Пещера старца Пахомия

Бодрствую я, Боже, по заповеди Твоей, но душа моя, словно не­разумная дева, впадает в усыпление и елей внимания в светиль­нике ума моего начинает угасать. Жду Тебя я, сонливый, побуж­даю себя к вниманию и ожиданию, неусыпно держу при себе мас­ло внимания и без устали подливаю его в светильник ума вновь и вновь. И чудо дивное зрю в тот же миг - как ярко вспыхивает огонь любви в сердце моем, освещая все закоулки его! Вот, оно убрано и приготовлено для пришествия Твоего, Боже, ибо ожидание Тебя не является мукой для души моей, а есть блаженное упование и очищение ее от всех сомнений. Ибо лишь уйдут вялость и сонли­вость из ума моего, слышу - Ты здесь, у дверей его, дверей устрем­ленности к Тебе! Ты стоишь и стучишь, мягко, кротко и нежно, дабы распахнул я врата сердца моего и встретил Тебя на пороге вечности - блаженного жилища Твоего, и обнял бы Тебя и прижал к груди духа моего, ставшего единым с Тобою, Христе, через свя­щенное безмолвие и созерцание.

- Благословите, отец игумен! - с волнением обратился я к отцу Иеремии, настоятелю Русского монастыря, когда приехал к нему с Агафодором, удрученный частыми воздыханиями нашего старень­кого монаха Симеона, уже год прожившего с нами на Каруле.

- А, отцы иеромонахи! Как Карульская жизнь? - настоятель, прищурясь, смотрел на нас, пряча добрую улыбку в седую бороду.

- Очень плохо, отец игумен! Если можно, подыщите нам хоть какую-нибудь келью рядом с монастырем, - я умоляюще прижал руку к сердцу. - Моему отцу там совсем невмоготу...

Игумен, неожиданно для нас, сразу согласился:

- Ну, что же, ладно. Благословляю вас поселиться на Силуано- вой мельнице! Можете переезжать...

- Батюшка, очень вам благодарен! Вы нас выручили в самый трудный момент, - я не находил слов от радости.

- С Богом, с Богом! Чего благодарить? Поселяйтесь под покро­вом преподобного Силуана!

Мы с благоговением поцеловали натруженную, в старческих жилах руку игумена и спешно отправились осматривать наше новое прибежище. Осень уже поселилась в этом лесном ущелье, встретив нас тихим перезвоном мельничного ручья и благодатной тишиной церкви преподобного Силуана Афонского. Мягкий свет желтеющих кленов и багряной листвы грецкого ореха играл рез­ным узором на каменных плитах мельничного двора. Известие о том, что нам предложили поселиться на мельнице у преподобно­го ободрило все наше братство, а монах Симеон радовался больше всех. К тому же игумен Великой Лавры оказал поистине великое радушие, объявив, что Карульская калива остается за нами на слу­чай, если в Русском монастыре изменят свое решение.

Тепло попрощавшись с братством Данилеев и братством Еф­рема Катунакского, обменявшись взаимным обещанием молитв, мы пришли к монаху Христодулу. Он уже знал о нашем уходе и встретил нас земным поклоном, прося прощения за все недораз­умения, то же самое сделали и мы, положив карульскому старцу земной поклон. Расчувствовавшись, он даже обнял меня, но когда наши взгляды встретились, я не увидел в его глазах особой добро­желательности

Мельничный дом показался нам раем после тесной и низенькой Карульской калибки. Приятно было слушать возле дома журчание ручья, ранее вращавшего огромное железное колесо с лопастями. Внутри ветхого здания остались все старинные мельничные при­надлежности: жернова, клади для муки, ссыпные погреба для зерна. В старом, но все еще крепком и высоком просторном поме­щении имелось несколько келий и нам удалось всем разместиться довольно неплохо. Устрашало лишь обилие огромных крыс, но зато тишина и благодать этого священного места превосходили все на­ши ожидания.

Пока братство радовалось новому месту, нам с отцом Агафодо- ром пришлось заняться покупкой и оформлением машины. Вскоре удалось приобрести подержанный пикап и на нем мы прибыли на мельницу, завезя продукты к зиме. Спасибо монахам из Русского монастыря: они приходили в гости побеседовать с нами о молитве и, видя взаимное понимание, обезпечивали нас полностью овоща­ми с монастырского огорода.

Климат здесь был значительно лучше, чем на Каруле, но глубо­кая осень ощущалась и здесь: холодные дожди с ветром частенько проносились по ущелью. Пришлось жечь деревянное гнилье и со­бирать ветки в лесу, чтобы протапливать старые, плохо греющие печи. Сквозняки на мельнице гуляли страшные. Хотя никто по­ка не заболел, но это начинало пугать. Особенно я боялся, чтобы снова не заболел отец Симеон. Игумен, заехавший к нам на мель­ницу, зябко поежился:

- Ну и сквозняки у вас! Да здесь зимой жить невозможно! Вот что: благословляю вас перебираться на келью преподобного Евфи­мия в километре отсюда, вверх по речке. Возьмите ключи у отца Меркурия...

К келье преподобного Евфимия мы приехали по каменистой дороге, с торчащими из-под земли крупными валунами. По обе­им сторонам тянулись густые заросли лещины и каменного дуба. Келья представляла собой крепкое двухэтажное здание с опоясы­вающим ее полуразрушенным деревянным балконом. Самое от­радное в ней предстало нашим глазам в виде красивой старинной церкви XIX века, расположенной на втором этаже, с прекрасными русскими иконами. Комнат здесь было столько, что наше братство расселилось с большими удобствами.

Нам с отцом Симеоном достались две смежные комнаты, и те­перь я мог отдельно молиться, а в случае необходимости всегда мог помочь ему. Монахи Русского монастыря помогли подвести воду из небольшой непересыхающей речушки, подправили печи и переложили каменные плиты на крыше. Радость монаха Симеона была неподдельной:

- Ну вот, теперь-то это уже кое-что, здесь можно жить и хоть чуть-чуть похоже на то, что нам обещали!

Довольный, он ходил вокруг дома и подбирал дрова, складывая их в подсобное помещение: работа на свежем воздухе очень утеша­ла старика. Само здание со всех сторон заросло смешанным лесом, и даже с балкона повсюду виднелись одни лишь макушки деревьев. Келью настолько скрывал густой лес, что мы сами не раз сбивались с дороги, отыскивая ее. Несколько дней мы потратили на расчистку территории, пока в окнах не заблестело лазурными переливами от­крывшееся в конце ущелья далекое море.

В келье преподобного Евфимия я предложил перейти на ноч­ные богослужения, начиная литургию в два часа ночи. Что нас всех удивляло, так это неукоснительное соблюдение стареньким мона­хом Симеоном нашего распорядка. Когда я приходил на проскоми­дию за два часа до начала литургии, наш молитвенник уже сидел в стасидии, молясь по четкам. На все службы он всегда приходил пер­вым и никогда не засыпал в стасидии, неспешно перебирая четки и внимательно слушая чтение и пение на клиросе. Его монашеское устроение быстро укреплялось день ото дня, как и его здоровье.

