдой. Защитив диплом, новоиспеченные инженеры сплошь и рядом начинали задумываться о дальнейшей карьере. Они поступали в аспирантуру, некоторым удавалось даже защититься, при этом знания оставались на прежнем уровне. Так происходила девальвация науки и образования, и СЗПИ в этом благородном деле был лидером.

А сейчас я расскажу о своих друзьях, которые вместе со мной прожили эти годы в СЗПИ. С Борей Спиваком я познакомился еще в институте, мы вместе ходили в секцию гимнастики. Оказалось, что он тоже учился первый курс на вечернем, но по другой специальности. Правда, ему все-таки удалось по блату перевестись на дневной без дополнительного поступления. Потом наши пути разошлись, учился он на другом факультете. Так что встретил я его случайно на улице осенью 1973 г. Он только что вернулся из армии, где отслужил два года офицером, и искал работу. Я познакомил его с Герчиковой, она побеседовала с ним и решила, что такой человек может помочь ей в покорении вершин науки и карьеры (а Боря умел произвести впечатление рассеянного гения, вроде, Перельмана). Так что она сделала все, чтобы взять его на работу, и смогла этого добиться. Благодаря этому, наши с Борей пути совпали на целых 3 года. Общность биографий, интересов, целей и всего остального сблизила нас до невозможности. На работе мы все время были вместе, так что коллеги называли нас Марик и Борик, и мы для них представлялись единым целым.

Боря еще в бытность студентом рассказал мне, что хотел бы стать теоретиком, что, скажу честно, показалось мне странным и наивным – ведь Боря в школе был троечником. Какой из троечника теоретик? С тех пор я свое мнение изменил, и именно Боря заставил меня это сделать. Просто он не мог заставить себя заниматься тем, что ему не интересно, отсюда и тройки. Даже став физиком, он без удовольствия пользовался математикой, только в той степени, в какой требовалось по минимуму. Он был физиком до мозга костей, главным его удовольствием было проникновение в суть происходящих процессов, а математика – это уже детали. Мне же математика доставляла не меньшее, а то и большее удовольствие, чем физика. Это различие в подходах и делало наш с ним союз достаточно плодотворным (мы написали несколько совместных статей). По этому поводу вспоминаю ситуацию 1976 г. Мы с Борей и еще один мой приятель Витя отдыхали под Пицундой. А надо вам сказать, что и Боря, и я – люди, весьма полемичные. Вот у нас и происходили споры по любому вопросу, а наш друг Витя только молчал и вслушивался. Помню, был у нас спор о подходе к научным задачам. Боря кричал: «Что ты все время возишься с этими уравнениями? Надо думать над тем, что происходит», а я отвечал не менее возбужденно: «Я не могу довериться ни одному из твоих математических результатов. Неужели нельзя быть более внимательным и не делать этих дурацких ошибок?». И тут Витя нас потряс. Он молча лежал на своей койке и слушал наши переругивания. И вдруг он поднял руку, призывая нас послушать его, а когда мы замолкли, тихо сказал: «Говорил заяц рыбе: «Хорошее ты, рыба, существо, но есть у тебя один недостаток: ты все время плаваешь. А надо тебе немного побегать»». Мы с Борей остолбенели от неожиданности и от абсолютной точности Витиной байки.

И еще раз Витя попал в яблочко. Мы с Борей опять о чем-то сильно спорили весь вечер. Так и не добравшись до истины, легли спать, а утром продолжили битву. И тут Витя снова поднял руку и сказал: «Спор, конечно, интересный, но мне кажется, что утром вы оба отстаиваете позиции, противоположные вчерашним». Мы призадумались: «А ведь он прав», посмеялись и пошли за бутылкой. Эти споры скрашивали время не только нам с Борей, но и Вите.

Неоднократно Боря удивлял меня своим нестандартным видением вполне стандартных ситуаций. Это относилось как к физике, так и к обыденной жизни. Например, он рассказывал такой случай из своей военной жизни: «Был у нас старшина, вот построит он солдатиков свежего призыва на плацу и говорит, что сейчас будет кросс с полной выкладкой, отсюда до вон того дерева и обратно сюда, а тот, кто прибежит первый, получит день увольнения, т.е. выходной. Ну, они стартуют и во всю прыть несутся к тому дереву. И вот, когда они пробегают половину расстояния до него, старшина вдруг командует «Кругом!», и они бегут назад, но тот, кто был первым, оказывается последним. Вот так и жизнь». Очень образное толкование сути жизни.

Несмотря на свою явную научную одаренность, в жизни Боря был весьма рассеян и часто попадал в глупые ситуации. Спустя много лет я в процессе лекций студентам иногда для снятия напряжения рассказывал случаи из Бориной жизни. Воспринималось это на ура. Эти истории можно трактовать как анекдоты, но это абсолютная правда. Он сам мне об этих случаях рассказывал. Приведу некоторые из них.

