Осетино-ингушские споры и культурный расизм

Новые времена в Северной Осетии наступили осенью 1989 г. В сентябре была создана первая неформальная общественная организация «Адамон цадис» (Народный союз). В 1990 г. город Орджоникидзе восстановил свое исконное название, что далось не без труда. Публичное обсуждение этого вопроса на страницах газеты «Социалистическая Осетия» раскололо осетин на две партии — одни желали возродить историческое название города «Владикавказ» (Частные эмоции 1989), а другие считали, что он должен иметь истинно осетинское название, и доказывали, что изначально он звался Дзауджикау. Среди последних был известный осетинский историк М.М. Блиев (Блиев и др. 1989 а).

История этого названия восходит к осетинской версии возникновения русского форпоста. Причиной путаницы послужила статья П. Ницика, опубликованная в 1885 г. в «Терских ведомостях» в связи со столетней годовщиной основания крепости. В одной части статьи Ницик со ссылкой на историка, академика П.Г. Буткова (1775-1857), писал, что та была основана при ингушском урочище Заур (Ницик 1885а), а в другой объяснял, что место для нее было выбрано близ старой осетинской деревни Дзаук-Кау (Дзаук — имя, Кау — деревня), известной ногайцам под именем Капкай (Ницик 1885 б). Проблема получила особый резонанс сразу же после депортации ингушей, когда газета «Социалистическая Осетия» одобрила переименование города Орджоникидзе в Дзауджикау, объявив его «находящимся на исконной территории осетинского народа». В этой статье возникновение города связывалось с предшествующим якобы осетинским «селением Дзауга» и еще более ранним аланским городом Дедяковом (Скитский 1944). После войны эту версию подхватил Л.П. Семенов (Семенов 1947. С. 6, 8; Семенов, Тедтоев 1957. С. 8), и в 1951 г., как мы уже знаем, ее снова активно популяризировала «Социалистическая Осетия» (Наниев, Мякинин 1951а). В 1958 г. в Северной Осетии отмечали столетие Владикавказской крепости (т.е. со времени постройки каменной стены с бойницами и башнями). К этой дате в серии «Исторические памятники Северной Осетии» Министерством культуры СО АССР был выпушен буклет, а газета «Социалистическая Осетия» посвятила этому событию специальную статью. В обоих случаях предшественником крепости назывался осетинский аул (Владикавказская крепость 1959; Смычников 1959).

В 1960 г., описывая историю возникновения городов Северной Осетии, В.И. Ларина поступала более осторожно. Также ссылаясь на Буткова, она сообщала, что крепость была основана при селении Заур, и отмечала, что в 1780-х гг. в тех местах жили ингуши и осетины (Ларина 1960. С. 64-65, 69). Однако 24 года спустя в юбилейном издании, посвященном 200-летию города, она уже утверждала, что своим местоположением он был связан со «старинным осетинским селением» Заур (Ларина 1984. С. 11). Несколько ранее осетинский историк Б.П. Берозов вновь вспомнил легенду об осетине Дзауаге, якобы основавшем этот аул (Берозов 1980. С. 42-43). В опубликованной к юбилею города статье осетинский краевед Г.И. Кусов, с одной стороны, писал, что к 1780-м гг. в ауле Заурово совместно обитали осетины и ингуши, а с другой, вспоминал о том, что одним из первых у стен крепости поселился якобы осетин Дзаур Бугулов (Кусов 1983). Еше через несколько лет газета «Социазистическая Осетия» опубликовала подробную статью о г. Орджоникидзе и его жителях, где вопрос об ауле Заурово и его исконных обитателях, равно как и об обстоятельствах передачи города Северной Осетии, изящно обходился. Не говорилось там и о роли ингушей в его истории, в особенности в годы Гражданской войны. Зато подчеркивалось, что «Владикавказ сыграл исключительно важную роль в судьбе осетинского народа» (Алешкин 1987). В выпущенном в юбилейном году по решению Северо-Осетинского обкома КПСС сборнике документов приводилось лишь сообщение из «Кавказского календаря» за 1852 г.. где местоположение крепости связывалось с «осетинским аулом Капкай» (Бетоева, Бирюкова 1985. С. 38). В дополненном переиздании этого сборника, вышедшем в 1991 г., цитировались дневник Л. Штедера, побывавшего в том районе в 1791 г.. и исторический труд историка В.А. Потто, опубликованный в 1912 г. Оба этих автора якобы называли Заурово «осетинским селом». Вместе с тем составители книги опубликовали также выдержки из труда Г.Ю. Клапрота, навестившего район Владикавказа в 1807 г. и сообщавшего о том, что в селе Заурово жили «ингуши вместе с осетинскими беженцами» (Бетоева, Бирюкова 1991. С. 14, 17,21-22).