В этой келье мне впервые открылось удивительное явление: как только я начинал проскомидию, сонливость и вялость сразу уле­тучивались и литургия проходила при полном отсутствии всякого представления о времени, и это было понятно: благодать настоль­ко укрепляла душу, что она не испытывала никаких борений. От­личие было в другом: когда на седмице в это же время я брался за четки, начиналась труднейшая изматывающая борьба со сном. Стараясь бодрствовать, я выходил из кельи и немного прогули­вался поблизости, чтобы освежить ум. Когда я сравнивал эти со­стояния молитвы по четкам и молитвы на литургии, вывод у меня напрашивался такой: молиться по четкам в ночной период гораз­до труднее, чем еженощно служить литургии. Следовательно, и духовное преуспеяние закладывается именно в такой борьбе ума со всеми препятствующим молитве обстоятельствами, после чего душа устремляется к литургии с поглощающей всю ее жаждой об­рести укрепление благодати, а также проверить и закрепить свою собранность в молитве. Мне постепенно стало открываться, что ду­ша, несомненно, начала нащупывать свой путь в духовной жизни. Это вдохнуло в нее свежие силы и надежды.

Климат настолько понравился всем, кто нашел приют в Евфимиевской келье, что на послушания выходило все братство, от ма­ла до велика. Мы разбили огород на приречной террасе, посадили мандарины, хурму, апельсины и лимоны, учитывая все садоводче­ские познания и советы монаха Симеона. Вдоль кельи я посадил

бархатные темно-бардовые розы, украшая ими иконы иконостаса, для чего отец Агафодор купил красивые вазы.

Как только мы закончили срочные работы, зарядили долгие осенние дожди, которые всех нас загнали в кельи. Но это никого не огорчало: молитвы, богослужения и чтение книг следовали сво­им порядком, радуя наши сердца и далеко отгоняя уныние. Мона­стырь выделил нам машину дров, и в печах весело гудело пламя, согревая души и тела. В этой келье у братии пробудился вкус к на­стоящей молитве, потому что теперь больше сил можно было от­давать ей, а не бороться за выживание.

Свежий густой ветер тек с перевала вдоль реки по лесному уще­лью, поэтому вялости, подобно Карульской, никто не ощущал, молясь долгими зимними ночами. После Рождества и Крещения начало ощутимо пригревать весеннее солнышко. На горных скло­нах показалась молодая зеленая травка. Как отрадно было прогу­ливаться с четками вдоль светлого говорливого ручья в солнечные дни и молиться на его берегах, сидя на прибрежных валунах!

Русские подвижники начала века снова удивили меня. По уще­лью в обрывах реки, под большими валунами, я обнаружил мно­жество остатков чрезвычайно убогих жилищ, сооруженных без- приютными монахами-сиромахами. Какую же нужно было иметь ревность к монашеской жизни, чтобы в холоде и сырости Афона строить холодные, наспех сооруженные из камней жилища и иметь силы в них подвизаться! Вскоре молитвы мои в монашеских убежи­щах закончились: весна стремительно превращалась в лето, закон­чившись за две недели. На лещине закудрявились пушистые се­режки, молодая листва загустила берега, а речушка превратилась в грохочущий поток; тепло прибывало с каждым днем.

У нас с отцом Агафодором проснулась огородная жилка: мы вы­садили все, что можно было достать в монастыре: рассаду помидо­ров и огурцов, семена свеклы, моркови, капусты и тыквы. Иногда, когда я останавливался, опершись на лопату и утирая пот со лба, мне казалось, что юность вновь вернулась в мою душу и сердце, на­столько молодо я чувствовал себя в этот период! В один из теплых, почти по летнему апрельских дней я обнаружил исчезновение от­ца. Крики и поиски не дали никаких результатов. Догадавшись, что старик мог уйти в далекую прогулку, я поспешил по горной дороге, ведущей вверх по ущелью к греческому скиту монастыря Ксено­фонт. Далеко впереди я увидел скрывшуюся за лесным поворотом фигурку монаха Симеона. Запыхавшись, я догнал его:

- Ты куда собрался, папа?

- В магазин, сынок! - не переставая идти, ответил он. - Нужно посмотреть, что там есть...

- Здесь же нет никаких магазинов! - Мои слова не подействова­ли на отца. - Вокруг один лес!

Однако и это не остановило его:

- Не может быть! Если дорога есть, значит и магазин есть!

Его упрямство побудило меня удержать старика за рукав куртки:

- Папа, идем домой! А в магазин мы тебя отвезем на машине, пешком туда не дойти...

Благодаря хорошим ладанным рецептам, наш ладан постепен­но нашел своих покупателей в магазинах Афона. Теперь основные средства на жизнь начало давать изготовление ладана, ставшее ру­коделием нашей кельи. Из России все больше паломников приез­жало на Афон. Монахи из монастыря архимандрита Пимена также начали периодически закупать у нас ладан.

Я перестал поминать огромное количество имен по запискам паломников и принимать от них деньги. Во-первых, потому что проскомидия затягивалась и длилась больше трех-четырех часов, и во-вторых, потому что чувствовал сильное недомогание от мо­литв за неизвестных мне людей. Болел до того, что не имел иной раз сил даже подняться с койки, лежа на ней в каком-то отрав­ленном состоянии души. Резко сократив прием поминальных за­писок и денежных пожертвований, удалось снова восстановить здоровье. Отец Кирилл и здесь оказался прав, не благословив мне подобные поминовения.

Всем братством мы посетили молитвенные места, связанные с жизнью старца Иосифа Исихаста, начав со скита святого Василия. Скудость и аскетизм монашеского быта небольшого братства зна­менитого подвижника вызвали у всей нашей братии глубокое по­читание святого анахорета. Устав Иосифа Пещерника с тех пор стал нашим основным распорядком молитвенной жизни: седмицу про­водили по четкам, устраивая по кельям всенощные бдения, а ли­тургии служили по воскресеньям. В то же самое время в моей душе росла и крепла искренняя благодарность отцу Кириллу за то, как он верно определил нам на Кавказе духовные ориентиры: создание небольших монашеских храмов в уединенных местах - все то, что нам открылось на Святой Горе как древняя аскетическая традиция.

Весеннее тепло вновь придало мне сил - и духовных, и телесных. Не дожидаясь Пасхи, в конце марта, я поднялся с иеромонахом Агафодором и послушником Ильей к пещерам в скалах Афона. Возле них еще лежал глубокий снег. Отпустив братьев, я бродил вокруг неприступных скальных стен, проваливаясь в мокрых ботинках в глубокий снег и пытаясь найти место для палатки. Все вокруг было занесено рыхлыми снежными сугробами. Мое внимание привлек большой лавинный конус слежавшегося снега. По нему удалось под­няться почти до второго яруса обледеневших скал. Карабкаясь по ним, я неожиданно выбрался к устью огромной пещеры, невидимой снизу и прикрытой широким скальным козырьком. По трещинам скал цвели подснежники и нарциссы. Снега здесь почти не осталось, потому что склоны скал хорошо прогревались днем от солнца.

