Необычное богослужение 16 page

Слева потянулся высокий берег с песчаными отложениями, и скалами из желтоватого песчаника и высокими, густыми свет­ло-зелеными соснами. Когда впереди в синей дымке показалась вершина Афона, я перекрестился, не веря своим глазам. Хотелось встать на колени и так плыть в Пантелеимоновский монастырь, но постеснялся паломников: пестрая толпа народа сновала по кора­блю, среди которой выделялись статные молодые монахи-греки и седобородые старцы. Мои попутчики подошли к борту парома, разглядывая проплывающие берега. Показалось первое красивое ущелье с оливковым садом и заброшенной одноэтажной кельей.

- Это все русская территория, еще царем куплена! - объяснил мне один из монахов.

- А что за келья на берегу?

- В честь Иверской иконы Матери Божией. Там никто не живет...

Я задумался: «Странно, келья есть, а люди не живут! Я бы с ра­достью пожил в ней...» - Такие размышления не хотелось высказы­вать вслух.

- Это что, вон, смотри, какой большой скит на горе! - Монах указал рукой на высокий берег. - Скит Новая Фиваида, раньше там больше двухсот монахов подвизались, целый город монашеский был! А теперь никого нет...

Мы проплыли разбитый причал, над которым в густой зелени сосен возвышался большой трехэтажный корпус с главами церк­вей, молчаливо свидетельствующий о запустении: обвалившиеся балконы, окна без стекол, заросшие, одичавшие оливковые сады. Рядом возвышался огромный недостроенный храм, который толь­ко подчеркивал грандиозность разрухи и заброшенности. Вскоре начались греческие монастыри, подобные древним крепостям, с башнями и желтыми византийским флагами с двуглавыми орла­ми. Все это скрасило первое мимолетное грустное впечатление.

Я отошел в сторону от шумливой, окутанной сигаретным ды­мом греческой толпы паломников. Люди вокруг говорили, сме­ялись, шутили и безпрерывно щелкали фотоаппаратами. Отец Анастасий на дорогу дал мне свой маленький фотоаппарат, но я не решился достать его, чтобы не потерять счастливых мгновений приближения к Русскому монастырю. Слышны были разговоры на греческом, румынском, болгарском, кое-где на английском. Рус­ские паломники тогда еще редко встречались на Афоне. Греческие монахи, окруженные своими почитателями, сидели на скамьях на открытой палубе, ведя степенные разговоры. Те же, кто подобно мне, впервые увидели Афон, столпились у борта парома, с жадным любопытством разглядывая берег с монастырями и кельями, весе­ло обмениваясь впечатлениями.

Чем дальше мы плыли, тем больше я понимал, что попал в са­мое удивительное место на земле, непредставимое никаким вооб­ражением. Белокрылые чайки, крича, кружились над кораблем. На скалах важно восседали бакланы. «Это Афон, Господи, я на Афоне! Какое счастье, - шептал я, разглядывая древние монасты­ри ^п затуманенными от слез глазами. - Может, еще дельфинов увижу...» - почему-то пришло в голову.

Русский монастырь в честь святого великомученика Пантелей­мона я узнал сразу по фотографии, присланной мне одним из его насельников. Не узнать его было невозможно, настолько разитель­но отличался он от греческих монастырей. Величавые строения

с огромной колокольней словно парили над морским побере­жьем. Большой корпус прямо на берегу, кажется, пострадал от сильного пожара много лет назад. Остальные здания, несмотря на ветхость, имели величественный вид. Черная стена кипарисов обрамляла вход в монастырь. Вместе с монахами я сошел с паро­ма и, отойдя в сторонку, опустился на колени и с благоговением поцеловал соленый причал.

Монастырь белой громадой нависал над морем. Мы миновали огромные блоки сгоревших зданий на берегу. Войдя в ворота мо­настыря и поцеловав, как все остальные, привратные иконы Ма­тери Божией и великомученика Пантелеймона, я увидел много знакомых монахов из Лавры, прежде меня уехавших на Афон. Мне стало легче: среди них я уже не чувствовал себя одиноким. В узкой высокой келье я постепенно пришел в себя. Смутный гул моря до­носился в открытое окно, не уменьшая духоты.

Прожив несколько дней в монастыре и приняв участие в мона­стырских литургиях, я взял благословение у духовника, бывшего лаврского иеромонаха, на паломничество по Святой Горе. Не зная греческого языка, я пребывал в недоумении: куда сначала отправ­ляться и с кем?

Беседуя с монахами Русского монастыря, я спрашивал: есть ли сейчас на Афоне старцы? Но часто слышал один ответ:

- Не знаем никаких старцев. У нас свой старец - игумен! Мы по чужим монастырям не ходим...

