Вниз с горы

В тот год осень пришла в горы рано. Сначала у кромки вершин, высоко в небе, дрожали под резкими порывами ветра красные и желтые листья. Их тронул мороз. Солнце стало янтарным, и теперь сквозь кроны деревьев в ущелье падали косые лучи.

Каждое утро мороз спускался по горе дальше и дальше. Робко: не убивая, но давая знать, что продлить лето так же невозможно, как удержать на месте время; предупреждая, что приближается зимняя смерть.

Осень — это отсрочка природы; время, чтобы привести в порядок дела и подготовиться к смерти. Тогда, наводя порядок, разбираешься во всем, что нужно сделать… и что осталось несделанным. Это время для воспоминаний… время, чтобы пожалеть о том, чего не сделал… или не сказал.

Я жалел, что не поблагодарил мистера Вайна за желтую куртку. В этом месяце он не пришел. Поздними вечерами мы сидели на веранде, смотрели в ущелье и прислушивались; но он все не приходил. Мы с дедушкой решили, что сходим в поселок и навестим его.

Мороз коснулся ущелья: легким, едва уловимым напоминанием. Он подрумянил хурму и обвел желтыми каемками листья тополей и кленов. Теперь все существа, которые должны были зимовать, изо всех сил готовили запасы, чтобы пережить зиму.

Голубые сойки длинными вереницами сновали в небе, летая к высоким дубам и обратно, собирая в гнезда желуди. Теперь они не играли и не пели.

По ущелью пролетела последняя бабочка. Теперь она отдыхала на кукурузном стебле, там, где мы с дедушкой лущили кукурузу. Она не двигала крылышками, просто сидела и ждала. Ей незачем было собирать еду. Она должна была умереть, и она это знала. Дедушка сказал, что она мудрее большинства людей. Она ни о чем не беспокоилась. Она знала, что выполнила свое предназначение, и теперь ее предназначением было умереть. И вот она ждала на солнце, в его в последнем тепле.

Мы с дедушкой запасали дрова для печи и поленья для камина. Дедушка сказал, что мы все лето проскакали как кузнечики, — что было верно; а теперь, сказал дедушка, время поджимает, и нужно запастись теплом на зиму.

Мы перетаскивали стволы мертвых деревьев и тяжелые ветви со склона горы на нашу просеку. Дедушкин топор сверкал в вечернем солнце, и звенел, и будил эхо в ущелье. Я относил нарубленные дрова в кухонную корзину и ставил стоймя у стены каминные поленья.

Вот чем мы занимались, когда пришли политики. Они сказали, что они не политики, но они были политики. Мужчина и женщина.

Они отказались от предложенных кресел-качалок и сели на стулья с прямыми спинками. На мужчине был серый костюм, на женщине — серое платье. Платье совсем душило ее за шею, и я догадался, что как раз поэтому она выглядит так… как выглядит. Мужчина держал колени вместе, как женщина. Он положил на колени шляпу. Он нервничал, потому что все время вертел шляпу в руках. Женщина не нервничала.

Женщина сказала, что мне следовало бы уйти из комнаты, но дедушка сказал, что я во всем участвую наравне с ним и бабушкой, а стало быть, могу слышать все, что услышат они. Поэтому я остался, сел в свое маленькое кресло-качалку и стал раскачиваться.

Мужчина прочистил горло и сказал, что людей беспокоит мое образование и всякое в этом роде. Он сказал, что о таких вещах нужно заботиться. Дедушка сказал, что мы заботимся, и рассказал, что говорил мистер Вайн.

Женщина спросила, кто такой мистер Вайн, и дедушка рассказал ей о мистере Вайне практически все — хотя не упомянул о том, что мистер Вайн всегда все забывает. Женщина наморщила нос и одернула юбки, будто ей казалось, что мистер Вайн сидит где-то неподалеку и нацеливается забраться ей под платье.

Я сразу понял, что она ни капли не взяла мистера Вайна в расчет. Как, впрочем, и всех нас.

Она дала дедушке бумагу, которую он передал бабушке.

Бабушка зажгла лампу и села за кухонный стол, чтобы прочитать бумагу. Она начала читать вслух, но остановилась и оставшуюся часть прочитала про себя. Дочитав до конца, она встала, перегнулась через стол — и задула лампу.

