Пушкин и Волошин

ПУШКИНСКИЕ МОТИВЫ В ПОЭМЕ М.ВОЛОШИНА «СЕРАФИМ САРОВСКИЙ».

Нам кажется неслучайным настойчивое обращение в последние годы многих литературоведов к проблеме «Пушкин и Серафим Саровский». Так Н. С. Серегина («Пушкин и Саровская пустынь»), Л. А. Краваль («Пушкин и Святой Серафим») посвятили этой проблеме несколько работ. В этих исследованиях авторы сближают духовную миссию русского поэта и святого. Но первооткрывателем темы «Пушкин и Серафим Саровский» является Н. Бердяев, то есть истоки этой проблемы лежат именно в литературе «серебряного века». Пушкин, формально «сбрасываемый с корабля современности», внутренне признавался одними за идеал абсолютного поэта (В.Брюсов, А.Блок, А.Ахматова), другими – за пророка национального идеала и идеала всечеловечности (В.Иванов, В.Соловьев, В.Ильин, В.Розанов). Всеобъемлимость гения Пушкина, попробовавшего себя практически во всех жанрах современной ему литературы, объединившего в своем творчестве все стили от классицизма до реализма, и Серафима, включившего в свой духовный путь все возможные подвиги иночества: пустынножительство, столпничество, затворничество, молчальничество, старчество, - не раз отмечалась современными исследователями, но была близка и синтетическому началу «серебряного века». «Универсализм» и синтез были свойственны в равной мере и символистам и реалистам начала ХХ века. Вспомним «единого» и «многоликого» А.И.Куприна – военного, землемера, грузчика, рыбака, певца в хоре, спортсмена, писателя – или Вяч. Иванова – эллина, варвара, европейца, ницшианца, мистика, поэта и мыслителя – или, наконец, В.Брюсова, призывавшего поэтов объединить в своем творчестве две противоположные и непересекающиеся ранее традиции русской поэзии: пушкинскую, «дневную» и тютчевскую, «ночную» «замирную». Расколовшаяся на десятки «измов», на сотни индивидуальностей литература начала ХХ века тосковала по «всеединству», зримыми идеалами которого были для нее личность Пушкина и Серафима. Поэтому не случайно так много пушкинских мотивов в поэме Максимилиана Волошина «Серафим Саровский».

В частности, на наш взгляд, наиболее сильно влияние на поэму стихотворения «Бесы» Пушкина, неоконченного стихотворения «Когда порой воспоминанье…», написанных осенью 1830 года и «каменноостровского цикла» 1836 года. Пятая глава поэмы «Серафим Саровский» посвящена в целом теме бесовства:

Русский бес паскудлив и озорист,

Но ребячлив, прост и неразумен.

Нам кажется, что здесь явлено не только народное представление о бесе, но скорее, русское художественное представление, восходящее к Пушкину, к его бесу и бесенку из «Сказки о попе и работнике его Балде», а также к проказам бесов из одноименного стихотворения:

Посмотри: вон, вон играет,

Дует, плюет на меня;

Вот – теперь в овраг толкает

Одичалого коня;

Там верстою небывалой

Он торчал передо мной;

Там сверкнул он искрой малой

И пропал во тьме пустой.

В целом, рассуждения Волошина о бесе уныния, бесе вечернем, бесе полунощном и бесе утреннем, кроме отсылок к беседам с Серафимом и традиционным богословским рассуждениям, содержат некоторые, на наш взгляд, пушкинские реминисценции. Например, из такого пушкинского отрывка 1830 года:

Когда порой воспоминанье

Грызет мне сердце в тишине,

И отдаленное страданье,

Как тень, опять бежит ко мне;

Когда, людей повсюду видя,

В пустыню скрыться я хочу <…>

Стремлюсь привычною мечтою

К студеным северным волнам,

Меж белоглавой их толпою

Открытый (?) остров вижу там <…>

Сюда погода волновая

Загонит утлый мой челнок.