Такое объяснение и обрадовало, и опечалило меня. Обрадова­ло твердой приверженностью к духу своего монастыря и опечали­ло отсутствием сведений о духовной жизни на Святой Горе. Свя­тость, горение души, драматизм и борения духа Афонских отцов, о которых неоднократно я читал в книгах, вдохновляли мое серд­це на поиски современных подвижников в неведомой для меня монашеской стране.

Прошла уже неделя моего пребывания в Свято-Пантелеимоновом монастыре, когда однажды вечером меня известили, что при­ехал из Троице-Сергиевой Лавры какой-то иеродиакон, который знает греческий. Им оказался, к моей великой радости, хороший знакомый с «подсобки» - нашего лаврского скита, молоденький монах Агафодор, приехавший сюда на две недели. Он ожидал приезда на Афон родственников - одного протоиерея и своего двоюродного брата, сотрудника ОВЦС, со своим другом. Я неот­ходно прилепился к иеродиакону.

- Что, батюшка, нравится вам на Афоне? - голосом знатока свя­тогорских обычаев спросил он, приехав на Святую Гору уже третий раз. Он учился теперь в Афинах на богословском факультете.

- Очень нравится, только никак не привыкну к монастырскому времени. Боясь опоздать на ночную службу, прихожу к закрытому храму и сижу возле дверей, пока не откроют...

- Так будилыцик по коридорам ходит! По его колокольчику и вставайте.

- У меня быстро встать не выходит, поэтому раньше поднима­юсь. А во времени путаюсь.

Иеродиакон принялся мне объяснять разницу во времени по большим часам на колокольне. Я попросил у него совета: у кого мож­но разузнать что-нибудь об афонских Старцах? Первым делом мы с ним отправились к монаху Лазарю, монастырскому иконописцу.

- Серьезный монах, - толковал мне иеродиакон. - Он лич­но был знаком с современным пророком отцом Порфирием! Его в Греции очень почитают...

- А этот отец Порфирий еще жив? - затаив дыхание, спросил я.

- Уже умер. Под Афинами у него маленький женский мона­стырь остался, который он основал.

- Он там и лежит сейчас? - Мне интересны были все детали жизни этого человека.

- Этот старец великой благодати сподобился еще в юном возрас­те на Афоне, в Кавсокаливском скиту, где был послушником. Инте­ресно, что благодать к нему перешла после встречи с неизвестным русским подвижником. Перед смертью он завещал похоронить его в Кавсокаливии, а мощи скрыть. Ученики так и поступили. Где его косточки сейчас, никто не знает...

- А книги о нем есть?

- Есть немного, но все на греческом. На русский пока не пере­вели, поэтому в России отец Порфирий неизвестен, - рассказы­вал иеродиакон, когда мы поднимались по лестнице в иконопис­ную мастерскую. На нашу молитву и стук в дверь отозвался глухой тихий голос. Нам навстречу встал из старенького потертого крес­ла грузный монах средних лет, похоже, долго и сильно болеющий. Прихрамывая, он подошел к нам и взял у меня благословение. Же­стом он пригласил нас присесть на старые скрипящие стулья. Вдоль стен стояло множество старинных икон, ждущих реставрации.

- Отец Лазарь, просим прощения, что безпокоим вас, - начал иеродиакон. - Это иеромонах Симон, пустынник с Кавказа, хочет расспросить вас о старце Порфирии.

- Это был удивительно благодатный старец. Греки называли его великим пророком, потому что он видел все, что на небе и под землей. - Отец Лазарь говорил об отце Порфирии с глубоким бла­гоговением. - Любого человека знал как свои пять пальцев. Мог даже под землей видеть воду и указывать на нее людям, а в Греции, особенно на островах, с водой большая проблема.

- Мне сказали, что вы встречались с ним, это так, отец Лазарь? - задал я волновавший меня вопрос. Монах не спеша налил нам воду в стаканы и поставил на столик тарелочку с лукумом.

- Встречался, Бог привел к нему, и не один раз. Помню, взял он меня вот так рукой за подбородок и стал перечислять все мои бо­лезни, о которых я тогда понятия не имел. Сказал, что вены у меня на ногах плохие, а потом обнаружилось, что у меня тромбофлебит. Сильно от него страдаю, но слава Богу за все! Еще мне предсказал опасность рака, но пока вроде ничего такого нету...

- А о духовной жизни говорили с ним? - Она интересовала меня больше всего.