В пещере обнаружилась частично разрушенная внушительная стена из камней, сложенная руками человека - должно быть, са­мим старцем Пахомием. Вход образовывали каменные ступени из больших глыб, ведущие вглубь самой пещеры, которая внутри оказалась довольно значительных размеров. Она имела огромное слуховое окно в виде гигантской дыры на восток и второй тем­ный ярус, куда я не смог забраться, несмотря на все свои попыт­ки. Расчистив место под сводом у стены, защищавшей от ветра, я поставил палатку и растопил снег для чая на газовой горелке. Но этой водой я отравился страшно, валяясь в безпамятстве не­сколько дней. Еле-еле пришел в себя, когда отравление пошло на убыль. После этого еще долго ощущался во рту металлический вкус и дрожали руки и ноги.

Оставив все попытки растапливать снег, пришлось отправиться на поиски родника в лесу, печалясь о своих следах на снегу. Шум журчащей воды в зарослях лещины облегчил мои поиски. Снег за­бивался в мокрые ботинки и я сильно мерз, но плеск воды в кани­стре за спиной утешал душу. Горячая вода помогла мне: в конце не­дели я стал чувствовать себя гораздо лучше и углубился в молитву.

Холод днем и ночью еще донимал меня, но счастливое ощу­щение от необыкновенной находки кружило голову от счастья. Я непрестанно осматривался вокруг и шептал: «Боже, своя пеще­ра, это невероятно! Слава Тебе, Пресвятая Богородица, за невы­разимое блаженство, которое Ты мне подарила! Ведь это - пещера самого старца Пахомия, о котором я когда-то читал и перечиты­вал главы из книги иеромонаха Антония «Жизнеописания Афон­ских подвижников благочестия XIX века»!

Молитвенное благоговение от пребывания в этом святом ме­сте, освященном подвигами выдающегося Афонского аскета, росло день ото дня, несмотря на сырость и ночной холод. Я закутывался в спальник, зажигал свечу, от которой в палатке становилось не­много теплее, и углублялся в молитву. Должно быть, ночами еще подмораживало, потому что пальцы рук коченели. Невозможность молиться по четкам теперь не смущала меня: самодвижная молит­ва как будто приобрела крылья - настолько сильно и мощно она звучала внутри, побуждая забыть все окружающее: горы, пещеру, холод, палатку, скорченное в ней мое тело и всего себя.

Весь ум в духовном восхищении изменился мгновенно неким ду­ховным изменением: безвременное время исчезло и потеряло свое значение. Сто лет или один день стали постигаться как единое це­лое. Мир начал восприниматься иначе чем прежде, обнаружив свою сущность как чистое духовное видение, исполненное безконечного блага. Всякие плотские движения и даже помыслы о них угасли. Великое сострадание и любовь ко всем людям, иждивающим без пользы свою жизнь, вошли в душу, вызвав неудержимые слезы.

Пришло ясное понимание, без всякой мечтательности, что во Христе я безсмертен, как это смутно чувствовал еще ребенком. Словно вспышка, на мгновение возникло четкое и реальное осоз­нание, что я - безсмертный дух и мое тело тоже духовно. Молитва укрепилась настолько, что ни на миг не терялась из виду. День и ночь мелькали передо мной, словно черно-белые фотографии. Не хотелось ни ходить, ни исследовать пещеру, ни искать невидимых старцев, только бы пребывать в этом удивительном состоянии, ко­торому я не мог подобрать названия, не зная, как определить его и с чем соотнести. Последние дни были наполнены живым присут­ствием Христа настолько сильно, что молитва сократилась лишь до одного слова «Иисусе! Иисусе! Иисусе!», пульсируя в сердце, как невещественный ток благодати.

* * *

Горы опасны,

Дороги трудны,

Мгновенья прекрасны,

Сомненья сложны.

Зыблется время,

Как тонкая нить.

Господи, верю

И жажду любить!

Жажду пройти

Все сплетенья дорог.

Боже, Ты - здесь, Ты - внутри.

Там, где сердце, - там Бог...

Проверив остатки продуктов, я обнаружил, что их осталось со­всем немного. Возникло решение спуститься и посетить монаха Григория, чтобы поделиться с ним пережитым опытом молитвы и спросить совета.

В скит «Агиа Анна» я добрел с трудом - из-за болезненных су­дорог в мышцах стали отказывать ноги, отвыкшие от движения вследствие долгого сидения в палатке. Пришлось на каждой пло­щадке нескончаемой каменной лестницы останавливаться и отды­хать, ожидая, пока пройдут судороги. В келье я немного пришел в себя. На этот раз, радуясь весенним погожим дням, когда силы мои восстановились, мне захотелось пешком добраться до монастыря, где обитал отец Григорий. Идя среди сосен, я слушал их певучий шум и голос молитвы внутри сердца, раздающийся в такт моим шагам. Монаха я увидел спускающимся из кельи в монастырский дворик. На этот раз вид подвижника не был столь болезненным, как в прошлый раз. Он выглядел отдохнувшим и бодрым.

- Благословите, отец Григорий! Рад видеть, что вам сейчас по­лучше, - душа моя радостно устремилась навстречу престарелому молитвеннику.

- Ага, Симон пожаловал! Редкий гость! Пойдем, на солнышке посидим, нужно косточки погреть. Слава Богу, зиму прожили, а там видно будет. Приезжал ко мне доктор из Салоник, немного под­крепил мои силы...

Мы присели на пригретом месте, выбрав скамью за воротами обители. - Теплынь-то какая, слава Тебе, Господи! Ну, рассказы­вай, - монах повернул ко мне худое улыбающееся лицо. - Дали вам келью в Русском монастыре?

- По вашим молитвам, отец Григорий, мы живем теперь в келье преподобного Евфимия, в ущелье рядом с монастырем, - отвечал я, невольно улыбаясь от радости, что монах чувствует себя значи­тельно лучше.

- А, это где Благовещенский скит монастыря Ксенофонт? Знаю, знаю! Там раньше под камнями много русских бедолаг-сиромахов спасалось, пока им Новую Фиваиду не построили... А как твои дела с молитвой, отец Симон?

Я поведал о том, как привез на Афон больного отца, как оты­скал пещеру Пахомия и о молитвенном состоянии, в котором там оказался. Мне трудно было подыскивать слова, чтобы описать это состояние, поэтому я попытался своими словами рассказать о про­изошедших со мной духовных переживаниях и сделал собственные выводы, обстоятельно изложив их монаху. Я рассказал все это ему не без тайной гордости. Затем спросил:

- Геронда, поясните мне, что у меня начало происходить в мо­литвенной практике? Я теряюсь в догадках...

Этот вопрос я высказал со вздохом недоумения, настолько по­ложение дел казалось мне неразрешимым. Мой рассказ о проис­шедших событиях и о находке пещеры отец Григорий выслушал внимательно, а мои рассуждения о пещерных переживаниях рез­ко обрезал:

- Твой ум, отец Симон, постепенно начал ощущать слабые на­чатки умного безмолвия, но это вовсе еще не есть созерцание, ко­торое приходит к монахам как духовный плод безстрастия! Не­обходимо серьезно учиться блаженному безстрастию, столь вос­хваляемому святыми отцами, ибо оно, в общем, и есть священное созерцание или исихия. Жизнь в истинном созерцании подобна следу птицы в небе! Его не ухватить уму, окутанному страстями и пытающемуся рассуждать о священном безмолвии, «пока не об­лечется силою свыше...»