Б.В.Томашевский толковал это стихотворение как размышления поэта о Соловецком монастыре, Л.А.Краваль выдвигает предположение о Валааме (волнам – Валаам). Под этим стихотворением в рукописи поэта нарисована лодка и человеческая фигура в ней (знак автопортрета). Пушкин часто рисовал кораблики и лодки. Корабль, по мнению Л.А. Краваль, символ Церкви, направления к спасению. Лодка соответственно символизирует направление к спасению одного человека. (То, что Пушкин использовал этот иероглиф в своем классическом значении, видно на примерах других рисунков, например, в наброске к «Домике в Коломне», в рукописи седьмой главы «Евгения Онегина», в рукописи стихотворения «Осень»). Эти мотивы монастыря, сердечных страданий, вызванных воспоминаниями, мы находим в пятой главе поэмы Волошина:

…Потому что монастырь, что крепость

Осаждаем бесами всечастно <…>

Бес вечерний сердце жмет и тянет

Горестной, сладимою истомой,

Расстилается воспоминаньем,

Соблазняет суетой неизжитой.

С этими строками Волошина созвучно и еще одно стихотворение Пушкина 1828 года «Воспоминание»:

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, дневных трудов награда,

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток….

«Бес уныния», если судить по стихам Пушкина, достаточно часто и сильно одолевал и самого поэта. Сравним цитаты из поэмы Волошина и стихотворений Пушкина:

Такие смутные мне мысли все наводит,

Что злое на меня уныние находит.

«Когда за городом, задумчив,

я брожу», 1836.

Список пушкинских цитат может быть продолжен, так как «бес уныния, праздности и скуки» смущал многих героев поэта: от Фауста («Сцена из «Фауста»») до Онегина («Евгений Онегин»). Но и полунощный бес, о котором пишет Волошин:

Бес полунощный наводит страхи,

Из могил выходит мертвецами,

Шевелится за стеной, стучится в окна,

Мечет вещи, щелкает столами,

На ухо кричит, колотит в двери,

Чтоб отвлечь сознанье от молитвы… -

находит образное отражение в произведениях Пушкина, смущая если не самого поэта, то его героев. Например, в повести «Гробовщик» – ночное посещение мертвецами гробовщика или в балладе «Утопленник» - жуткая история о том, как «в день урочный» «утопленник стучится под окном и у ворот». И, наконец, «бес полунощный» прямо назван в стихотворении «На Испанию родную…»:

Короля в уединенье

Стал лукавый искушать,

И виденьями ночными

Краткий сон его мутить.

Он проснется с содроганьем,

Полон страха и стыда…

Хочет он молится богу

И не может. Бес ему

Шепчет в уши звуки битвы

Или страстные слова.

Таким образом, мы видим, что само пушкинское понимание «бесовского искушения» близко рассуждениям о бесах о.Серафима. Может быть, именно о «духе праздности унылой», о «вечернем бесе» «сердечных угрызений» шел разговор между Пушкиным и старцем Серафимом при той единственно возможной таинственной встрече 1830 года, зашифрованные следы которой пытаются разгадать современные пушкинисты в рукописях поэта. Может быть, следами этой встречи и являются болдинские творения: стихотворение «Бесы», отрывок «Когда порой воспоминанье…», повести «Метель», «Гробовщик». А «каменоостровский» цикл стихотворений, в том числе и «Отцы пустынники», на автографе которого был нарисован Пушкиным старец, по мнению Л.Краваль, всем обликом напоминающий Серафима, был создан в 1836 году после «вещего сна» Пушкину, который нашел отражение в стихотворном переводе из Саути «На Испанию родную…», которое мы цитировали тоже в связи с темой «беса полунощного», и в следующем отрывке:

Чудный сон мне Бог послал

С длинной белой бородою,

В белой ризе предо мною

Старец некий предстоял

И меня благославлял…

Сравним в стихотворении «На Испанию родную…»:

В сновиденье благодатном

Он явился королю,

Белой ризою одеян

И сияньем окружен.

Сам сюжет стихотворения «Бесы» и перекликающийся с ним эпизоды из повестей «Капитанская дочка» и «Метель» (ночь, метель, сбившиеся с дороги путники) во многом схожи с одним устным преданием о Серафиме, которое Волошин включил в финал своей поэмы:

Раз зимой, во время снежной вьюги,

Заплутал в лесных тропах крестьянин.