- Говорили, но я, к сожалению, не записывал слов старца... - Иконописец помолчал, вспоминая. - Так, по памяти, кое-что пом­ню... Он всегда говорил, что любовь - высшая цель развития че­ловеческой души. Если ты монах, то должен жить и действовать ради любви, а если создаешь семью, то тоже лишь ради любви. Еще помню, он втолковывал мне, что Православие - это не только лишь то, что пребывает исключительно в храмах и в Священном Писа­нии. Это прежде всего правое, или, иначе, правильное постижение Бога, правильное Богопознание, а проявляется оно в нас через пра­вильное исповедание Божественной Истины.

Удивлял он меня тем, что говорил следующее: не всякое обстоя­тельство есть зло, как мы думаем. Бог разоряет тех, кто жаден, по­пускает болезни тем, кто грешит, и попускает преждевременную смерть тем, кому не полезно оставаться живым. Бог премудро на­водит голод, засуху, всякие ливни и грады, чтобы остановить грех людей. Старец рассказывал мне, что все эти природные напасти - бичи для народов, отпадающих от Бога.

- А что-нибудь из изречений отца Порфирия о молитве вам до­водилось слышать?

Отец Агафадор уже поглядывал на меня нетерпеливо, показы­вая, что пора закругляться.

- О молитве он так говорил: если все наши действия, когда мы сидим, ходим, едим, спим или говорим, наполнить молитвой, то мы все непременно спасемся милостью Божией. Но для меня, грешного, - это высокая мера, очень высокая. К примеру, подобное изре­чение Старца: безмолвие - это когда монах един с единым Богом, мне, конечно, исполнить пока не по силам. Но, думаю, все это он не для меня говорил, потому что я не восшел все еще в такую меру...

А о своем жизненном пути вы спрашивали у отца Порфирия, отче?

Это для меня тогда был самый главный вопрос: податься в мо­настырь или просить себе келью на Афоне? Вот старец мне и ска­зал: «Твой путь- это монастырь. Держись его до конца, никуда не уходи!» Конечно, после стольких лет в монастыре иной раз тянет уйти на келью, но я не ухожу, помню слова батюшки... - Монах вни­мательно посмотрел на меня. - А как там у вас на Кавказе с молит­вой? При отце Софроний тоже приезжал кавказский пустынник. С ним когда-то Силуан о молитвенном делании толковал...

Если сказать кратко, начинали мы с богослужебного суточ­ного круга по книгам - вечерня, повечерие, полунощница, утреня ночью, потом часы и ночная литургия по воскресеньям. А когда сердце разгорелось к молитве по четкам, то сначала вместо ка­физм читали с благословения отца Кирилла, лаврского духовни­ка, по три четки за каждую кафизму, а потом на канонах переш­ли на Иисусову молитву. Так потихоньку и привилась эта молит­венная практика... - поведал я монаху, который с любопытством слушал мое повествование.

А Добротолюбие читаете? - вдруг спросил он.

Конечно, все эти Отцы из Добротолюбия в пустыне для нас - великая опора!

На мои слова отец Лазарь внезапно предложил:

Хочу вам, отец Симон, подарить старинное Добротолюбие на церковнославянском языке в переводе Паисия Величковского! В этой замечательной книге есть одна интересная глава преподоб­ного Каллиста Ангеликуда. Читаю, чувствую, что очень сильно на­писано, а о чем - не пойму. Вот если бы кто перевел на русский... - Он протянул мне толстую старинную книгу. Когда я стал ее рассма­тривать, иеродиакон встревожился.

Батюшка, с Афона нельзя вывозить старинные книги! Если поймают таможенники, то три года могут дать!

Я в растерянности держал Добротолюбие в руках.

Но ведь это подарок с Афона, как я его оставлю? - Мой взгляд остановился на монахе Лазаре.

Как знаете, отцы, как знаете... Я вам книгу подарил, а вы сами смотрите, что с ней делать...

Я решительно упрятал книгу в рюкзак.

- Буду в паломничестве читать, а там увидим, арестуют или нет...

Жарким утром, по предложению энергичного моего проводни­ка и переводчика, мы вышли пешком в Карею, духовный и адми­нистративный центр Афона, по пути решив зайти на старинную мельницу, где располагался храм святого пророка Илии. Здесь не­когда проходил послушание преподобный Силуан. Мы застыли в стасидиях - трепетное чувство близости к святому подвижнику перед иконой Спасителя, где ему явился Господь, орошало бла­годатью наши сердца. Казалось, что в этом святом месте можно остаться на всю жизнь, забыв обо всем мире.