Та же тенденция господствовала в осетинской литературе в 1990-х гг., где почти не обходилось без упоминания имени осетина Дзауага Бугулова как основателя села Заурово, якобы давшего начало Владикавказу (Казоев 1994. С. 46; Кусов 1998. С. 15: Торчинов 1999. С. 13, 18; Soldatova 1995. Р. 88; Дзидзоев 2000 а. С. 192) [53]. Осетинскую версию озвучил и Председатель Верховного Совета Северной Осетии А.X. Галазов в своей исторической речи «О вероломной агрессии ингушских национал-экстремистов», произнесенной 10 ноября 1992 г. на сессии ВС Северной Осетии (Галазов 1992). Так в течение последних пятидесяти с лишним лет осетинский читатель был приучен к мысли о том, что Владикавказ изначально был связан с осетинской землей; других версий он просто не знал. Лишь начиная с 1990 г. осетинские авторы попытались скорректировать эту версию, но еще более запутали дело. Они утверждали, что село Заурово располагалось много южнее будущей крепости и что там якобы всегда вместе обитали ингуши и осетины, причем доминировали осетины. К северу оттуда был установлен русский военный пост, получивший название «Капкай», — его-то историки якобы и считали осетинским аулом Дзауджикау. Однако крепость изначально располагалась не там, а в урочище «Эльхотово», откуда позднее была перенесена в начало Дарьяльской (Военно-Грузинской) дороги (Северная Осетия 1990). Затем эти рассуждения были включены в сборник, специально посвященный осетино-ингушскому конфликту (Тамарин, Земфиров 1994. С. 14-16). Та же версия воспроизводится и в осетинском школьном учебнике истории, где говорится о том, что Владикавказ был построен на месте осетинского села Дзауг, которое не следует путать с якобы расположенным в стороне оттуда «осетинско-ингушским поселком Заурово» (Блиев, Бзаров 2000. С. 227).

Однако ингуши однозначно расценивали все это как фальсификацию истории, ибо они были убеждены, что село Заур было основано ингушом Дзавгом (Костоев 1990. С. 16-18, 162-163, 188-189; Богатырев 1990 б; Катышева, Озиев 1991. С. 19: Чахкиев 1991 б. С. 59; Мужухоев 1995. С. 21-22, 94; Хамчиев 1996. С. 7; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 22-25; Яндиев 1999. С. 7-8; Патиев 2002 а. С. 24. См. также: Галгай 1924. С. 49). Они опирались на многочисленные документы и исследования, в том числе книги П.Г. Будкова и Д.В. Раковича, где говорилось об изначальной принадлежности села Заур ингушам, о том, что Владикавказ был основан на ингушских землях и что первые осетины появились там лишь в год учреждения крепости (Бутков 1869. С. 131, 165-166; Ракович 1911. С. 3-4) [54]. Кроме того, ингушские историки настаивали на том, что Штедер называл Заурово ингушским селом и осетин в нем не упоминал (Катышева, Озиев 1991. С. 24; Костоев 2003). В этом их поддержали и чеченские историки (Ахмадов, Хожаев 1992, 14 января).

Впервые официально вопрос о возвращении столице Северной Осетии исконного названия встал 15 мая 1990 г. на 2-й сессии городского Совета народных депутатов. Затем компромиссное решение о восстановлении старого названия в двойной форме, Владикавказ-Дзауджикау, было 20 июля подтверждено Верховным Советом СО АССР, 7 октября быт устроен День города, где жители выразили свою полную поддержку такому решению, и лишь 22 октября ВС РСФСР наконец это утвердил. Тем временем 31 августа жители города демонтировали памятник Орджоникидзе, а незадолго до этого, 20 июля, ВС СО АССР провозгласил государственный суверенитет Северной Осетии.