- Простите, отче, но мне кажется, что нужно как-то понять, что происходит в молитве и что в созерцании? - сказал я, несколько сбитый с толку ответом старца.

- Все умопостроения о Боге- не для практиков, а лишь для тео­ретиков. Бог - противник всяких выводов и доказательств прежде прямого Богопознания. Его метод - чистое откровение Духа Свято­го! Выводы и доказательства предназначены для тех, кто блуждает в мире скорбей. Обладание благодатью - вот единственное доказа­тельство. Если благодати нет, даже самые гениальные умозаклю­чения сопряжены со скорбью без прямого опыта. Такие люди пу­таются в своих выводах и доказательствах, не имея возможности стяжать в них благодать и не понимают, когда им это объясняют. Что бы они ни делали, это ни на шаг не приближает их к спасению. Действительно досадно! Прямо смех сквозь слезы...

- Отец Григорий, на чем же тогда следует остановиться?

Старец вновь поставил меня в тупик.

- Если в области рассуждений, то на Святом Евангелии, свет ко­торого во тьме светит и тьма никогда не объяст его. А в постиже­нии - на Святом Духе, Иже везде сый и вся исполняй. Не создавая в уме никаких определений и умозаключений о сущности и не сущ­ности, о бытии и не бытии и прочем, монах пребывает в непрестан­ной молитве, а если может, то в Божественном созерцании и умном восхищении, которые являются дарами Духа Святого.

- Не понимаю, Геронда, для чего тогда святые отцы писали свои книги?

- Чтобы устранить заблуждения и указать людям истинную цель спасения во Христе. Таким образом Церковь учит правильно­му пониманию догматов. Для того, кто вошел в полноту благода­ти, уже нет нужды в их изучении и толковании, ибо Божественная благодать Духа Святого сама учит всему этому душу, обретшую ми­лость у Господа Иисуса Христа.

Старец умолк, ожидая моих вопросов.

- Отче Григорие, это настолько тонкие вещи, что боюсь, как бы мне не впасть в заблуждения без вас, - высказал я свои сомнения.

Но монах рассеял мою неуверенность решительными словами:

- Не знать Бога и не пытаться познать Его, как Он есть, - вот два самых больших заблуждения! Помня о них ты не впадешь в ошибку, отец Симон...

- Но существуют и ложные молитвенные практики, о которых я слышал от монахов и читал в книгах. Сколько прельщенных ходит по Святой Горе, а миряне многих из них принимают за святых под­вижников! Вот что печалит, отче...

- Сколько ни начищай железную сковороду, она золотой не ста­нет! Так говорят в Румынии. Также и тот, кто попал на ложную практику без духовного отца или придумал свои способы спасения, не обретает благодати. В чем выражается прелесть? В нетерпимости и злобности. В чем выражается благодать? В кротости и мирности нрава. Поэтому и молиться нужно просто, мягко и без нажима. Так постепенно очищается ум. В молитвенной практике мы учимся пре­бывать в Духе Святом, храня ум от помыслов. А в послушаниях об­учаемся пребывать в трудах, внимательно храня в сердце благодать.

Незаметно собрались тучи, раздался удар грома и хлынул про­ливной дождь. Мы вбежали в келью, потому что по балкону хлеста­ли тугие струи весеннего ливня. В комнате стоял полумрак. Столик был заставлен лекарствами. В маленькое полуоткрытое окно зали­вались капли дождя. Монах Григорий прикрыл оконные створки и придвинул мне стул. Сам сел на койку, опершись спиной о стену. Стул качался и поскрипывал, когда я на нем шевелился.

- Значит, отче, мы вначале очищаем ум от помыслов и потом познаем Бога?

- Что такое мысли? Это река, текущая в ад. Все мысленные и словесные цепляния препятствуют созерцанию и потому необхо­димо полностью очиститься от них. Усилиями отречения и безстрастия мы приходим к чистоте сердца и ума. Но Бог открыва­ется такому сердцу и уму по Своему произволению, неоднократно испытывая душу в смирении и в способности сохранять малую меру благодати: В малом ты был верен, над многим тебя постав­лю, - говорит Господь (Мф. 25: 21).

- Какое здесь самое большое искушение, отче?

- Всякий поиск чего-то, помимо Бога, есть отклонение от есте­ственного разумения, поэтому не всякая душа получает благодат­ный дар Божий. Когда Господь намерен даровать благодать духов­ному практику, Он вначале всегда испытывает его: чего он стоит? И если этот человек в мелочах раз за разом предает Бога, то ничего не получает и его обучение начинается сначала.

- А что такое естественное разумение, Геронда? Чем от него от­личается благодать? - скрипнул я стулом, наклоняясь ближе к на­ставнику и внимая ему всем сердцем.

- Когда мы понимаем умом какой-либо важный жизненный принцип так, что такое понимание помогает нам правильно дей­ствовать, это есть проявление естественного разумения или раз­умности нашей собственной личности. Когда же в духовной жиз­ни сердцем постигаем смысл спасения так, что такое постижение становится Богопознанием или истиной, это является творческой способностью Божественной энергии или действием благодати. Христос сказал о Себе (Ин. 14: 6): Аз есмъ... истина, потому над­лежит все разуметь в свете этой истины!

- Понятно, отец Григорий. У меня до сих пор есть сожаление о том, что как ни стремился я поступить в Духовную академию, Бог рассудил иначе, и я упустил этот шанс, по-видимому, навсегда... - с горечью поведал я старцу.

- Спасение, иеромонаше, нисколько не зависит от нашего об­разования, ума и умений, которыми мы обладаем или не облада­ем. Оно зависит лишь от чистоты сердца, от того, насколько мы не успели исказить себя и запутать своими грехами, а также насколь­ко мы имеем веру в слова Святого Евангелия и своего старца.

- Объясните тогда, отче, что значит спастись?

- Спастись значит освободиться от грехов не только тела, но и ума, не позволив ему вновь вернуться на греховные пути, подобно бродячему псу, но выйти из всех земных привязанностей, чтобы взлететь в духовное небо, подобно птице Небесной, которая мо­жет летать, где пожелает...

Мы помолчали. Где-то вдалеке глухо погромыхивал гром. Дождь закончился.

- Конечно, это нелегко, но главное состоит в том, чтобы обрести свободу от греховного ума, в которой нас встречает Божественная благодать и негасимый свет Царства Духа Святого. Хотя учение пе­редается в словах и притчах, учитывая разумность человеческой природы, но суть его сообщается душе посредством потока благодати от старца к ученику. В момент постижения верным послуш­ником состояния духовника, он становится единым с благодатью Святого Духа.

- А почему, Геронда, бывает, что духовная практика словно тор­мозится и нам не удается продвинуться в ней ни на шаг, несмотря на все наши усилия?

- Если в молитвенной практике усилий прилагается много, а признаков духовного роста нет, это происходит лишь из-за од­ного осуждения! Говоря в общем, следует понять, что в духовном плане живут и действуют лишь Божественный ум и ум человече­ский. Кто из них преобладает в человеке, тот и укрепляется в нем. Только один - свет, а другой - тьма.