Но иеродиакон торопил меня двигаться дальше на перевал, что­бы засветло прийти в Карею, где находится чудотворная икона Ма­тери Божией «Достойно есть», а затем переночевать в монастыре Кутлумуш. Жара стояла невыносимая. В толстом шерстяном под­ряснике и в теплой скуфье со мной чуть было не случился тепловой удар. Пот заливал лицо и глаза, тек по груди и спине. Буйная душ­ная жара летнего дня оказалась мне не по силам.

- Вам, батюшка, нужно греческий подрясник купить, рясу и камилавку, а то в этом зимнем подряснике никуда не дойдете, - сострадая моему положению, советовал отец Агафодор.

На предперевальной развилке мы свернули в сторону. Над каш­тановым лесом возвышалась русская колокольня и выцветший купол старинного храма.

- Старый Руссик, батюшка! Здесь начинался Пантелеймонов монастырь.

Следуя за отцом Агафодором, я вышел к большому двухэтажно­му, очень ветхому зданию с башней на восточной стороне корпуса. После долгого стука в рассохшуюся дверь нам открыл старенький худенький монах с небольшой клиновидной бородкой - Иона.

- Из самой России, отцы? Надо же... давненько русских тут не видал! Значит, поехал народ на Афон? Хорошо, слава Тебе Господи!

В этой скромной обители вспомнилась история святого Саввы Сербского и его отца, преподобного Симеона Мироточивого. Сын Растко принял постриг монашеский в этом самом Руссике, затем основал на Святой Горе монастырь Хиландар, где к нему присо­единился его отец Стефан, сподобившийся великой святости вместе со своим сыном. «Бывают же удивительные судьбы, Боже, которыми Ты спасаешь верных чад Своих! - молился я у иконы Спасителя. - Приведи и нас с моим отцом к спасению Твоему, если есть на это святая воля Твоя».

Помолившись у чудотворной иконы, мы зашли в лавки этого мо­нашеского городка. С помощью моего друга я приобрел необходи­мую греческую одежду и, переодевшись под тенью оливы в каком- то саду, сразу почувствовал облегчение и наконец-то отдышался.

В Кутлумуше нас застала всенощная праздничная служба - Панигир.

Звон кадил, множество народу, благоухание ладана, сияние лампад и свечей смешалиссь с тихим светом вечерней зари, по­тухающей в высоких церковных окнах. Служба все продолжалась, пение длилось безпрерывно, стройно и слаженно, затем оно пере­шло в тягучий монотонный напев, который не мешал, а даже уси­ливал молитву.

- Это терирем поют - Ангельские гласы, - шепнул иеродиакон.

На литургию на рассвете начали приглашать всех иеромонахов.

Я попытался укрыться за спинами паломников, но ко мне быстро подошел расторопный благочинный, выхватив меня из толпы.

- Иеромонах? - он воткнул в мою грудь указательный палец. Я кивнул головой.

- Идите, идите, батюшка, отказываться нельзя! - подсказал мне переводчик. В алтаре царила суматоха, но греки быстро распозна­ли во мне новичка, помогли облачиться и поставить в шеренгу се­добородых священников благочестивого вида. Вместе с игуменом, чей святоподобный лик внушал невольное уважение, возглавлял службу представительный архиерей. Никакого возгласа мне не до­сталось, хотя отец Агафодор и сунул мне в руку служебник. Прича­щение, пение, торжественный молебен, поздравления и заключи­тельное переодевание окончательно смешались в моем сознании.

Ошалевший, с заплетающимся языком и ногами, вывалился я вместе с монахами во дворик монастыря. Яркие солнечные лучи заливали все пространство вокруг неестественным ослепитель­ным светом. В груди, в голове и в ушах продолжали греметь гре­ческие песнопения. Те же заботливые руки благочинного усадили меня с иеромонахами монастыря неподалеку от игумена - краси­вого седовласого старца, снова приковавшего мой взор прекрасным молитвенным лицом. Епископ произнес долгую речь, потом что-то еще и... все закончилось.

Глубоко удивляется душа моя: чем отличается земной сон жиз­ни моей от сновидений? Лишь тем, что в земном сне властвуют законы: что посеем, то и пожнем, пожиная плоды своих действий и поступков. А в сновидении дух мой видит лишь носимые ве­тром воображения образы, подобные мысленным облакам. Но вор мой - невнимание - расхищает память о Тебе, и теряю я единство с Тобою, Боже мой. Стыдом покрывается лицо мое: Ты никогда на оставляешь меня ни на миг, а я - зная, что един с Тобою в Духе Святом, забываю о Тебе, увлекаясь земными сновидениями. О, как бы я хотел пробудиться однажды вместе со всеми, близкими и дальними, в Твой лучезарный мир Святой Истины, чтобы все мы единодушно возрадовались единению с Тобою и восхвалили Тебя в ликовании сердец наших, пребывающих неисходно в тихости священного безмолвия.