Одновременно вновь обострились взаимоотношения с ингушами, которые и ранее не отличались стабильностью. Начиная с 1987-1988 гг. ингуши все настойчивее требовали вернуть им Пригородный район. С 1989 г. это стало лозунгом ингушского национального движения «Нийсхо» (Справедливость), который поддержали народные депутаты ВС СССР от Чечено-Ингушской АССР. Обстановка стала накаляться, в особенности после 7 марта 1991 г., когда Президиум Верховного Совета СССР принял постаноатение об отмене статьи 2 Указа Президиума ВС СССР от 16 августа 1956 г. «О снятии ограничений по спецпоселению с чеченцев, ингушей, карачаевцев и членов их семей, выселенных в период Великой Отечественной войны». Она еще больше обострилась после принятия 26 апреля 1991 г. закона «О реабилитации репрессированных народов», так как, оставаясь благим пожеланием, этот закон не содержал в себе механизма своей практической реализации. Тем временем еще до принятия этих законодательных актов ВС Северо-Осетинской АССР ввел дополнительные меры, направленные на дискриминацию ингушей. Своим Указом от 14 сентября 1990 г. он установил на территории республики запрет на прописку вновь прибывавших в нее граждан и куплю-продажу жилых домов, что противоречило Конституциям как РСФСР, так и СО АССР (Огоев 1992; Политическая оценка 1994). Ситуацию усугубил массовый исход осетин из Грузии, последовавший за кровавыми грузино-осетинскими столкновениями зимы 1990-1991 гг. К осени 1992 г. Грузию покинули 100 из 168 тыс. южных осетин, причем многие из этих беженцев поселились в Пригородном районе Северной Осетии (Огоев 1992) [55].

Неудивительно, что лето 1991 г. ознаменовалось всплеском взаимных упреков и обвинений. Осетины доказывали, что ингуши по заслугам были в свое время высланы Сталиным, а ингуши обвиняли осетин в злоупотреблениях сталинского режима (см., напр.: Открытое письмо 1993. Об этом см.: Ковальская 2003. С. 13). Этим и была вызвана состоявшаяся 14 сентября 1992 г. чрезвычайная сессия ВС СО АССР, заявившая о незаконности территориальных притязаний ингушей.

Открытое столкновение осетин с ингушами произошло 31 октября — 5 ноября 1992 г. Существенно, что в нападении принимали участие в основном назрановские ингуши, тогда как ингуши Пригородного района старались не вмешиваться и даже иной раз спасали своих соседей-осетин. Тем не менее Пригородный район был полностью очищен войсками от ингушей. А 6 марта 1993 г. ВС Северной Осетии по инициативе своего лидера А. Галазова, ссылавшегося на мнение общественности, принял расистское по своему духу постановление о «невозможности совместного проживания» осетин и ингушей (Пригородный район 1997. С. 25. См. также: Джатиев 1994. С. 155) [56]. Он же придал легитимность формуле об «ингушской агрессии» против миролюбивых осетин (Tishkov 1997. С. 180; Ковальская 2003. С. 15) [57]. По свидетельству западного журналиста, все эти идеи действительно разделялись многими осетинами в середине 1990-х гг. (Smith 1998. Р. 112). У ингушей же это постановление не вызывало никаких иных эмоций, кроме негодования (см., напр.: Костоев 1995. С. 23; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 142-143, 157; Богатырев, Костоев 2000. С. 10-11; Патиев 2002 б. С. 17). Р. Ш. Албагачиев и М. А. Ахильгов даже замечали с горькой иронией, что «аланы легко принимали в свою среду ираноязычных предков осетин и тюркоязычных предков балкарцев и карачаевцев. Но решений о невозможности совместного проживания с другими народами, как это сделали в Осетии, они не принимали» (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 71-72).

Установка, данная лидером республики, была тут же подхвачена одним из крупнейших республиканских общественно-политических движений «Хистарты ныхас» и растиражирована газетой «Северная Осетия» (Открытое письмо 1993), причем в осетинских СМИ вновь ожила сталинская ложь об измене всего ингушского народа в годы Великой Отечественной войны (Обращение писателей 1993: Открытое письмо 1993; Тамарин, Земфиров 1994. С. 30-31; Цариев 1994. С. 59: Тотоев 1994. С. 83-84). 23 февраля 1994 г., т. е. в день 50-летия депортации чеченцев и ингушей, официальная республиканская газета «Северная Осетия» не только вновь опубликовала данные НКВД о размахе бандитизма в Чечено-Ингушетии в годы Великой Отечественной войны, но и напомнила о выселении казаков в 1918-м и начале 1920-х гг. В этих публикациях ингуши были изображены патологическими разбойниками и грабителями, что вызвало у тех справедливое возмущение (см., напр.: Патиев 2002 б. С. 33).