- Отец Григорий, то, что происходит в моей молитвенной жиз­ни, не становится пока еще столь определенным, - открыл я на­ставнику свои сомнения. - Иногда бывает так хорошо со Христом, что никогда бы с Ним не разлучался, словно в благодати я станов­люсь безсмертным духом, то вдруг чувствую себя полностью остав­ленным Богом на свои ничтожные силы. Как будто в моей жизни я плыву по волнам: то вверх, то вниз, и никак не получается ровно жить и молиться...

- Отец Симон, если, скажем, шляпа - на твоей голове, ты же не ощущаешь себя шляпой? Привязанность к телу - это и есть наша шляпа. Мы - духи, запутавшиеся в плоти, отожествляем себя с ней и гибнем. Когда веришь в Духа Святого, в итоге обретаешь себя в Нем, ибо Бог есть Дух и создал нас духами или богами. «Соединяю­щийся с Господом есть один дух с Господом». Нельзя идти в духов­ной жизни, пошатываясь из стороны в сторону, как пьяница! Нужно твердо шагать прямо к цели - к спасению во Христе, развязавшись со всеми грехами раз и навсегда, как преподобный Силуан...

- Геронда, простите, но это же - Силуан! Это духовный бога­тырь, куда мне до таких высот?

При этих словах я приуныл духом.

- Знаешь, отче Симоне, не стоит, не стоит подобным образом сравнивать себя со святым, это ложное смирение! Видеть свою греховность - благо, но чувствовать себя со Христом, Победителем всякого греха и даже смерти, робким и унылым, недостойно для православного человека. Недостойно, пойми! Как желание утопа­ющего жить превосходит подобные желания других людей, так на­ше стремление к спасению, по сравнению с утопающим, должно быть во много раз больше! И это зависит от нашей решимости спа­стись и от безстрастия нашего духа...

- А как мне спасаться, отец Григорий?

- Что сказано в Евангелии? Итак, едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте в славу Божию (i Кор. ю: 31). Что зна­чит - в славу Божию? С именем Христовым в сердце и с полным вниманием. Это и есть наша духовная практика, где бы мы ни на­ходились! Если в течение суток ты живешь, как слепец, а объявля­ешь себя православным, не имея ни доброты, ни любви к людям, ты уже перестал быть им и зря растрачиваешь свою жизнь. Следи за тем, чтобы любое твое действие было дорогой к спасению, иначе, утратив следование заповедям, утратишь и само спасение...

- Геронда, прошу вас, благословите мне правило для развития безстрастия, чтобы я хоть когда-нибудь смог приблизиться к нача­лам созерцания!

Вся душа моя трепетала от его слов и наставлений.

- Как могу я, грешный старый монах, благословить тебе пра­вило, иеромонаше? А посоветовать могу: учись преодолевать обы­денность своей жизни, не разделяй время молитвенного правила и остальную часть дня и ночи. Постоянно возвращай ум внутрь, спрашивая себя: что я сейчас делаю? Молюсь ли я или же забыл о молитве? Так ты придешь в безстрастие и воздержание от греха в помыслах, словах и поступках. Пойми, что дурные страсти глу­пы и безсмысленны. Аскетика призвана умерщвлять их. Практика евангельских заповедей помогает нам их преодолевать. Непрестан­ная молитва преображает дурные страсти в противоположные им добродетели, но лишь безстрастное, очищенное сердце приходит к прямому постижению Христа - это и есть спасение. Для восхож­дения к созерцанию требуется выйти из пустых размышлений и рассуждений и пребывать в благодати. Не стоит безконечно раз­мышлять и рассуждать, анализируя себя или других, когда ум ме­чется в помыслах, словно загнанный заяц. Даже если обладаешь многими познаниями, но не избавился от привычки к размышле­ниям, окажешься пойманным в ловушку пустого мудрствования. Необходимо отвлечься от всего, просто молиться и жить Духом Святым, чтобы во Свете узреть Свет. Лишь после того, как Христос откроется душе и дарует ей новую жизнь в полноте благодати, в преображенном ею духе или сознании, необходимо воспитать в се­бе привыкание к новому духовному образу жизни, где начинается Царство, и сила, и слава Святого Духа! Это и есть созерцание... На этом пока все, отец Симон. Спасибо, что навещаешь меня. Помоги нам всем, Пресвятая Богородица, Дева Мария!

Я с благодарностью поцеловал руку старца, попросил его мо­литв и вышел. На ветвях кленов сверкали брызги прошедшего до­ждя. Дышалось легко и молодо, как в далекой юности.

Много я искал по всей земле мудрых людей, но чаще всего на­ходил лишь кичливых себялюбцев, кичащихся своей земной му­дростью, себялюбивой и ядовитой. А тот истинно мудрый, кого Ты открыл мне, Господи, совсем не стремился прослыть мудрым. Он стремился быть смиренным и в смирении своем превосходил му­дростью других сынов человеческих. Припал я к стопам его, прося разрешения подобрать крохи с его духовной трапезы, но мудрец поднял меня и поставил лицом к восходящему солнцу истины в душе моей - Христу и заповедал в Нем обрести не жалкие крохи земного мудрования, но всецело стяжать Дух мудрости, ибо Сын Божий и есть Небесная Премудрость. И возлюбило сердце мое свет умных очей моих - Сладчайшего Иисуса, и в любви своей забыло о том, чего искал я прежде. Поистине, сердце мое нашло истинную любовь, источающую сияние Божественной мудрости всем, кто решится приблизиться к ней. Ты, Боже, вдохни в душу мою эту святую решимость, и ныне жаждет она не только приблизиться к Твоей светоносной любви, но всецело стать ею в духоносной му­дрости священного Богопознания!

НОВАЯ ФИВАИДА

Если обратиться за советом к сынам человеческим, горделивым и надменным, то в советах их находишь превозношение силой сво­ей: одни похваляются силой тела, иные - силой ума, другие - силой земного познания. И тщетно искать в их похвалах силой своей опо­ру для души, стремящейся к истине: сгинули безследно сильные телом, обезумели похвалявшиеся силой ума и уничтожили сами себя превозносящие знание. А что же остается и процветает из рода в род? Истинно то, что не подавляет других и не превозносится си­лой своей: немощное побеждает силу сильных и слабое процветает над прахом могучих, ибо оно немощно от Бога и слабо от повеления Его. Но немощно и слабо оно лишь в глазах человеческих, а в Пре­мудрости Божией наполнено безпредельной силой Его, неведомой сердцам человеческим, потому что сильнее не только земли сей, но и всей вселенной и ничему не дано сокрушить Божие немощное и слабое. Дай же мне, Христе, пребывать всегда в немощи моей, что­бы укрепиться благодатной силою Твоею, и оставаться в слабости моей, дабы превозмочь все земное в таинстве несокрушимого со­зерцания всеобъемлющего и всесильного Святого Духа Твоего!