Политики знали, что это значит. Я тоже знал. Они встали и вышли за дверь, спотыкаясь в потемках. Они не попрощались.

Когда они ушли, мы долго ждали в темноте. Потом бабушка залегла лампу, и мы сели за кухонный стол. Мне было не видно, что написано в бумаге, потому что моя голова едва возвышалась над краем стола, но я слушал.

В бумаге говорилось, что какие-то люди подали в суд иск. В ней говорилось, что со мной обходятся несправедливо. В бумаге говорилось, что бабушка и дедушка не имеют права удерживать меня при себе; что они старые и у них нет образования. Там говорилось, что бабушка индеанка, а дедушка наполовину индеец. У дедушки, говорилось там, плохая репутация.

В бумаге говорилось, что бабушка и дедушка ведут себя эгоистично, и такое их поведение непрерывно ломает всю мою будущую жизнь. А эгоизм их в том, говорилось в бумаге, что они хотят только иметь утешение в старости и ради этого, более или менее, пользуются мной.

В бумаге кое-что было и про меня, но бабушка не стала читать этого вслух. Еще там говорилось, что дедушке и бабушке предоставляется столько-то дней, в течение которых они могут явиться в суд и дать ответ. Там говорилось, в противном случае я буду помещен в приют для сирот.

Дедушка был потрясен. Он снял шляпу и положил ее на стол, и его рука дрожала. Он стал поглаживать шляпу, потом долго сидел, глядя на шляпу и поглаживая ее.

Я подошел к камину, сел в свое кресло и стал раскачиваться. Я сказал бабушке и дедушке, что, скорее всего, смогу ускорить изучение словаря практически до десяти слов в неделю. Я им сказав, что, вполне может быть, смогу ускорить его даже больше — может быть, до ста слов. Я учился читать, и я им сказал, что сразу понял, что в плане чтения мне придется удвоить усилия. Я напомнил им, что сказал мистер Вайн о том, как я считаю; что — хотя политики не берут мистера Вайна в расчет, — все-таки показывает, что я продвигаюсь вперед.

Я не мог перестать говорить. Я пытался остановиться, но не мог. Я раскачивался сильнее и сильнее, говорил быстрее и быстрее.

Я сказал дедушке, что мою будущую непрерывную жизнь никто ни капли не ломает; и что, по-моему, я практически во всем получаю преимущества перед другими детьми. Дедушка мне не отвечал. Бабушка молча смотрела на бумагу, которую держала в руках.

Я понял, что они считают себя такими, как говорит бумага. Я сказал, что это неправда. Я сказал, все как раз наоборот: это они меня утешили, а я был для них, скорее всего, самым худшим, что на них свалилось и о чем им пришлось заботиться. Я сказал дедушке, что, скорее всего, это я им с бабушкой здорово в тягость, а они ни капли не в тягость мне. Я им сказал, что готов сказать все это закону. Но они не заговорили.

Я сказал, что продвигаюсь вперед еще и в другом плане, потому что изучаю ремесло и все такое прочее. Я сказал дедушке, что совершенно уверен, что ни один ребенок моего возраста не изучает ремесла.

Тут дедушка в первый раз посмотрел на меня. Глаза у него были тусклые. Он сказал, что, может быть, учитывая нынешний закон, нам лучше не упоминать о ремесле.

Я подошел к столу и сел дедушке на колени. Я сказал ему и бабушке, что не послушаюсь закона. Я сказал, что уйду далеко в горы и буду жить с Джоном Ивой до тех пор, пока закон не забудет обо всей истории. Я спросил бабушку, что такое приют для сирот.

Бабушка посмотрела на меня через стол. Ее глаза тоже выглядели не так, как надо. Бабушка сказала, что приют для сирот — это место, где содержат детей, у которых нет папы и мамы. Она сказала, там много детей. Она сказала, если я уйду в горы и буду жить с Джоном Ивой, закон придет меня разыскивать.

Я сразу понял, что закон может найти нашу винокурню, если займется розысками. Я больше не упоминал о Джоне Иве.

Дедушка сказал, что утром мы пойдем в поселок и поговорим с мистером Вайном.