Сидел Боря в Публичке (это библиотека), читал научные статьи по физике. День подходил к концу, Боря решил узнать, когда завтра открывается библиотека. Он встал, подошел к библиотекарше и спросил: «Девушка, Вы не подскажете, чему равна лямбда критическая?» Это было бы не так смешно, если бы он спросил что-то конкретное, например, скорость света, но лямбда критическая может относиться к любому процессу, непонятно, кто она такая, так что ответить на такой вопрос не смог бы никто.

Шел Боря по Ленинграду, вдруг захотел пить. Видит, на улице стоят автоматы с газировкой (опусти монету – нальет стакан), он подходит ближе и видит: стоит очередь к одному автомату, а в остальных лампочки горят, т.е. работают, а народ к ним не стоит. Боря думает: «Вот болваны, не понимают, что можно к другому автомату встать», подходит к соседнему автомату, опускает монету и тут обнаруживает, что стакана нет. Стакан только один (алкаши сперли остальные). Что делает Боря? Он выхватывает стакан из соседнего автомата, куда кто-то только что опустил монету. И в этот момент там полилось, и у Бори тоже. Он выпил и ушел, оставив соседа в полной прострации.

Были мы с Борей на юге, жили в одной комнате. И вот просыпаюсь я как-то ночью от громкого разговора в нашей комнате. Открываю глаза, вижу: Боря спит и разговаривает во сне, причем громко и абсолютно отчетливо произносит такую фразу: «Почему Вы думаете, что энергетический спектр имеет именно такой вид?» Я ему громко говорю: «Заткнись, болван!», он умолкает и дальше спит спокойно.

Были мы с Борей на пляже в Пицунде. Рядом с нами лежал наш приятель Леня с женой. Пошли мы вчетвером в другой конец пляжа мороженого поесть. Пока очередь, пока что, подошел вечер, пора домой. Леня нам говорит: «Ребята, вы все равно на наш пляж пойдете за вещами, захватите там вьетнамки моей жены, чтобы нам туда специально не ходить. А вечером в баре отдадите». Мы, конечно, согласились и пошли на наше место. Но по дороге, как всегда, начали какой-то спор и, конечно, про вьетнамки забыли. И вот вечером в баре танцую я с девушкой, рядом Боря в таком же процессе, тут к Боре подходит Леня, и я слышу такой разговор: - Боря, как насчет вьетнамок? – Вьетнамок? – Да, вы их нашли? – Кого? – Как кого? Там должны были лежать вьетнамки. Вы их видели? – Вьетнамок? Вьетнамок не было. Чешки были, пара немок была, а вьетнамок никаких не было. - Ошеломленный Леня отошел, а я Боре говорю: «Мы же обещали принести вьетнамки его жены. И забыли!» Боря был потрясен, он совершенно забыл об этом, так что разговор с Леней не был шуткой, Боря говорил абсолютно серьезно. Поняв, о чем была речь, он испытал жуткие угрызения совести, побежал искать Леню и его жену и чуть ли не на коленях умолял простить его. Они со смехом сказали, что ничего страшного не произошло бы, даже если бы вьетнамки пропали. Но назавтра они нашлись.

А наибольшим успехом пользовалась следующая история.

Мы с Борей отдыхали в Пицунде. А там было принято большую часть времени проводить на территории международного курорта. Вход туда, в принципе, был по пропускам, но мы, конечно, знали тайные способы проникновения. И вот вечером гуляем мы по территории со знакомыми девочками из Тбилиси, преподавательницами английского. Я тогда как раз тренировал свой английский и поэтому, пользуясь возможностью, разговаривал с ними по-английски. Боре это было не интересно, поэтому он, занятый собственными мыслями, ушел вперед. Подходим мы к корпусу, в котором на 14-м этаже находится бар, но в него тоже нужен пропуск, и начинаем с девочками обдумывать, как туда проникнуть. И тут я вижу, что к нам направляется милиционер. Я говорю девочкам: «Сейчас он спросит пропуск и выпрет меня с территории», а Наташа предлагает: «Давай сделаем вид, что ты немец, он к тебе и приставать не будет». Я возражаю, что по-немецки не говорю. А она: «Говори по-английски, это грузинский мент, он все равно не различит». Ну, ладно. Подходит он к нам, девочки говорят обо мне: «Это наш немецкий друг, зовут его Хайнц», я протягиваю руку и говорю: «Хайнц», он: «Гоги». Познакомились, и девочки начали с ним по-грузински говорить. Я сижу, скучаю, потом по-английски предлагаю идти дальше гулять. А Наташа по-английски же мне отвечает, что сейчас они попросят Гоги нас в бар провести, и снова с ним по-грузински. И тут из-за угла появляется Боря и медленно и задумчиво направляется к нам. Я девочкам по-английски говорю, что он нам сейчас всю малину испортит, Наташа отвечает, что она его сейчас предупредит, и вот, когда до Бори оставалось метров пять, она громко произносит: «А вот и еще один немец идет. А зовут его Гюнтер». Боря вздрогнул, обернулся, никого не увидел, пожал плечами, подошел к нам, протянул руку менту и сказал: «Боря». Что с нами было?! Я катался по пляжу, девочки хохотали до слез, и Гоги тоже очень смеялся. Потом он признался, что сразу понял, какой я немец, в Германии таких в то время еще не было. Только Боря стоял и не понимал причин нашего веселья. Потом Гоги провел нас в бар, и мы долго еще вспоминали это происшествие. Смешно было очень!