В келье меня ожидали гости: паломник из Петербурга Даниил, высокий худощавый парень за тридцать лет, с двенадцатилетним сыном Андреем, которые пришли к нам из Русского монастыря. Да­ниил работал в Питере директором завода. Руководителем он стал совсем недавно. Попав в сложную ситуацию, этот человек приехал помолиться на Афон. За разговорами с ним о молитве и о жизни по­дошло время вечерни, и пришедшие остались у нас на службе. Ноч­ная литургия незаметно и быстро сблизила нас и гость попросил разрешения навещать наше братство на Евфимиевской келье. За­помнился его рассказ о себе: учился, студентом женился, служил, работал дальнобойщиком. Затем завод. Стал директором. Понял: без Бога ни до порога. Потому и приехал на Афон. Несмотря на крат­кость и сухость сказанного, душа его располагала к себе. Однако на­ша афонская жизнь вновь изменила свое направление. Меня с иеро­монахом Агафодором вызвал в монастырь духовник отец Меркурий:

- Понимаешь, отец Симон, у нас возникли серьезные пробле­мы! Наш метох Новая Фиваида оказался брошенным. Отец Херу­вим теперь живет у болгар и воюет с нашим монастырем. С кельей преподобного Евфимия мы сами управимся, а до Фиваиды руки не доходят. У меня к вам просьба: переезжайте на Новую Фиваиду и заселяйтесь там!

- Батюшка, мне приходилось бывать в этом скиту - полная раз­руха! Мы никогда не сможем восстановить все, что там есть, - оза­даченный новостью, высказал я свои соображения.

- А там не нужно все восстанавливать! Просто поддерживайте что есть, и этого достаточно. Средств у монастыря сейчас маловато, поэтому обходитесь своими силами. Людей у вас хватает. Так что, с Богом, отец Симон!

В голосе духовника звучало одно - от нас требуется безоговороч­ное послушание. Взглянув на мое озабоченное лицо, он поспешил добавить:

- Не унывай! Новая Фиваида когда-то была основана как лечеб­ница для престарелых монахов. Хотя я там не был, но, говорят, воз­дух хороший! Повсюду сосны, - утешил меня отец Меркурий.

- Благословите, отче! Только как мы туда доберемся? Насколько я знаю, к метоху даже дороги нет...

- А мы вам дадим наш монастырский катер! Вот на нем и до­плывете...

Удрученный иеромонах Агафодор понурил голову. Мы попро­щались с духовником и вышли на залитый солнцем двор монасты­ря. Монахи уже прослышали о нашем переселении и сочувственно посматривали на нас:

- Что, отец Симон, снова будешь сады высаживать? Там у вас земли - целые гектары! - шутили обступившие нас знакомые мо­нахи. - Мы теперь к вам будем в гости ездить!

Но нам с отцом Агафодором было не до шуток. Нас обуревали со­мнения: что делать братству на огромной разрушенной Фиваиде - без денег, без продуктов, без стройматериалов, без лодки? И как мы затащим с пристани на гору монаха Симеона и все вещи? Когда мы сообщили эту новость братьям, повисло молчание, которое пре­рвал послушник Александр:

- Батюшка, мы Фиваиду не потянем! Мы же ничего не имеем, кроме машины. А там даже дороги нет...

Не унывал только монах Симеон:

- Вот что, сын, слушай мой совет! Монастырь - это начальство, а раз начальство приказывает переезжать, значит нужно переез­жать. И раздумывать нечего! В таких делах нужно уметь через себя перешагнуть и идти дальше...

Отец Агафодор поддержал этот совет, преодолев свое уныние.

- Батюшка, как-нибудь устроимся, не переживайте! Благосло­вите начать собираться.

Во время сборов ко мне подошел Санча:

- Отец Симон, благословите в Россию съездить!

- Саша, подожди немного. Устроимся на Фиваиде и можешь хоть на все лето ехать! - попросил я как можно мягче своего верного Санчу.

- Батюшка, в груди как будто все горит, не могу! Отпустите...

- Санча, пусть сначала перегорит, и тогда через месяц спокойно поезжай в Россию, тебя же никто не держит!

Попытка уговорить послушника оказалась безрезультатной:

- Нет, нет, отец Симон! Когда перегорит, тогда уже неинтересно ехать! - стоял на своем Александр.

- Ну, как хочешь...

Обида обожгла мое сердце. Возник и ропот. «Вот тебе и безстрастие... Попробуй его стяжать!» Подступили помыслы обиды на монастырь. «Нужно будет съездить к отцу Херувиму на испо­ведь», - решил я.

Итак, иеромонах Агафодор, послушник Илья и монах Симеон, сидевший рядом со мной на корме, вскоре плыли на неспешно тарахтящем монастырском катере к теряющейся вдали в темно­зеленых соснах полуразрушенной Новой Фиваиде. Вид причала с развалинами построек выглядел душераздирающе. Заросшая кактусами тропинка вела высоко вверх, где на фоне летящих об­лаков стояли остатки стен какого-то строения. До самого вечера, с долгими остановками на отдых, мы с отцом поднимались к трех­этажному корпусу Фиваиды с двумя главами церквей на крыше. Тропе, казалось, не будет конца.

Огромное здание с ржавыми от времени куполами, с облу­пившейся штукатуркой, с обвалившимися балконами, с прова­лами окон без стекол, выглядело печально. Радовали глаз лишь цветущие белые лилии, густо разросшиеся по обширному двору, и мохнатые зеленые побеги греческого «чая» - розмарина. Спасибо братству отца Херувима, что они немного привели в порядок не­которые кельи вставили кое-где в окна стекла. Они восстановили, как могли, храм святых апостолов Петра и Павла на первом этаже. Остальные церкви, находящиеся в здании, - Пресвятой Троицы, преподобного Тихона Калужского и Преображения Господня на­ходились в полном запустении. Во многих кельях не было дверей, по коридорам гуляли сквозняки.

- М-да, видик еще тот... - промолвил послушник Илья. - Благо­словите мне, батюшка, келью подыскать!

Мы разбрелись по кельям, присматривая себе менее разру­шенные помещения. Для отца Симеона я нашел неплохую келью на третьем этаже, так как оттуда был выход по галерее в сад и в обвалившийся туалет. Моя комната находилась рядом с комнатой отца. Иеромонах расположился с другой стороны. Кухня выгляде­ла устрашающе: в потолке зияла огромная дыра, откуда сыпалась пыль и труха.

- В общем, гора мусора - вот и все, что осталось от Фиваиды! - заключил печально мой друг. - Но жить можно, правда, отец Симеон?

- И это хорошо, и это хорошо... - откликнулся тот, любуясь широ­ким морским заливом с конусом Афона вдали, пронзающем облака. Старику, как ни странно, понравилось это место. - Жить можно...

- Действительно, отсюда самый замечательный вид на вершину и полное безлюдье...В общем, есть свои плюсы! - подвел я итоги осмотра. - А минусы в том, что с пристани все продукты придется носить на себе. К тому же у нас нет никакой мало-мальски подходя­щей лодки, кроме той резиновой, которая осталась на чердаке Ка- рульской каливы. И та - озерная, по морю на ней не поплывешь...

- Батюшка, пойдет и резиновая! Поставим недорогой моторчик и будем плавать на ней до полицейского домика. А оттуда на маши­не в Уранополис! - обнадежил меня иеромонах.