Стал молиться жарко Серафиму.

А навстречу старичок согбенный,

Седенький, в лаптях, в руке топорик.

Под уздцы коня загреб и вывел

Сквозь метель к Дивеевским воротам.

«Кто ты, дедушка?» – спросил крестьянин.

«Тутошний я… Тутошний…» – и сгинул.

А зайдя к вечерне помолиться,

Он узнал в часовне на иконе

Давешнего старичка и понял,

Кто его из снежной бури вывел.

«Метельный» сюжет Пушкина, возможно, благодаря различной контаминации его в произведениях самого поэта, становится постепенно одним из устойчивых, традиционных символов русской литературы: с интерпретацией образа пушкинской метели мы встречаемся у Достоевского («Бесы», «Идиот»), Блока («Двенадцать»), Есенина («Годы молодые…», «Ответ», «Метель»), Булгакова («Мастер и Маргарита»). Метель – это и символ бесовства, и символ разрушения космического порядка бытия, то есть прежнего привычного мироустройства, это и символ духовного распутья или тупика, утраты четких нравственных ориентиров. Волошин использует «метельный» сюжет в своей поэме как обобщенный символ всякой беды, в которой может оказаться человек и из которой его может вывести горячая молитва к Серафиму. Но метель здесь же будет и символом бесовства, именно потому, что вывести из нее может только молитва, то есть здесь мы напрямую прослеживаем связь с пушкинским первообразом (стихотворение «Бесы»). И наконец, благодаря этой соотнесенности с пушкинским «метельным» сюжетом вьюга в финале поэмы Волошина, если учесть время ее написания (1919 год), становится символом национально-космической катастрофы (разгул бесовства, охватившего Россию; Россия, потерявшая свой путь).

В контексте сравнения с «Капитанской дочкой» мы сталкиваемся с двумя противоположными образами вожатого – образ Пугачева и образ Серафима. Они составляют как бы антонимичную оппозицию: святой – преступник, «седенький» - «мужик с черной бородою», «согбенный» – «широкоплеч». Но есть и общее, делающее эту оппозицию бинарной, то есть неразрывной: у Серафима «в руке топорик» - у Пугачева за спиной топор («выхватил из-за спины топор»). «Топор» – «топорик», «в руке» – «из-за спины» - все это тоже признаки, по которым Серафим и Пугачев противопоставляются, но сам символический образ: метель, потерянная дорога и спаситель-вожатый (мужик с топором) говорят нам о том, что это два инварианта одного сюжета. Может быть, именно работа над финалом поэмы «Серафим Саровский» и размышления Волошина о «метельном» сюжете Пушкина стали источником и других строк поэта из стихотворения «Кто ты, Россия?..»:

Мы – зараженные совестью: в каждом

Стеньке – святой Серафим…

Стенька (Стенька Разин) в народнопоэтическом сознании олицетворяет не столько конкретное историческое лицо, сколько обобщенный образ удалого разгула, «воли без креста». В этом смысле и Пугачев – тот же Стенька. Но относительно конкретно-исторического Стеньки Разина, если опираться на устные и песенные предания о нем, никак не применимы слова «зараженный совестью». Тогда как именно за образом Емельяна Пугачева закрепился ореол «народного заступника», «родного батюшки». Не случайно и Пушкин делает своего Пугачева человеком сложным: он и жесток, он и милосерден. Поэтому, на наш взгляд, именно пушкинский Пугачев навеял Волошину строки о Стеньке и Серафиме.

В контексте всего вышесказанного еще один поэтический отрывок из поэмы кажется нам отсылкой не только к житийным сказаниям о Серафиме, но и незаконченной «Сказке о медведихе» Пушкина. Вот этот отрывок:

В полночь звери к келье собирались:

Зайцы, волки, лисы да куницы,

Прилетали вороны и дятлы,

Приползали ящерицы, змеи –

Принимали хлеб от Серафима…

Раз пришла монахиня и видит:

Серафим сидит на пне и кормит

Сухарями серого медведя.

Сравним с отрывком из сказки Пушкина:

В ту пору звери собиралися

Ко тому ли медведю, к боярину.