Мы вышли на рассвете и пошли по тропе ущелья. Дедушка взял с собой бумагу, чтобы показать мистеру Вайну. Дедушка знал, где он живет, и, дойдя до поселка, мы свернули в переулок. Мистер Вайн жил над лавкой, где продавался корм для скота. Мы вскарабкались по ступенькам длинной шаткой лестницы, приделанной к торцевой стене здания.

Дверь была заперта. Дедушка стучал и дергал за ручку… но никто не ответил. Стекло было покрыто пылью. Дедушка стер пыль и посмотрел внутрь. Он сказал, что там ничего нет.

Мы с дедушкой медленно спустились по лестнице, обогнули угол здания и вошли в лавку.

После полуденного света внутри было темно. Мы с дедушкой постояли минуту, чтобы дать привыкнуть глазам. За прилавком, навалившись на стойку, стоял человек.

— Здорово, — сказал он. — Вам что?

Его живот свешивался над ремнем штанов.

— Здорово, — сказал дедушка. — Мы ищем мистера Вайна. Того, который живет над этой лавкой.

— Его зовут не мистер Вайн, — сказал человек.

Во рту у него торчала зубочистка; она подергивалась из стороны в сторону. Он обсосал зубочистку и вынул ее изо рта, нахмурившись, будто она была плохой на вкус.

— По сути дела, — сказал он, — его уже никак не зовут. Он умер.

Мы с дедушкой были потрясены. Мы ничего не сказали. Я почувствовал пустоту внутри и слабость в коленях. Я здорово надеялся на мистера Вайна в плане того, чтобы справиться с нашей ситуацией. Надо полагать, дедушка тоже на него очень рассчитывал, потому что он не знал, что делать дальше.

— Тебя зовут Уэйлс? — спросил пузатый человек.

— Уэйлс, — сказал дедушка. Пузатый обошел прилавок, нагнулся и вытащил мешок. Он бросил его на прилавок. Мешок был полный.

— Старик оставил это для тебя, — сказал он. — Видишь, вот этикетка. На ней написано твое имя.

Дедушка поглядел на этикетку, хотя и не мог ее прочитать.

— Он на все повесил этикетки, — сказал пузатый. — Знал, что скоро умрет. Даже себе на запястье привязал этикетку, на которой написал, куда доставить тело. Знал даже, сколько это стоит… оставил деньги в конверте… и ни пенни больше. Скряга. Денег совсем не оставил. Типичный проклятый еврей.

Дедушка поднял на него глаза и тяжело взглянул из-под шляпы.

— Закрыл все счета. Так?

Пузатый стал серьезным.

— Это да… да… я ничего не имел против старика, не знал его толком. Никто его толком не знал. Он все время бродил по горам.

Дедушка забросил мешок за спину.

— Можешь меня направить к какому-нибудь законнику?

Пузатый указал через дорогу:

— Как выйдешь, прямо. Между домами, потом вверх по лестнице.

— Спасибо, — сказал дедушка. Мы пошли к двери.

— Странная штука вышла с этим старым евреем, — сказал пузатый нам вслед. — Когда мы его нашли, единственной вещью без этикетки была свеча. Проклятый дурак зажег ее и поставил рядом.

Я знал о свече, но ничего не сказал. Я знал также и о деньгах. Мистер Вайн не был скрягой, он был бережливым, платил по своим счетам и заботился о том, чтобы его деньги применялись по назначению.

Мы перешли улицу и поднялись по ступенькам. Дедушка нес мешок. Он постучал в дверь, на которой была приделана стеклянная табличка с надписью.

— Входите… входите! — Голос звучал так, будто стучать было не нужно. Мы вошли.

За столом, откинувшись в кресле, сидел человек. У него были седые волосы, и он казался старым. Увидев нас с дедушкой, он медленно поднялся. Дедушка снял шляпу и поставил мешок на пол. Человек перегнулся через стол и протянул руку.

— Меня зовут Тэйлор, — сказал он, — Джо Тэйлор.

— Уэйлс, — сказал дедушка. Дедушка взял его руку, но трясти не стал. Освободившись от нее, он передал мистеру Тэйлору нашу бумагу.