«Научной» основой этой антиингушской кампании послужила теория ведущего осетинского историка М.М. Блиева, провозгласившего «набеговую систему», коварство и жестокость «этногенетическими» особенностями ингушей, связанными с «определенной формационной стадией» (Блиев 1993). Еще в 1983 г. Блиев впервые заявил о том, что агрессивность была будто бы обусловлена формационной принадлежностью горских «вольных» обществ, лишь недавно расставшихся с родоплеменным строем. С тех пор он регулярно воспроизводил эту концепцию в своих работах (Блиев 1983; 1989 б; 1991. С. 72-75; 1997; 1999. С. 90-106, 175-209; 2004; Блиев, Дегоев 1994. С. 109-146. Об этом см.: Bryan 1992. Р. 207; Gokay 1998. Р. 48). Нет сомнений, что большое влияние на ее сложение оказал рост напряженности в осетино-ингушских отношениях в начале 1980-х гг., о чем речь пойдет ниже. Однако Блиев категорически возражает против таких параллелей (Блиев 1999. С. 104).

М.М. Блиев родился в 1929 г. в североосетинском селении Средний Урух. Закончив в 1951 г. исторический факультет Северо-Осетинского государственного педагогического института (СОПГИ, затем СОГУ), где его наставником был Б.В. Скитский, Блиев затем обучался в аспирантуре на кафедре истории СССР периода капитализма исторического факультета МГУ. Иными словами, его приобщение к исторической науке совпало с очередной кампанией борьбы с «буржуазным национализмом», когда советские идеологи, включая его научного руководителя С.К. Бушуева, всячески настаивали на концепции «добровольного присоединения» нерусских народов к России. По окончании аспирантуры Блиев защитил в 1956 г. кандидатскую диссертацию по теме «Присоединение Северной Осетии к России и его историческое значение», где восстановил в правах идею добровольного вхождения Осетии в Российскую империю, развивавшуюся до революции царскими историками и отвергнутую осетинскими советскими учеными в 1930-х гг. (об этом см.: Гарданов 1935а). После этого он вернулся в Северную Осетию, где достаточно уверенно продвигался по служебной лестнице. До 1964 г. он работал в СО НИИ ИЯЛ (в 1958-1963 гг. он заведовал там отделом истории), затем перешел в СОПГИ, где в 1967 г. стал профессором, а в 1969-1974 гг. работал деканом исторического факультета. С 1980 г. он заведовал там кафедрой истории СССР дореволюционного периода, переименованной в 1992 г. в кафедру российской истории и кавказоведения. Начав свою научную карьеру специалистом по вопросам добровольного присоединения народов Северного Кавказа к России, Блиев во второй половине 1970-х гг. заинтересовался аланской проблемой. С 1978 г. он возглавил археологическую экспедицию СОГУ, создал университетский Археологический музей и лабораторию по изучению памятников истории и культуры и стал их первым директором. В 1993 г. на их базе по его инициативе был создан Институт фундаментальных исследований, преобразованный в 1996 г. в Институт истории и археологии РСО-Алания при СОГУ (Бзаров 1999. С. 3). Позднее этот институт под руководством М.М. Блиева был включен в состав Владикавказского филиала РАН.

