Некоторые итоги

В начале XX в., когда Осетия была частью Владикавказского округа и не представляла отдельной административной единицы, осетинская идентичность питалась романтическими идеями, напоминающими о великом прошлом ираноязычных предков, бесстрашных воинов-завоевателей, покорителей безбрежных просторов, выступавших на равных с древнейшими государствами и империями. Существенно, что такие представления лишь в малой степени были связаны с традиционными фольклорными образами, берущими начало в нартском эпосе. В гораздо большей мере речь шла о проникновении в массовое сознание научной информации о скифских, сарматских и аланских древностях, о которых археологи и филологи начали активно писать в XIX в. Это стало возможным с появлением своих печатных изданий и распространением формального образования, которое, как мы знаем, было поставлено у осетин много лучше, чем у соседних северокавказских народов. Тем самым, обращаясь к теме предков и золотого века, социальная память апеллировала не столько к живой народной традиции, сколько к книжному знанию, ставшему в XX в. ее важнейшей основой.

Идея аланских (арийских) предков вдохновляла осетин и в течение первого советского десятилетия, когда у них еще была жива память о Гражданской войне, где им пришлось вести вооруженную борьбу против чеченцев и ингушей. Однако с наступлением эпохи советского интернационализма такая память оказалась не ко двору и на время потеряла свою былую привлекательность. Теперь, по представлениям советских идеологов, не было ничего, что бы подпитывало дружбу народов лучше, чем идея их кровного родства. Это создало мощный стимул для изучения взаимоотношений народов в истории, и приоритетной стала идея формирования современных этнических групп на основе смешения самых различных древних общностей. «Чистым культурам» и «чистым расовым типам» наступил конец. Зато не в пример привлекательнее выглядела идея субстрата, пропагандировавшаяся академиком Марром. Так на смену «арийским предкам» пришла гипотеза о «двуприродности» осетин, возникших на местном кавказском субстрате под влиянием пришлых ираноязычных кочевников. Она в буквальном смысле включала осетин в дружную семью северокавказских народов, делая всех их ближайшими родственниками, несмотря на языковые расхождения.

Однако этот период безмятежной дружбы оказался непродолжительным. Война с нацизмом и депортация соседних народов внесла важные, хотя и неоднозначные, коррективы в социальную память. С одной стороны, с темой «арийских предков», так полюбившейся нацистской пропаганде, приходилось окончательно расстаться. Но с другой стороны, теперь не могло быть и речи о каком бы то ни было родстве с соседями, отправленными в депортацию. Напротив, следовало от них как можно дальше дистанцироваться. Поэтому славное скифо-сарматское прошлое снова обрело былую актуальность. Оно не только снабжало осетин захватывающей дух историей великих миграций и военных побед, но и легитимизировало их права на территорию Центрального Кавказа и его историческое наследие, которое в отсутствие депортированных народов свободно приписывалось исключительно ираноязычным аланам. Все же научная добросовестность и преданность идеологии интернационализма не позволяли ни Абаеву, ни Скитскому отказываться от идеи кавказского субстрата в этногенезе осетин.

Тем не менее советская идеология начала 1950-х гг., связавшая идею языкового субстрата с именем попавшего в немилость Марра, требовала с ней расстаться и настаивала на изучении «чистых языков». Начало этой кампании положил сам Сталин, которого, очевидно, не устраивали интернационалистические установки Марра. Ведь, сколь бы эксцентричными ни выглядели лингвистические построения Марра, тот был последовательным борцом против колониализма за права малочисленных коренных народов. Поднявший в конце 1940-х гг. волну государственного шовинизма Сталин вряд ли мог и далее терпеть подобные идеи. Не случайно его выступление против Марра совпало по времени с кампаниями против Шамиля и народных эпосов. Удивительным может показаться другое — то, что гонения на теорию субстрата проходили под лозунгом борьбы с «буржуазным национализмом». Однако знакомство со сталинским «новоязом» (термин Оруэлла) убеждает в том, что в эти годы национализмом называлось все то, что могло противостоять сталинскому тоталитаризму.

Все же тогда теории субстрата удалось выжить. Этому в немалой степени способствовала противоречивость советской идеологии, которая, искусно ведомая Сталиным, пыталась выковывать имперское единство, но в то же время не могла порвать с марксистской догмой, требовавшей преданности лозунгам интернационализма. Такая противоречивость была свойственна и тем представлениям о своем происхождении, которые бытовали у осетин в послесталинские десятилетия. С одной стороны, им по-прежнему официально навязывалась версия о двуприродности, но, с другой, их теперь постоянно мучил вопрос о Пригородном районе, повисший над ними дамокловым мечом. После 1957 г. неразрешимая территориальная проблема стала для них кошмаром, и они пытались всячески открещиваться от какого бы то ни было родства со своими ближайшими соседями. В этом и состоял секрет борьбы за этническую «чистоту» аланской общности. Теперь патриотически настроенные осетинские ученые уже не желали ни с кем делиться аланским наследием. Мало того, еще в советские годы некоторые из них начали задумываться об изменении названия своего народа на «аланы». Однако этого советская идеология им тогда не позволяла. И все же, как бы ни спорили ученые, версия, делавшая основными предками осетин ираноязычных кочевников, постоянно фигурировала в республиканских школьных учебниках и местных СМИ. Так в республике и формировалась социальная память, делавшая акцент на скифском, сарматском и аланском наследии. Не будем забывать, что основные знания осетин об истории своего народа были связаны с научными достижениями и оставались по преимуществу книжными.