Мистер Тэйлор сел и достал из жилетного кармана очки. Он склонился над столом и стал читать бумагу. Я наблюдал за ним. Он нахмурился. Потом посмотрел на бумагу. Он смотрел очень долго.

Закончив читать и смотреть, он медленно сложил бумагу и отдал ее дедушке. Потом поднял на него глаза.

— Вы были в тюрьме? Незаконное производство виски?

— Однажды, — сказал дедушка.

Мистер Тэйлор встал и подошел к большому окну. Он посмотрел вниз, на улицу, и смотрел очень долго. Потом вздохнул. Он не смотрел на дедушку.

— Я мог бы взять ваши деньги, но никакого толку не будет. Правительственные чиновники, которые ведают подобными делами, не понимают людей гор. И не хотят понимать. Никто из них ничего не понимает, ни один сукин сын. — Он посмотрел в окно на что-то очень далекое. Он откашлялся. — Они не понимают индейцев. Мы проиграем. Мальчика заберут.

Дедушка надел шляпу. Он вынул из переднего кармана штанов кошелек, расстегнул его и поискал внутри. Он положил на стол мистера Тэйлора доллар. Мы ушли. А мистер Тэйлор все смотрел в окно.

Мы пошли по улице, дедушка с мешком на плече впереди. Мистера Вайна больше не было. Я знал, что мы проиграли.

В первый раз мне было легко поспевать за дедушкой. Он шел медленно. Шаркая мокасинами по земле. Скорее всего, он устал. Мы были уже на тропе ущелья, когда я его спросил:

— Дедушка, что такое проклятый еврей?

Дедушка остановился, но не обернулся ко мне.

— Не знаю. О них говорится где-то в Библии. Должно быть, это очень давняя история.

Дедушка обернулся.

— Они как индейцы… Я как-то слышал, у них тоже нет национальности.

Дедушка опустил взгляд на меня. Глаза у него были, как у Джона Ивы.

Бабушка зажгла лампу. Мы раскрыли мешок на кухонном столе. В нем были рулоны красной, зеленой и желтой ткани для бабушки; иголки, наперстки и катушки ниток. Я сказал бабушке, похоже на то, что мистер Вайн опорожнил в этот мешок практически всю свою сумку. Бабушка согласилась, что да, очень похоже.

Еще были всевозможные инструменты для дедушки. И книги. Книга по счету и маленькая черная книжка, в которой, сказала бабушка, есть для меня изречения о ценностях. Была книга с картинками, в которой были нарисованы мальчики, девочки и собаки и было еще что-то написано. Она была совсем новая, потому что вся блестела. Наверное, мистер Вайн собирался принести ее в свой следующий приход. Если не забудет. Это было все… как мы думали.

Дедушка взял пустой мешок, собираясь убрать его со стола, но внутри что-то стукнуло. Дедушка перевернул мешок. На стол выкатилось красное яблоко. Это был первый раз, когда мистер Вайн вспомнил про яблоко. Выкатилось еще что-то. Бабушка подняла. Это была свеча, и на ней была одна из этикеток мистера Вайна. Бабушка прочитала: «Джон Ива».

За ужином мы ели мало. Дедушка рассказал о нашем походе в поселок; о мистере Вайне и о том, что сказал мистер Тэйлор.

Бабушка задула лампу, и мы сидели у камина в полусвете новой луны, заглядывавшей в окно. Мы не зажигали огня. Я раскачивался в кресле.

Я сказал дедушке и бабушке, что они не должны огорчаться. Я сказал, я не огорчаюсь. Вполне может быть, мне понравится в приюте для сирот, в котором много детей и все прочее в этом роде. Я сказал, чтобы удовлетворить закон, более чем возможно, понадобится совсем немного времени, и я скоро вернусь.

Бабушка сказала, что у нас есть три дня, и потом я должен быть передан закону. Мы больше не говорили. Я не знал, что сказать. Мы все трое раскачивались в креслах, которые мерно поскрипывали, до поздней ночи, и мы не разговаривали.

Когда мы легли спать, я заплакал — в первый раз с тех пор, как умерла мама, — но я заткнул рот одеялом, так что дедушка и бабушка меня не слышали.