В первой половине 1990-х гг. Блиев выступал с лекциями о проблемах кавказоведения в ряде университетов Ирландии (Магометов 1998. С. 252). Принимая участие в конфликтологических конференциях в Северной Ирландии в 1992 и 1997 гг., Блиев доказывал там, что Южная Осетия является «неотъемлемой провинцией единой страны под названием Осетия», что до советского периода она будто бы никогда не входила в состав Грузии и что она оказалась там лишь благодаря решению Советского правительства (Блиев 1999. С. 263-264, 319) [58]. Кроме того, полностью отождествляя осетин со средневековыми аланами, он пытался повысить их престиж в глазах европейцев, напоминая, что они «оставили значительный след в истории и ономастике Западной Европы» (Блиев 1999. С. 247). Руководствуясь той же логикой при обсуждении осетино-ингушского территориального спора, он настаивал на том, что речь шла «о возвращении небольшой части утерянной к XV в. исторической территории (предгорной равнины Северного Кавказа), которая позволила бы осетинам сбалансировать демографические процессы и открыть для себя новые возможности хозяйственного прогресса». В его выступлениях звучал и термин «жизненное пространство», которое, по его словам, осетины должны были сохранить во избежание деградации и исчезновения. Он даже настаивал, что эту задачу осетинам следовало возвести «в ранг государственной идеологии» (Блиев 1999. С. 322). Иными словами, высказывая опасение в отношении «русского фашизма» (Магометов 1998. С. 198-200) и справедливо упрекая президента З. Гамсахурдия в использовании нацистских лозунгов (Блиев 1999. С. 248, 251, 264-265, 327), Блиев и сам был не прочь воспользоваться сходной фразеологией [54]. Общественно-политические выступления Блиева в 1990-х гг. показывают, что его исторические построения отнюдь не были лишены политического подтекста. Действительно, на рубеже 1980-1990-х гг. Блиев принимал активное участие в осетинском национальном движении.

По замечанию его биографа, главными научными достижениями Блиева считаются выработка двучленной периодизации присоединения северокавказских народов к России и изучение «набеговой системы» как важнейшего фактора Кавказской войны: «Лучшим объяснением чеченских событий оказалась описанная М. Блиевым Кавказская война» (Бзаров 1999. С. 4-5). Изучение «набеговой системы» признано в Северной Осетии выдающимся вкладом Блиева в конфликтологию и едва ли не ключом к объяснению многих межнациональных конфликтов в России (Магометов 1997. С. 12, 19; Бзаров 1999. С. 5-6; Дегоев 2000. С. 239) [60]. Между тем в своей недавно вышедшей фундаментальной работе о Кавказской войне Блиев снова пытается проводить прямую параллель между событиями XIX и XXI вв., объясняя их якобы «веками выработанными поведенческими особенностями» чеченского народа, полностью снимая какую-либо вину с действий российских властей (Блиев 2004. С. 44) [61].

Вслед за Блиевым среди осетинских интеллектуалов стало популярным представление об «избыточной пассионарности чеченцев [и ингушей. — В.Ш.] с их реликтовым менталитетом, законсервировавшим уровень сознания эпохи "военной демократии"» (Гатагова 1999 а. С. 260: 2001. С. 49. См. также: Тамарин. Земфиров 1994. С. 37-38; Тотоев 1994. С. 84) [62].

Похоже, что эту концепцию усвоили российские военные и журналисты, усматривающие причину Кавказской войны в столкновении державных российских интересов с традиционным укладом жизни горцев (абречество, похищение людей, работорговля, заложничество), которые якобы «терроризировали все прилегающие области» (Азаров, Марущенко 2001; Ротарь 2001. С. 25). Подхватили ее и некоторые российские историки (Трепавлов 1998. С. 10-12, 36, примеч. 14; 2000. С. 12; Матвеев 2002). Последняя книга Блиева (Блиев 2004), вновь излагающая концепцию «набеговой системы» и ставящая ее в прямую связь с современными событиями на Северном Кавказе, удостоилась положительных рецензий в ведущих российских исторических журналах (Трепавлов 2004; Бзаров 2005). Вслед за Блиевым Гатагова провела параллель между осетино-ингушским конфликтом 1992 г. и ингушскими набегами в XIX в. (Гатагова 2001. С. 53-54). Эта концепция находит место даже в новых федеральных учебниках истории России (Зырянов 1999. С. 66-68; Сахаров, Боханов 2003. С. 319-320). Идею Блиева о «горской экспансии» и «набеговой системе» с благодарностью подхватывают авторы шовинистических произведений, изображающие чеченцев «варварами» и доказывающие, что русским якобы «свойственно чувство принципиальной несовместимости с чеченцами» (Кольев 1997. С. 260-267, 280-281, 285-286). Подобного рода исторические построения убеждают казаков в том, что их предки когда-то заселили пустынные земли, а Кавказскую войну спровоцировали горцы (Ханаху, Цветков 1995. С. 61).