Шаг за шагом и метр за метром мы расчищали помещения, убирали мусор и налаживали быт. Начали служить литургии и на душе стало спокойнее. Оставалось еще съездить на исповедь к маленькому старцу с большой душой - отцу Херувиму в Зограф- скую келью святого апостола Иоанна Богослова. Батюшка при­нял меня печальный:

- Гонения, отец Симон, гонения! У тебя скорби, а у нас самые на­стоящие напасти от Патриарха Константинопольского, к которому присоединился и Кинот Афона. Это еще цветочки, а ягодки будут впереди. Гонят меня со Святой Горы! Но я не унываю. Что же, воз­можно, вернусь на свой Кавказ. Там хорошо...

Он горестно вздохнул.

- Вот, смотри, отец Симон, пишу «Обращение»!

Я взглянул на стол. Там лежал лист бумаги, где было напечата­но следующее: «Открытое обращение. Дорогие архипастыри и па­стыри Русской Православной Церкви! Обращаюсь к вам я, убогий монах Херувим (Борисов). Враги нашего спасения, враги Божии, решительно перешли в наступление и готовят унию, и решитель­ными действиями хотят направить Православную Церковь на путь погибели, путь унии. Я обращаюсь ныне к вам решитель­но, господие мои, митрополиты, архиепископы и епископы РПЦ, пришел час, когда уже нельзя молчать, а надо твердо заявить свое НЕТ: НЕТ - экуменизму! НЕТ- унии! НЕТ- папизму! НЕТ- като­лицизму! НЕТ- глобализму! НЕТ- сергианству! НЕТ- обновлен­честву и новообновленчеству!»

Прочитав часть его статьи я задумался. По существу старец был прав, но что-то во всей этой борьбе напоминало лихую кавалерий­скую атаку.

- Отец Херувим, я тоже против унии, против ИНН и печать ни за что принимать не буду, как благословил отец Кирилл. Но у меня своих грехов по горло и не имею такого дара, как у тебя, бороться со всем этим. Хочу в покаянии жизнь прожить, а в нем и без того борьбы за спасение души хоть отбавляй!

- Тогда, отче, помолись обо мне! Скорблю я о православном народе: каждый лишь за себя одного, прямо кошмар какой-то... Какие ты мне места посоветуешь в Абхазии? Я помню твой рас­сказ о каких-то непроходимых ущельях возле Псху. Объясни под­робнее, где это находится?

Похоже, мой друг вновь непреклонно устремился мыслями в де­бри Кавказских гор. Как мог, я объяснил духовнику, каким образом добраться до этих мест и что они собой представляют.

- Вот-вот, такие ущелья для нас - то что нужно! Мне расска­зывали, что монашеский устав у вас хороший - всю седмицу пост! Я тоже хотел ввести в братстве такое правило, но есть немощные братья, пришлось отказаться... Если хочешь, поедем на Кавказ вме­сте! - внезапно предложил старец, глядя на меня добрыми детски­ми глазами.

- Куда мне со своим старичком, отец Херувим? Мне нужно за ним присматривать...

- Да, да, да... - рассеянно ответил маленький герой больших по­литических битв, думая о чем-то своем. - Молись о нас, отче!

Наши пути разошлись окончательно. Я вернулся в Фиваиду. Время от времени, когда море не штормило, приходилось плавать на утлой резиновой лодочке за продуктами, оставляя ее на поли­цейском причале на границе Афона. Затем машиной подвозили коробки, перегружали их в нашу лодку и плыли домой, почти чер­пая бортами воду. Но поднимать груз наверх по крутой тропе ста­новилось все труднее.

- Нам бы тракторок маленький, отец Симон! - говорил Агафо­дор, идя позади с тяжеленным рюкзаком и обливаясь потом.

- Где же мы его возьмем, отче? - задыхаясь, отвечал я. - Даже попросить не у кого...

Начал унывать послушник Илья, которому увеличение произ­водства ладана казалось излишним, и он стал жаловаться на здо­ровье. Еще на Каруле я пробовал встать рядом с иеромонахом для приготовления ладанной смеси, но легкие, ухватив насыщенный тальком и концентрированным ароматом масел воздух, ответили сильным кашлем. Не помогали даже маски. Теперь эти симптомы появились у Ильи, держался лишь отец Агафодор.

Вновь приехал в гости отец Пимен и с ним веселый покладистый генерал с типичным русским лицом и привлекательной улыбкой. От моего друга я узнал, что сестры хорошо прижились на подво­рье и через них появилась возможность попасть к отцу Кириллу. Я постарался запомнить эту новость. Генерал, сочувствуя нашей бедности, выделил деньги на стройматериалы и на мастеров, чтобы перебрать протекающую крышу и сделать заново балконы. Работа с греческими мастерами закипела. Но, к сожалению, нанятая нами бригада из трех человек работала в спешке и спустя рукава. Поэто­му работы пришлось приостановить, когда они перекрыли крышу черепицей и устанавливали балконы. Качество их работ вызывало огорчение у всех нас.

Отец Агафодор вызвал из Харькова своего родственника Викто­ра, умелого и расторопного парня, умельца на все руки. На лето из Лавры приехали два семинариста и ремонт продолжился: Новая Фиваида постепенно стала принимать современный облик. Я снова увлекся садом. Вместе с иеромонахом мы посадили лимоны, манда­рины, хурму, яблони и абрикосы. Виктор с помощниками провели от источника новые шланги на кухню и для полива сада. Возле храма святых апостолов Петра и Павла я высадил несколько десятков ку­стов бархатных роз и четыре пальмы, а также мимозы и олеандры.

Наконец срочные работы закончились. Крыша сияла новой че­репицей, а новые балконы, преобразив вид корпуса, протянулись вдоль второго и третьего этажа. В один из воскресных дней отец Агафодор, двое семинаристов и я вышли к моей пещере. С собой я нес пластиковый бак для хранения продуктов, железные клинья, молоток и капроновую веревку. Ребята несли продукты и воду.

Теперь к подъему по скалам я приготовился как следует: вбил в трещины отвесной стены железные клинья, на которых закрепил альпинистскую веревку, и мы полезли вверх на головокружитель­ную высоту. Я лез первым, за мной - бледный иеромонах, следом полз семинарист, зеленый от ужаса. Второй семинарист остался внизу у рюкзаков. Затем мы начали поднимать груз. На всю вы­соту нашей веревки не хватило, пришлось поднимать рюкзаки по этапам. На одном из крюков бак для продуктов выскользнул из рюкзака семинариста и, громыхая, улетел далеко вниз. Пришлось начать подъем сначала.

После восторженного осмотра пещеры и ее сталактитов мои помощники благополучно спустились и ушли вниз, торопясь на Фиваиду, где требовалась их помощь. Я расчистил как следует место под палатку, восстановил рухнувшую каменную стену, за­щищавшую от ветра и укрыл в расщелине бак с продуктами. Мне было интересно исследовать скалы до самого верха, вплоть до Па­нагии, куда я поднялся, чувствуя себя первооткрывателем. Дру­гих пещер на всем крутом подъеме, представлявшем из себя почти вертикальную стену, не обнаружилось, но зато удалось всласть по­молиться, укрывшись за камнем возле Панагии, где стояли мулы и внутри кто-то устраивался на ночлег.