В оставшиеся нам три дня мы занимались тем, что изо всех сил жили. Бабушка ходила с нами всюду, в Теснины и к Висячему Пролому. Мы брали с собой Малыша Блю и остальных собак. Однажды утром, когда было еще темно, мы поднялись по высокой тропе. Мы сидели на вершине горы и смотрели, как над кромками гор занимается день. Я показал дедушке и бабушке мое тайное место.

Бабушка просыпала сахар практически во все, что готовила. Мы с дедушкой поедали горы сдобного печенья.

За день до того, как мне было нужно уезжать, я незаметно проскользнул на короткую тропу и спустился в магазин на перекрестке. Мистер Дженкинс сказал, что красная с зеленым коробка старая, и он уступит ее мне за шестьдесят пять центов, которые я ему и заплатил. Я купил дедушке коробку красных леденцов. Она стоила двадцать пять центов, и от доллара, который я получил от мистера Чанка, остался дайм.

В тот же вечер дедушка обстриг мне волосы. Он сказал, что это необходимо, потому что иначе мне может быть тяжело — выглядеть как индеец и все такое прочее. Я сказал дедушке, что мне все равно. Я сказал, что мне бы больше понравилось выглядеть, как Джон Ива.

Я не должен был надевать мокасины. Дедушка растянул мои старые туфли. Он взял кусок железа, вставил в туфли и надавил, отчего кожаный верх выгнулся над подошвами. Мои ноги выросли.

Я сказал бабушке, что оставлю мокасины под кроватью, потому что, вполне может быть, вернусь довольно скоро, и они придутся кстати. Я положил свою рубашку из оленьей кожи на кровать. Я сказал бабушке, пусть она там и лежит, ведь никто не будет спать на моей кровати, пока я не вернусь.

Я спрятал красную с зеленым коробку в бабушкиной корзине с мукой, где она ее найдет через день или два, а коробку леденцов положил в карман дедушкиного пиджака. Он найдет ее в воскресенье. Я вынул из нее только один леденец, для пробы. Леденец был хороший.

Бабушка не пошла с нами в поселок. Дедушка ждал меня на просеке, и бабушка стала на колени на веранде и обняла меня, как обнимала Джона Иву. Я тоже ее обнял. Я старался не плакать, но заплакал — немного. На мне были старые туфли, которые почти не давили, если я поджимал пальцы. Я надел лучшие штаны и белую рубашку. На мне была желтая куртка. В дорожный мешок бабушка положила еще две рубашки, вторые штаны и носки. Больше я ничего с собой не брал, потому что знал, что вернусь. Я сказал бабушке, что вернусь.

На веранде, стоя на коленях, бабушка сказала:

— Помнишь звезду Собаки, Маленькое Дерево? Ту, на которую мы смотрели в вечерних сумерках?

Я сказал, что помню. Бабушка сказала:

— Где бы ты ни был… все равно, где… вечером, когда стемнеет, смотри на звезду Собаки. Мы с дедушкой тоже будем смотреть. И мы будем помнить.

Я ей сказал, что тоже буду помнить. Это было похоже на свечу мистера Вайна. Я попросил бабушку передать Джону Иве, чтобы он тоже смотрел на звезду Собаки. Она сказала, что передаст.

Бабушка смотрела на меня, обнимая за плечи. Она сказала:

— Чероки поженили твоих папу с мамой. Ты будешь это помнить, Маленькое Дерево? Кто бы что ни говорил… помни.

Я сказал, что буду помнить. Бабушка отпустила меня. Я взял свой мешок и пошел за дедушкой. Переходя ручей по бревну, я обернулся. Бабушка стояла на веранде и смотрела. Она подняла руку, потом коснулась сердца и выбросила руку мне вслед. Я знал, что она имеет в виду.