В популистских терминах такое отношение к чеченцам выразил бывший директор ФСБ, генерал М.И. Барсуков, представивший всех их «либо убийцами, либо бандитами, либо ворами» (Минкин 1996; Lieven 1998. Р. 350). Этот стереотип подхватил и московский писатель В.М. Логинов, побывавший в Северной Осетии вскоре после осетино-ингушского столкновения. Фактически он воспроизводил осетинскую версию событий и называл ингушей «одним из наиболее диких чеченских племен», «более всех горских племен преуспевшим в воровстве, грабежах, разбоях, убийствах» (Логинов 1993 б. С. 406). Такое отношение к чеченцам и ингушам он популяризировал в своем журнале «Шпион», где вдобавок обвинял ингушскую культуру в моральном оправдании преступности и бандитизма (Погребнов 1993; Документы 1994. С. 26-27). Его рассуждения об ингушах с благодарностью перепечатала газета «Северная Осетия» (17-18 июня 1993).

Во второй половине 1990-х гг. такие взгляды нередко воспроизводились российскими СМИ (см., напр.: Ротарь 2000) [63] и популярной литературой (Зверева 2005. С. 307-310). А после бесчеловечного захвата террористами школы в Беслане 1 сентября 2004 г. провокаторы начали возбуждать народ против ингушей, хотя, по признанию спланировавшего теракт Ш. Басаева, группа террористов была многоэтничной и включала даже двух осетин. В результате взаимоотношения между осетинами и ингушами вновь накалились. В Беслане на стенах домов появились надписи «Смерть ингушам», и вновь стали популярны воспоминания о сталинской депортации [64]. Лишь вмешательство республиканской власти и сил правопорядка смогло предупредить акты возмездия со стороны осетин.

Чеченские авторы совершенно справедливо квалифицировали приведенные выше представления о «народе-дикаре» как расизм (Усманов 1997. С. 58, 193-196; Умалатов 2001. С. 132-133. См. также: Lieven 1998. Р. 336; Toltz 2001. Р. 248). Для противодействия этим нездоровым настроениям в Чечне была издана специальная брошюра, предназначенная для российских военнослужащих, где рисовалась великая и славная история чеченского народа (в том числе их предки объявлялись создателями хуррито-урартских государств), говорилось об особенностях его культуры. В частности, там делался акцент на древних мирных контактах с русскими, и обвинения в «агрессивности» и «горской экспансии» отвергались как надуманные (Чечня и чеченцы 2001).

Между тем современные российские ученые показывают, что концепция Блиева имела существенные недостатки, в частности слабо учитывала некоторые общекавказские культурные особенности (Керашев 1994; Бобровников 2000. С. 20-23, 34) [65]. В частности, когда в беседе с ингушскими учеными Блиев снова начал объяснять причины Кавказской войны якобы вполне легитимными действиями российского правительства против набегов со стороны чеченцев, те убедительно продемонстрировали, что при желании элементы «набеговой системы» можно было найти и у осетин. И Блиеву тогда пришлось с этим согласиться (Катышева, Озиев 1991. С. 23. См. также: Ахмадов, Гапуров 2005). Мало того, даже его соавтор В. Дегоев отмечает, что казаки в не меньшей степени, чем горцы, прибегали к жестоким набегам (Дегоев 2001. С. 263-264) и что современное чеченское общество кардинально отличается от того, каким оно было 150-200 лет назад (Дегоев 2001. С. 368-369, 378). А чеченский автор Л. Усманов доказывает, что именно русские в XVIII в. досаждали чеченцам набегами, что и вызвало понятное сопротивление (Усманов 1997. С. 68-69).

Тем не менее в своей публицистической работе об осетино-ингушском конфликте Блиев писал, что «современный ингушский тайп еще недавно обладал всеми признаками классического ирокезского рода... и многое из происходящего сегодня в Ингушетии объяснимо именно этими признаками». Он убеждал читателя в том, что причиной конфликта была «стадиальность» ингушского общества, будто бы жившего по законам «военной демократии» и обладающего «особой агрессивностью». В подтверждение своих слов он ссылался на набеги ингушей на казачьи станицы в конце XIX и начале XX в., ни слова не говоря о том, что казаки силой заняли земли, ранее принадлежавшие ингушам [66]. Все это должно было продемонстрировать, что кровавое осетино-ингушское столкновение осени 1992 г. было лишь следствием очередного ингушского «набега». В то же время Блиев хвалил Дж. Дудаева за проявленную мудрость, позволившую ему уберечь Чечню от участия в конфликте (Блиев 1993).