По мере нарастания в 1980-х гг. напряженности в осетино-ингушских и осетино-грузинских взаимоотношениях аланская идентичность оказывалась все более соблазнительной для осетинских интеллектуалов. Отличаясь от своих северокавказских соседей более высоким уровнем образования и будучи в значительной мере русифицированными, осетины чувствовали себя среди них чужаками. Вражда с грузинами и ингушами только обострила это чувство, а возвращение религии в северокавказский дискурс еще больше его укрепило. Не менее сложной оставалась ситуация и внутри осетинского общества, солидарность которого подрывали противоречивые устремления отдельных осетинских групп (дигорцев, южных осетин). В то же время на федеральном уровне обсуждалась судьба национальных образований, и отдельные политики настаивали на их роспуске. Все это требовало отстаивания своей «самобытности» и «уникальности» со ссылкой на специфику исторического пути и заслуги древних предков. Аланская идентичность как нельзя лучше подходила для решения такой задачи.

Вместе с тем высокий уровень русификации осетин привел к резкому падению роли осетинского языка. Поэтому ряд видных представителей осетинской элиты попытались сделать основой осетинской идентичности традиционные обряды и ритуалы и сконструировать из них этническую религию, базирующуюся на дохристианских народных верованиях. Это также оживило память об аланах, наследием которых и считались такие верования. Одновременно изменилась функция осетинского языка, и из живого инструмента он превратился в символ идентичности.

Поэтому крах коммунистической идеологии и распад СССР сопровождались возвратом к аланской идентичности, о которой мечтали осетинские националисты еще в начале XX в. Хотя одним из ее компонентов был, безусловно, традиционный нартский эпос, в целом она не имела никакого отношения к народной культуре и основывалась на интерпретации научного знания современными образованными людьми. Столь же современным было и представление о национальной территории и ее жестких границах, также составляющее неотъемлемую часть аланской идентичности. По сути, к такой же инновационной деятельности в духе «изобретения традиции» можно отнести и использование реконструированной аланской символики в государственных символах Северной Осетии. Наконец, еще одним важным компонентом аланской идентичности в представлении части осетинских интеллектуалов является арийский миф с его идеологемами иерархии рас, народов и культур. Парадокс заключается в том, что именно относительно высокий образовательный ценз открыл осетинским интеллектуалам путь к книжной расовой теории и научному расизму. Хотя в работах некоторых из них расовые представления вуалируются псевдонаучными рассуждениями, они достаточно заметны и хорошо распознаваемы. Итак, круг замкнулся, и осетины вернулись к «аланско-арийской» идентичности столетней давности.

Эта идентичность призвана преодолеть локальные культурные и языковые различия между разными группами осетин, в том числе переквалифицировать «чужих» южных осетин, переселившихся на территорию Северной Осетии двумя воинами в 1945 и 1991 гг., в «своих». В то же время она возводит барьер между осетинами и ингушами, которые становятся до такой степени «чуждыми», что теряют в глазах осетин статус «коренного» народа на территории Пригородного района. Подчеркивание особых заслуг «скифской цивилизации» оправдывает заселение Северного Кавказа предками осетин, якобы принесшими сюда «цивилизацию и культуру». Это символически ставит осетин в привилегированное положение перед соседними народами, не имевшими таких «престижных» предков.

Таким образом, в течение десятилетий осетинские ученые при поддержке местных властей выковывали у осетин идентичность, противопоставлявшую их соседним горским народам. Попытки преодолеть эту тенденцию с помощью теории «двуприродности» оказались малоэффективными, ибо они шли вразрез с устремлениями осетинской интеллектуальной и политической элиты. Все это возмущало соседей осетин, видевших в построениях осетинских ученых фальсификацию истории с целью дистанцирования себя от горцев и обретения престижных предков, наделявших осетин ореолом исключительности. Ингушский историк увидел здесь определенную опасность, связанную с тем, что идеология исключительности, создававшаяся в научных кабинетах, широко распространялась среди осетинской общественности, включая молодежь, и прививала ей этноцентристское мировоззрение и антиингушские настроения (Мужухоев 1995. С. 98-101. См. также: Костоев 2003). Справедливости ради следует отметить, что и с осетинской стороны раздавались слова сожаления по поводу неблаговидной роли отдельных интеллектуалов в провоцировании межэтнических конфликтов (об этом см.: Беджанов 1997. С. 56).