На дедушке был черный костюм. Он тоже надел туфли, и мы оба громко стучали, ковыляя по тропе. Пока мы шли по ущелью, сосны сгибали ветви и хватали меня за руки. Дуб дотянулся пальцами до моего мешка и стащил его с плеча. Куст хурмы уцепился за мою ногу. Ручей побежал быстрее, суетясь и подпрыгивая, а ворона летела над нами и каркала… потом села на верхушку высокого дерева и все каркала, каркала. Все они говорили:

— Не уходи, Маленькое Дерево… не уходи, Маленькое Дерево…

Я знал, что они говорят. И поэтому мои глаза ничего не видели, и я спотыкался, идя вслед за дедушкой. Поднялся ветер; он стонал и дергал меня за спину желтой куртки. Умирающие колючие заросли тянулись к тропе и повисали у меня на ногах. Запела плачущая горлица, долго и тоскливо — и ответа не было, и я знал, что она плачет обо мне.

Нам с дедушкой было очень тяжело преодолеть тропу ущелья.

Потом мы сидели на скамье автобусной станции — мы с дедушкой. Я держал мешок на коленях. Мы ждали закон.

Я сказал дедушке, что едва ли представляю, как он будет справляться в ремесле, ведь меня не будет, чтобы помочь. Дедушка сказал, что это будет тяжело. Ему придется работать в два раза больше. Я сказал дедушке, более чем возможно, я вернусь довольно скоро, так что ему не придется долго работать в два раза больше. Дедушка сказал, скорее всего, так и будет. Больше мы почти ничего не сказали.

На стене тикали часы. Я определил время и сказал дедушке. Людей на станции было мало. Мужчина и женщина. Это потому, что времена трудные, сказал дедушка, и люди не ездят транспортом, за который нужно платить. Что было верно.

Я спросил дедушку, как он думает, доходят горы до самого приюта для сирот? Дедушка сказал, что не знает. Он там не был. Мы еще подождали.

Пришла женщина. Я ее узнал: это была та же самая, в сером платье. Она подошла к нам с дедушкой и, когда дедушка встал, передала ему какие-то бумаги. Дедушка положил их в карман. Она сказала, что автобус ждет. Потом сказала:

— А теперь давайте не будем устраивать сцен и перейдем прямо к делу. Надо значит надо. Так лучше для всех.

Я не знал, о чем она говорит. Дедушка тоже не знал. Она была сама деловитость. Она вынула из сумки веревочку и повязала мне на шею. На веревочке была этикетка, похожая на одну из этикеток мистера Вайна. На этикетке была надпись. Мы с дедушкой прошли за ней в самый конец станции, к автобусу.

Мешок висел у меня за спиной. Дедушка стал на колени у открытой двери автобуса и обнял меня, как обнимал Джона Иву. Он обнимал меня долго, опираясь коленями на асфальт. Я прошептал дедушке на ухо:

— Вполне может быть, я скоро вернусь.

Он сжал меня, давая понять, что услышал.

Женщина сказала:

— Теперь тебе пора.

Я не понял, к кому она обращается, ко мне или к дедушке. Дедушка встал. Он повернулся и пошел прочь, и он не оглянулся.

Женщина подняла меня и поставила на ступеньку автобуса, — куда я мог подняться и сам. Она велела водителю автобуса прочитать мою этикетку, и я стоял перед ним, пока он ее читал.

Я сказал водителю, что у меня нет билета, и я не знаю, можно ли мне ехать, потому что денег у меня совсем нет. Он засмеялся и сказал, что женщина в сером платье дала ему мой билет. В автобусе было только три человека. Я прошел немного и сел у окна, в котором, может быть, мне удастся увидеть дедушку.

Автобус тронулся и выехал со станции. Я увидел женщину в сером платье, она смотрела. Мы поехали по улице, и я нигде не мог найти дедушку. Потом я его увидел. Он стоял на углу, напротив автобусной станции. Его шляпа была низко надвинута на глаза, руки неловко висели по бокам.

Мы проехали мимо него, и я хотел открыть окно, но не знал, как оно открывается. Я помахал, но он меня не увидел.

Когда автобус поехал дальше, я побежал в самый конец и стал смотреть в заднее стекло. Дедушка все еще стоял и смотрел на автобус. Я помахал и крикнул:

— До свиданья, дедушка! Вполне может быть, я вернусь довольно скоро!

Он меня не увидел. Я покричал еще немного.

— Скорее всего, я быстро вернусь, дедушка!

Но он только стоял и смотрел. Он становился меньше и меньше в позднем вечернем солнце. Его плечи были ссутулены. Дедушка казался старым.