Зато в своих теоретических рассуждениях Блиев ограничился только чеченцами, продолжая настаивать на том, что именно «набеговая система», жестко связанная с тайповой структурой, приводила к неизбежным войнам с соседями. Он даже пытался ссылаться на этот «архетип» для объяснения событий в Чечне в 1990-х гг. (Блиев 1997; 2004; Атаев 2002). При этом он, во-первых, игнорировал данные о том, что накануне и в период русской колонизации набеги столь же часто совершались ингушами и осетинами, и не объяснял, почему эти народы остались в основном в стороне от участия в Кавказской войне. Во-вторых, противореча своим утверждениям о связи «набеговой системы» с традиционными тайпами, он возлагал всю вину за ее расцвет на ислам, ибо, по его утверждению, «язычество осуждало жестокости» [67]. В-третьих, он видит в «набеговой системе» некий архетип, неизвестно каким образом сохранившийся в период советской модернизации и в неизменном виде доживший до конца XX в. Однако, как справедливо пишет В. А. Тишков, только культурный фундаментализм низводит современный народ до уровня общества «военной демократии». Он напоминает, что американские ученые при изучении современных ирокезов и их интеграции в американское общество вовсе не апеллируют к трудам Л. Г. Моргана (Тишков 2001а. С. 504-506; 2001 б. С. 64-65). В 1991 г. мне довелось проводить полевые исследования у индейцев-тлингитов на Аляске. В XIX в. они были известны как один из самых воинственных народов в Северной Америке и переживали период военной демократии. Они до сих пор сохранили свою клановую систему, играющую важную роль в их современном развитии. Однако в XX в. они ни разу не поднимали восстаний против правительства США и не занимались никакими набегами. Борьбу за свои гражданские права они вели вполне легальными способами. Поэтому объяснение различий в поведении чеченцев и тлингитов следует искать не в каких-то присущих их культурам архетипах, а в государственной политике, с одной стороны, России и СССР, а с другой — США.

Интересно, что Блиев полностью обошел вопрос о том, почему же «набеговая система» не заставила генерала Дудаева вмешаться в осетино-ингушский конфликт. Блиев также утверждает, что якобы архаичная социальная структура, противящаяся принципу единоначалия, не позволяет чеченцам принять президентскую форму правления.

Между тем, развивая идеи Блиева, его близкий коллега и соавтор Р.С. Бзаров перенес его концепцию на ингушей, архаизировал их социальное устройство в 1920-1930-х гг. и на этом основании заявил, что «ингушское общество не смогло найти своего места в Отечественной войне» и это будто бы привело к катастрофическому развитию событий и депортации (Бзаров 1997. С. 135). Правильно отмечая наличие дискриминации в отношении ингушей в течение последних советских десятилетий, Бзаров делает обескураживающий и бездоказательный вывод о том, что якобы объективной основой осетино-ингушского конфликта послужило «резкое социально-историческое несоответствие ингушского социума тем процессам, которые определяют политическую и социально-экономическую жизнь окружающих народов и государства (СССР, а затем РФ) в целом» (Бзаров 1997. С. 137. См. также: Soldatova 1995. Р. 100). Сходных взглядов, похоже, придерживается и Л.С. Гатагова, убежденная в «стойком взаимном антагонизме» между осетинами и ингушами (Гатагова 2001. С. 53-54).