Возвращаюсь к СЗПИ. Жизнь шла. Я все-таки пытался написать диссертацию по политрону, писал какие-то статьи по нему, оформлял авторские предложения, включая в состав авторов не только Герчикову и Киселева – это было обязательно, но и Борю, уговаривая его тоже писать диссертацию. Но он, хотя на словах и соглашался, но, не умея себя заставить делать то, что не хочется, так ничего в этом направлении и не сделал.

Забыл сказать, что Боря, как и я, еще в институте установил контакты с Физтехом и писал диплом под руководством одного достаточно молодого, но очень перспективного ученого Аркадия Аронова (потом он не только стал доктором наук, но даже и членом-корреспондентом). Аркадий занимался физикой твердого тела, точнее говоря, сверхпроводимостью, которая тогда была очень в моде. Мое общение с Долгиновым по астрофизике к тому времени почти изжило себя, никаких интересных задач он не предлагал, перспективы никакой не просматривалось. Поэтому я стал просить Борю познакомить меня с Аркадием, чтобы мы могли работать вместе с Борей – это было бы удобно и плодотворно. Боря долго отказывал мне в моей просьбе, он говорил, что Аркадий очень строг, он не позволит ничего не делать, оправдывая это занятостью на работе, и т.д. и т.п. Но в конце концов, Боря привел меня к Аркадию, и тот предложил мне подготовиться к экзамену по механике. Я согласился и в назначенный день пришел в Физтех. Аркадий посадил меня за стол, дал листок, на котором были написаны 8 задач, предложил мне решить 3-ю, 6-ю и 8-ю, сказал, что вернется после семинара через час-полтора и ушел. Решил я эти три задачи, а время еще есть. Дай, думаю, порешаю остальные. И решил все. Приходит Аркадий. Я говорю: «Вы знаете, Аркадий, Вас не было так долго, мне было нечего делать, и я решил все остальные». Надо было видеть его взгляд. А принимать экзамен он должен был с еще одним физиком Борей Лайхманом. Вот идут они передо мной, и я слышу, как Аркадий рассказывает Лайхману: «Он говорит, что ему стало скучно и он решил все восемь». За взгляд Лайхмана на меня я бы тоже отдал полжизни. Сели мы за стол, я начал объяснять свои решения, они задавали вопросы, я отвечал. Короче говоря, все задачи были решены верно! И тут Лайхман задал мне вопрос, за который я отдал бы и вторую половину жизни: «А откуда Вы, собственно, взялись?». Это были самые звездные мгновения моей жизни! Я даже не могу сравнить их с дальнейшими статьями, защитами и докладами. Моя минута славы была там, в коридоре Физтеха!

После этого Аркадий подключил меня к их с Борей общей задаче. Я влился в этот коллектив вполне успешно, и в итоге в журнале «Физика твердого тела» появилась наша общая статья. Но вскоре после этого я вышел на написание диссертации по политрону, так что работа с Аркадием отошла на второй план, я надеялся, что временно, но судьба распорядилась иначе.