Утром неожиданное происшествие смутило меня: я услышал внизу, под обрывами, голоса двух людей. Кто-то из русских расска­зывал паломнику:

- Здесь находятся пещеры серба Пахомия. Вот эта и эта - у не­го были предназначены для братий, а сам он поднимался наверх и молился в другой пещере, побольше этих.

- А подняться туда можно? - спрашивал чей-то глухой голос. - Давай залезем!

Я притаился, не дыша, и слушал, чем закончится беседа внизу.

- Вообще-то подняться можно. Я поднимался, а вам не сове­тую, опасно...

Похоже, один голос принадлежал знакомому иноку, бывшему охотнику из Сибири. Он приходил ко мне на исповедь на Карулю. Второй человек, по-видимому, был крупной комплекции и в его го­лосе звучало сомнение:

- Да уж, круча та еще... И как этот серб на нее забирался? Мо­жет, поищем другой вариант?

Судя по звуку шагов, они ходили прямо под скалами

«Боже, почему я не снял веревку с крюка? - переживал я. - Вдруг увидят и полезут? Опять начинается одно и то же: стоит отыскать уединенное место, как оказывается, о нем тоже кто-то знает... Нуж­но опять искать запасное убежище!»

Но голоса смолкли, и я вновь остался один. Безбрежные морские горизонты с островами, тонущими в закатном золоте, усиливали молитвенное настроение. А когда на необъятном небосклоне вспы­хивали летние созвездия, то пещера казалась центром вселенной. Сон исчезал совершенно, оставляя место молитве - неторопливой, покаянной, исполненной мира, покоя и тонкой неземной благода­ти. Сердце славило Христа, в умилении и благоговении переживая Его святое присутствие. Как будто оно само училось познавать и постигать, без доводов разума, животворящий смысл каждого сло­ва Иисусовой молитвы, принимая в свои необъятные глубины в ти­хости милующего Бога, объемлющего всю душу Духом любви.

Временами словесная молитва растворялась в безпредельности благодати, тихо струящейся в просторах оживающего сознания, которое становилось не выразимой никакими словами благого­вейной молитвой. В ней я не слышал даже своего дыхания и не чувствовал своего тела. Иногда внутри словно вспыхивало силь­ное пламя, в котором, казалось, сгорают все мысленные и телесные грехи. Тогда вновь возобновлялась покаянная молитва, возвращая меня на землю Афона, в скалы, в маленькую палатку, вокруг кото­рой величаво текла афонская ночь.

Помня о том, что в молитве нельзя принимать никаких обра­зов и мечтаний, я старался удерживать ум в покаянной молитве, но периодически он входил в «тонкий хлад» пресветлого сияния, неведомо откуда возникающего и в крайней тихости и безмолвии вновь исчезающего во мне самом. «Господи, если Ты открываешь душе такое чудо, как оно может быть связано со смертью? Невоз­можно всему этому когда-то закончиться и после этого умереть, это просто невозможно...

Возникающее во мне изумление не было молитвой из слов, но душа, переживая, осознавала все это, не требуя помыслов.

- Этот свет Твой, которого нет на земле, не может пребывать среди мертвых, а обитает лишь в стране живых, которые победили смерть! Поэтому нет никакой смерти для души, Боже, как это ра­достно! Нет и не будет никогда смерти, как это удивительно! Если даже от таких крох благодати и милости Твоей приходит такая не­земная неописуемая радость ко мне, грешному и невежественному, что же тогда постигают святые Твои, Христе мой?»

В молитве, ставшей чрезвычайно тонкой и словно безбрежной, возникло ощущение, что мой дух лишился всех границ и достига­ет звезд, что он подобен безграничному пространству, в которое ум полностью погрузился и уже не хотел выходить. Все люди ясно увиделись как святые, словно все они вместе пребывают во Свя­том Духе. Вновь и вновь я пытался вернуться в это удивительное переживание и остаться в нем как можно дольше. Но оно тихо за­кончилось и уже не возвращалось.

Напоследок, еще раз прибрав пещеру для постоянного пребыва­ния, и оставив в ней часть круп на следующее посещение, я, чрез­вычайно обрадованный своими успехами, спустился вниз, уверен­ный, что она станет для меня единственным и последним приютом в жизни. Скит хорошел на глазах: монастырь выделил нам двух ра­бочих и под присмотром хлопотливого Виктора, который оказался хорошим товарищем, дела шли прекрасно.

Снова приехал из Питера наш близкий знакомый Даниил. Он привез с собой паломника Геннадия, голубоглазого крепыша с чисто русским лицом, родом из Пскова, бывшего моряка. Он всем пришелся по душе - тактичный, скромный и открытый. Когда он уезжал, на прощанье я сказал ему:

- Геннадий, ты когда-нибудь оставайся здесь навсегда! Зачем уезжаешь?

- Хорошо, батюшка! - улыбнулся он. - Может и останусь...

А у нас троих снова возникла проблема с визами. Монастырь ничем помочь не смог. Но, благодаря хлопотам духовника из мона­стыря «Сигмата» под Фивами, к нам на помощь пришел хороший адвокат в Афинах, который, после ряда проволочек в министерстве, сумел продлить нам визы на год. Распорядок на Фиваиде остался тот же: седмицу мы держали пост и молились по четкам, совершая каждую ночь всенощное бдение до трех - четырех часов утра, а по воскресеньям и праздникам служили литургии. Зори вставали и опадали, становясь закатами: солнце поднималось за вершиной Афона, воздвигая в небе солнечные столбы, и опускалось за Олим­пом, отражаясь в море иконописной киноварью величавого заката. На Новой Фиваиде началась своя размеренная молитвенная жизнь.

* * *

Не хочу говорить ни о чем!

Разве только еще - о цветах,

И о небе еще - голубом,

И о белых на нем облаках.

И немного еще, лишь чуть-чуть,

О безбрежности дали морской,

И совсем уж немного, что грудь

Переполнена, Боже, Тобой!

«Отче наш, сущий на Небесах!» - так заповедал Ты обращаться к Тебе через Сына Твоего. Если Ты - Отец, значит там, где Ты пре­бываешь, и есть истинное Отечество мое. А поскольку Ты сказал, что оно на Небесах, значит, Отечество мое - Небесное и не от мира сего. Потому тщетно вести поиски его на земле, ибо все земное, как туман, который не удержишь в руках. Подобно туману и тело мое: пока хожу, то вижу его, а когда засыпаю сном земным, подобием смертного сна, то покидаю его и оно тает, словно скоропреходящее земное облако. Тогда отвращаю я умный взор от земли сей и погру­жаю его внутрь себя, иду глубже тела своего, понимая преходящую сущность его, прохожу сквозь помыслы, подобные птицам в небе, - вспорхнули и нет их; оставляю душу мою с ее легкокрылыми же­ланиями и страстями, ибо все, чего желает она и за что сражается с людьми, - исчезает в мгновение ока; и там, освободясь от всего временного, нахожу себя самого, изначально сотворенного Тобою, Боже, - негибнущий и непреходящий дух мой, безмолвно ждущий просвещающей благодати Твоей, Христе, дабы преображенному и просвещенному ею вселиться во дворы Господни, которые Ты по­местил в глубинах духа моего. Слава Тебе, Отче наш, - Отечество и Царство наше Небесное!