Такое суждение мало соответствовало данным, полученным осетинскими социологами, о том, что осетины и ингуши разделяли идентичные этнокультурные ценности (Декинова 1994; 1997. С. 204; Хадиков, Декинова 1997. С. 452-454). Этот вывод вряд ли может считаться неожиданным, ибо осетины и ингуши столетиями жили рядом, часто вступали в браки друг с другом и обменивались культурными достижениями. О какой-либо перманентной вражде или ненависти между ними говорить не приходилось (Магометов 1982). Кроме того, сама по себе культурная дистанция не объясняет враждебности (Horowitz 2001. Р. 190-191). Поэтому речь должна идти не об этнокультурных ценностях, а о кардинально различном историческом и политическом опыте в XX в. у осетин, с одной стороны, и у чеченцев и ингушей — с другой (Хадиков, Декинова 1997. С. 455). Именно этот опыт заставляет обе стороны давать диаметрально противоположные оценки жизни при советской власти. Осетины в основном позитивно оценивают советскую национальную политику (Магометов 1998. С. 12-14, 187) [68], и это приводит к популярности среди них конспирологической версии о злых внешних силах, разваливших Советский Союз и ныне управляющих миром (Мамсуров 1994. С. 164; Кучиев 1997; Магометов 1998. С. 3-40). В этой своей позиции они смыкаются с русскими националистами (Dawisha, Parrott 1994. P. 61). Зато чеченцы и ингуши нередко представляют Чечено-Ингушскую АССР «колонией» и требуют суда над «советской империей» (Тернистый путь 1992. С. 12-13, 15, 21. См. также: Аслаханов 1994. С. 43-44; Усманов 1997. С. 104, 220-221; Абубакаров 1998. С. 13; Умалатов 2001. С. 19: Ибрагимова 2003. С. 11-13).

Как бы то ни было, в 1990-х гг. в риторике некоторых осетинских авторов появились элементы «культурного расизма» и конфликт фактически переводился из области политики (Tishkov 1997. Р. 169-170) в область культуры. Образцом «культурного расизма» служат следующие слова осетинского публициста: «Этническая психология — это образ и уровень мышления, складывающиеся у того или иного народа тысячелетиями и определяющие нормы его поведения, категории нравственности, отношение к общественным процессам, его способность и желание давать критическую оценку прошлому и настоящему во имя собственного становления как народа (нации), уважаемого другими и способного к сосуществованию с окружающими его народами... Но когда народ, нация игнорирует общепринятые в цивилизованном мире нормы поведения, но не делает выводов и оценок своему преступному поведению, когда таковое поощряется и становится символом нравственного воспитания сменяющихся поколений нации, то такие нормы поведения рано или поздно переходят на ее генетический уровень и коррекции внешними факторами воздействия не поддаются». В соответствии с платформой «культурного расизма» автор этих рассуждений убеждал читателя в том, что ингушам не сможет помочь и рост образования (Цариев 1994. С. 58. См. также: Логинов 1993 б. С. 406) [69]. Та же логика нашла свое отражение в откровенно расистских справках российского МВД, где заявлялось, что «чеченцы по своим национальным особенностям есть прирожденные партизаны, диверсанты» (об этом см.: Арутюнов 1995. С. 14; Гакаев 1997. С. 196).

Фактически речь идет о «стереотипах, приписывающих нам добродетели, которые отрицаются у других: мы цивилизованны и уравновешенны; они — варвары и фанатики или примитивны и слепы» (Lowenthal 1994. Р. 46). Такие стереотипы нередко составляют важный компонент идентичности, требующей противопоставления себя другим. Однако описанные выше взгляды на «варварство» чеченцев и ингушей содержат в себе нечто большее и вполне совместимы с расовыми установками, развивавшимися, например, в ЮАР (Spiegel 1994). Опираясь на этнопсихологию, некоторые осетинские интеллектуалы пытались доказать, что осетинам и ингушам свойственны едва ли не противоположные психологические установки, опирающиеся якобы на вековую культурную традицию (Гиоева 1997) и, как настаивал один автор, доставшиеся осетинам от «скифов-сарматов и алан» (Дзугаев 1997). Все это, разумеется, нисколько не способствовало ослаблению осетино-ингушского конфликта, и в начале осени 1994 г. ситуация снова грозила выйти из-под контроля; тогда с большим трудом удалось предотвратить новое кровавое столкновение. Режим чрезвычайного положения в зоне конфликта был отменен только в феврале 1995 г. (Гостиева и др. 1996. С. 104-105).

Между тем опрос 26 представителей североосетинской элиты, проведенный в 1994 г., показал, что, считая осетино-ингушский конфликт одной из самых болезненных проблем, они подчеркивали прежде всего его политическую и территориальную составляющие. Никто из них, включая Бзарова, даже не вспомнил о «культурных стереотипах» и «взаимном антагонизме». Некоторые с гордостью отмечали, что в период грузино-осетинского противостояния ни один из местных грузин не подвергся нападению на территории Северной Осетии. В то же время все они видели в Пригородном районе землю Северной Осетии и возмущались тем, что Республика Ингушетия была создана до строгого определения ее территориальных границ (Дробижева 1996) [70].