Приходили звери большие,

Прибегали тут зверюшки меньшие.

Прибегал туто волк дворянин,

У него-то зубы закусливые,

У него-то глаза завистливые.

Приходил тут бобр, торговый гость,

У него-то бобра жирный хвост.

Приходила ласточка дворяночка,

Приходила белочка княгинечка,

Приходила лисица подъячиха,

Подъячиха, казначеиха,

Приходил скоморох горностаюшка,

Приходил байбак тут игумен….

Прибегал тут зайка-смерд,

Зайка бедненький, зайка серенький.

Приходил целовальник еж…

Сказка Пушкина была задумана и началась писаться им в первую болдинскую осень 1830 года, то есть именно тогда, когда, как предполагают некоторые литературоведы, поэт мог реально посетить Саровскую пустынь и встретиться с Серафимом. Сам сюжет этой сказки: убийство мужиком медведихи и ее детей является, по словам современного фольклориста Ю.А. Курдина, «самым распространенным сюжетом сказок о животных» на территории Арзамасского края и Большеболдинского района. Так, сюжет этой сказки представлен в недавно вышедшей книге «Народная поэзия Арзамасского края» (составитель Ю.А.Курдин) четырьмя вариантами: «Медведь – липовая нога», «Скрипи, нога, скрипи, липовая», «Медведь – скрипи нога», «Медведь на липовой ноге». Всего же в фольклорном фонде кафедры литературы АГПИ более двух десятков записей этого сюжета. Включенные в сборник варианты различаются, прежде всего, мотивировкой поведения старика, осмелившегося пойти с топором на медведя. В одном варианте медведь повадился воровать репу, и старик, по наущению старухи, подкарауливает вора и наказывает его. В другом варианте старик случайно проваливается в берлогу и, вынужденный защищаться, отрубает медведю ногу. В обоих случаях медведь, замысливший отомстить мужику, попадает в подполье и погибает. В сказке В.П.Моисеева очнувшийся медведь «взял осиновый кол и в ногу себе вставил вместо отрубленной». На этой скрипучей ноге медведь добирается до деревни и съедает мужика со старухой. Рассказчик завершает сказку следующей моралью: «Сказка небольшая, да в ней смысл таков, что нельзя ради прихоти бить зверье».

Недописанная «Сказка о медведихе» Пушкина, по всей вероятности, первоначально тоже должна была быть закончена расправой медведя над мужиком, отомстившего тем самым за гибель своей медведихи и медвежат. Сказка доносит отголоски древних поверий. Медведь не оставил обиды не отомщенной. Он мстит по всем правилам родового закона: око за око, зуб за зуб. Его мясо намереваются съесть – и он ест живых людей, хотя известно, что медведи первыми редко нападают на человека. Сказка учит почитать зверя и не нарушать древнего обычая. Но такая чисто тотемистическая мораль вряд ли могла удовлетворить самого Пушкина, видимо, поэтому сказка осталась незавершенной. Но вызывает некоторое недоумение сам интерес поэта к этому сюжету, потому что «Сказка о медведихе» в целом нетипична для его творчества (это единственное и то, недописанное произведение, которое посвящено миру животных). Поэтому мы рискнем выдвинуть гипотезу, что сам замысел написания этой сказке мог возникнуть у Пушкина только в Болдино, только в 1830 году и по двум причинам. Первая – как уже было сказано, большая популярность и распространенность этого сюжета на большеболдинской земле, а, как известно, именно Болдино мы обязаны появлению большинства пушкинских сказок. А вторая – возможная встреча в это время поэта с Серафимом Саровским или, по крайней мере, знакомство с устными преданиями о нем, в частности, с легендой о встрече Серафима и медведя.

Поэтому вполне вероятно, что окончание пушкинской сказки должно было стать другим: не месть мужику медведя, а встреча медведя со старцем, то есть примирение человека и животного. Возможное окончание пушкинской сказки и ее мораль мы как бы читаем в поэме М.Волошина:

Лев служил Герасиму в пустыне,

А медведь вот Серафиму служит…

Радуйся! Что нам унывать,

Коли нам лесные звери служат?