Забегая вперед, скажу, что в 76 г. Боре удалось перейти работать в Политех, в КБ Юревича. Эта история тоже интересна. Это КБ занималось космическими роботами. Тогда им нужно было построить здание, в котором можно было бы имитировать невесомость. Сейчас это здание ЦНИИРТК на углу Тихорецкого и Науки (кстати, насчет цикличности событий: я сейчас читаю лекции студентам ЦНИИРТК именно в этом здании и лично знаком с Евгением Ивановичем Юревичем – он уже старенький, но еще работает, правда, уже не директором). Для строительства этого здания с башней Юревич должен был получить разрешение в комитете по строительству. А там главным по бетону работал Борин папа. Он и намекнул представителям Юревича, что, если его сына возьмут на работу, то вот она - подпись, а если нет, то дело сильно затруднится. И вот я был свидетелем, как гонялись за Борей и уговаривали скорее прийти работать в это КБ. Но и ему, и им было ясно, что он там работать не будет, так что они должны были, зачислив его на работу, сразу откомандировать его на кафедру теорфизики в Политех. Так и произошло. Я остался без приятеля. Это было незадолго до моей первой защиты. Помню встречу с Борей, когда я рассказывал ему о препонах и рогатках, которые мне ставят в СЗПИ, а он слушал, слушал и говорит: «Вот ты рассказываешь об этом всем, а меня тошнит. Причем не оттого, что они такие сволочи, а потому что ты вынужден переживать из-за такой ерунды». Я даже тогда обиделся на него немного, а потом понял, что он был прав. А Боря через пару лет защитил кандидатскую, а лет через пять и докторскую. Как-то мы с ним встретились в то время, рассказывали друг другу о жизни, и он поделился со мной проблемой, которая его волновала в то время: «Почему на мои статьи не ссылаются за рубежом?» На первый взгляд, с жиру бесится, а на второй-то… Уж если я что-то сделал, это должно быть замечено человечеством! В 1989 г. Борю пригласили поработать в США на пару месяцев, так он там навсегда и остался, в городе Сиэттл. Сейчас он один из известных на весь мир физиков. Иногда приезжает в Питер, наши физики собираются на его лекции, как на концерты Майкла Джексона.

После ухода Бори из СЗПИ я снова остался один, но через год ситуация изменилась. Искал работу мой приятель Женя Гинзбург, с которым я когда-то две недели учился на первом курсе дневного, пока меня не перевели на второй. Я свел его с одним доцентом из СЗПИ, даже не просто доцентом, а зам.декана Олегом Пантелеймоновичем, которому был нужен специалист по программированию. Женя работал с ним без зарплаты несколько месяцев, сделал целый кусок хоздоговора, веря клятвенному обещанию, что перед Новым годом будет вакансия, на которую Женю возьмут. Ситуация была такая: если эту ставку не займут до Нового года, то с января она исчезнет. И вот решающий момент, Женя приходит к нему за окончательным решением и видит: сидит Олег Пантелеймонович грустный, чуть не плачет. Посмотрел на Женю и сказал: «Простите меня, Женя. Я не сдержал слова. Если Вам кто-нибудь скажет, что в этой стране кого-то интересует наука, плюньте в глаза тому человеку. Я пришел за ответом в отдел кадров, а мне говорят, что просила зайти парторг института Марья Ивановна. Я к ней заглянул, а она меня чуть ли не матом: как Вы посмели даже предложить такое? У нас и так евреев перебор!» и выставила меня из кабинета». Это был достойный ответ на просьбу зам.декана (!) о том, чтобы взять 30-летнего (!) специалиста (!) с красным дипломом (!) на работу простым инженером с окладом 105 р (!). Женя был очень огорчен. Я обратился к НикВасу, тот сказал: попробуем взять. И какими-то своими путями, знакомствами, обещаниями ухитрился взять-таки Женю на работу к нам в отдел. Так что у меня опять появился напарник, с которым можно было разговаривать. (Женя погиб, попав под троллейбус в 1993 г.)

Как-то я задумался о былом и понял, что все эти годы работы в СЗПИ я одновременно проживал четыре разных жизни. Этому можно не верить. Как может хватать времени на такое? Но давайте посчитаем вместе.

1) Я работал в лаборатории, за что получал зарплату, причем на работу я ходил весьма регулярно, в отличие от наших программисток.

2) Я занимался физикой вместе с Борей и с Аркадием. Результатом этого были статьи и доклады. А уж эмоционально эта стезя требовала больше нервов, чем что-либо еще. Все свободное время внутренний голос требовал, чтобы я шел в библиотеку.

3) Не будучи уверен, что мне дадут защититься по физике, я писал диссертацию по политрону. Это никак не совпадало с моей работой за зарплату, так как там я должен был выполнять работы по договору, что никак не перекликалось с исследованием физики политрона. Приходилось писать статьи, подготавливать заявки на авторские свидетельства, выступать с докладами.

4) И, наконец, мне нужны были деньги на жизнь. Не мог же я жить на эти 105 р. зарплаты в месяц. Так что четвертой моей полноценной жизнью было репетиторство. С 76 г. я стал официальным репетитором, встал на учет в налоговой инспекции, завел тетрадь учета и начал платить налоги. Это дало мне право вывешивать официальные объявления, что резко увеличило число учеников. Так что в среднем я зарабатывал в месяц около 500 р., т.е. чуть ли не 5 своих окладов. Это требовало времени и сил.