Не для зверя, а для человека

БОГ сходил на землю. Зверь же раньше

Человека в нем ХРИСТА узнал…

Не рабом, а братом человеку

Создан зверь. Он приклонился долу,

Дабы людям дать подняться к БОГУ!

Зверь живет в сознанье омраченном,

Дабы человек мог видеть ясно.

Зверь на нас взирает с упованьем,

Как на Божиих сынов. И звери

Веруют и жаждут воскресенья…

Человек над тварями поставлен

И за них ответит перед БОГОМ:

Велика вина его пред зверем,

Пред домашней тварью особливо.

Сам сюжет о том, как старец собственноручно кормит медведя и к его жилищу безбоязненно подходят лесные звери, включен в жития Серафима со слов сестры, которая якобы сама видела эту картину, но батюшка Серафим запретил ей кому-либо говорить об этом до его смерти. Она сдержала слово и поведала эту историю только через лет после смерти старца. Следовательно, предание о встрече Серафима и медведя должно было появиться не ранее этого года, и в 1830 году Пушкин не мог его знать. Но это не является непреложным фактом, потому что сюжет о святом и медведе сам по себе очень древний и типично житийный. С ним мы встречаемся еще в житии Сергия Радонежского. И, скорее всего, предание о Серафиме и медведе возникло именно под влиянием житийного образа Сергия Радонежского, потому что именно два этих старца, Сергий и Серафим, являются наиболее почитаемыми подвижниками земли русской. «Будем всматриваться в такие образы, как лик св. Сергия и св. Серафима, - писал в свое время еще один известный мыслитель «серебряного века» Николай Лосский, - будем носить их в своем сердце, и если мы хотя в малой степени уподобимся им в наших личных и общественных отношениях, нам суждено будет исцелить все раны революции и начать светлую страницу русской истории».

С другой стороны, о чудотворениях Саровского старца в народе жило множество устных преданий и сказов, его жизнеописание создавалось всенародно, потому что люди почитали его святым еще при жизни. Поэтому рассказ монахини о встречи Серафима и медведя не мог быть единичным, потому что сама эта встреча была не единична. Лесные звери, в том числе и медведь, приходили к старцу ежедневно, пока он жил на своей дальней пустынке. Подтверждение этому мы встречаем в более позднем житии Серафима, написанному к канонизации святого в 1903 году, в котором описаны рассказы нескольких очевидцев посещения старца дикими зверями. «В полунощное время, - как рассказывает послушник Иоасаф, - к келии его собирались медведи, волки, зайцы и лисицы и вообще разные звери, подползали даже змеи, ящерицы и другие гады. Подвижник выходил из келии и начинал кормить их». «Не раз видили, как преподобный кормил из своих рук огромного медведя, который исполнял его приказания и служил ему». Пушкин в 1830 году мог слышать это предание из отшельнической жизни старца 1794 –1810 гг. и от самих болдинских жителей, не посещая лично Саров. Отсюда и мог возникнуть замысел «Сказки о медведихе» – сказки о беззаконии человека в отношении природы, о его вине перед ней и об идеале возможного примирения зверя и человека.

Думал ли о незавершенной сказке Пушкина М.Волошин, когда писал свою поэму? Наверное, нет. Но в ней он точно угадал символический смысл самого предания о Серафиме и медведе, смысл, который, возможно, поразил в свое время и Пушкина. Так, через «тайные сближения» в русской литературе могут открываться истины поэтических рукописей и замыслов. Но мы не претендуем на открытие, мы лишь выдвинули гипотезу о возможной истории написания пушкинской сказки, которая, надеемся, пополнит исследовательские материалы проблемы «Пушкин и Серафим Саровский».

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Серафим Саровский. Задушевное слово о великом подвижнике земли русской. Москва, Голос-Пресс, 2002 г.

2. Житие преподобного Серафима Саровского. Москва, Подиум, 1990 г.

3. Краваль Л.А. Пушкин и Святой Серафим // Христианская культура. Пушкинская эпоха. Вып. Х. СПб., 1996.

4. Курдин Ю.А…..Пушкин на пороге XXI века: провинциальный контекст. Вып. 5