СТАРЕЦ ХАРАЛАМПИЙ

Есть смирение истинное, и есть лжесмирение. Истинное смире­ние говорит: «Отдам волю свою, душу, ум и сердце Тебе Единому, Господи, чтобы Ты стал для меня все во всем!» Ложное смирение, прячась за эгоизмом, изрекает: «Нет, это не для меня...» Лень и сластолюбие - корни лжесмирения, воздвигающего железную стену отчаяния между Богом и душой. Малодушие обманывает нас ложными домыслами, нашептывая: «Непрестанная молитва не для нас, грешных... Исихия не для нас, мы недостойны священ­ного созерцания...» Не верь этим лукавым помыслам, душа моя, ибо все мы, во Христа крестившиеся, получили те же самые за­поведи, что и святые апостолы. Святая Церковь всех призывает взойти на вершину Боговидения, дабы облечься во Христа, пото­му что Господь Иисус Христос вовеки не перестанет оделять этим даром молитвы и Богосозерцания всех последовавших Ему верою. Огнем любви Твоей, Боже, попали малодушие мое и отверзи мне врата Боговидения даром смирения Святого Твоего Духа.

Сильный щебет множества птиц на лесной тропе привел меня в чувство.

- Отец Агафодор, у меня просто шок... Нет слов, это даже не служба, а какое-то вселенское торжество! Все внутри словно улета­ет на небо, - поделился я восторгом со своим спутником.

- Ничего такого, отец Симон, обычный Панигир! Это вам с не­привычки... Придем сейчас в Ивирон и отдохнем.

В маленьком храме у Иверской иконы Матери Божией мона­хи читали Акафист. Молящихся стояло довольно много. Я жадно рассматривал любимую икону: «Какой удивительный лик! Какие небесные, проникающие в душу глаза! Самый любимый, самый родной сердцу образ!» - Я что-то шептал еще, но слезы бежали сильней и сильней. Подошла моя очередь приложиться к святой иконе. Когда я приложился губами, а затем лбом к прохладному благоухающему стеклу, мне показалось, что я поцеловал живую руку Пресвятой Богородицы.

- Отче, Она - живая... Отче, Она - живая... - твердил я иеродиакону сквозь слезы, душившие меня. Отец Агафодор отвел меня в стасидию, где состояние сильного благоговения и горячей любви к Матери Божией начало быстро возрастать. Ноги будто онемели, а дыхание перехватило. Слезы безостановочно бежали по лицу, и я уже перестал вытирать их ладонями. Монахи стали поглядывать на меня с любопытством.

Мне внезапно стало ясно, что отсюда я никогда не уйду, что Матерь Божия не отпускает меня с Афона. «Пресвятая Богородица, Мамочка моя дорогая! Если Ты не желаешь, чтобы я уехал отсюда, останусь здесь до конца своей жизни, и будь что будет!» - «Да, да, оставайся, оставайся, - выговаривало мое сердце. - Оставайся здесь, и пусть никогда не заканчивается этот удивительный сладостный миг встречи с Той, Которую душа всегда жаждала увидеть и поцеловать Ее святой Лик...» Плач перешел в сильное беззвучное рыдание...

Мой друг тронул меня за рукав:

- Батюшка, пойдемте в трапезную. Монахи приглашают...

За столом напротив сидели строгие монахи-греки, смотревшие только в свои тарелки. Я пытался что-то есть, но слезы продолжали бежать. Приходилось глотать их вместе с хлебом и оливками. Ко мне начали приглядываться. Было страшно неудобно, но я ничего не мог поделать. Наконец мы оказались в архондарике, где нам отвели большую светлую комнату с пятью или шестью койками. Я упал на одну из коек и, ощущая на губах солоновато-сладкий вкус прикосновения к живой руке Пресвятой Богородицы, мгновенно уснул, словно провалившись в какие-то радужные цветные облака.

Ночью, под звонкий перестук в деревянное било, мы поднялись и отправились в соборный храм, старинный, благолепный, полный благоухания древности, с изумительными росписями и иконами. Негромкое монашеское пение не мешало молитве и даже не отвлекало, что для меня явилось открытием. На рассвете мы, вслед за монахами, пошли вновь приложиться к святой иконе Богородицы. Я вошел в храм с робостью: смогу ли я уйти от святой иконы? Но в этот раз все было по-другому. Душа поняла, спокойно и несомненно, что Матерь Божия пока отпускает это тело на время, забрав навсегда мое сердце... В него пришли неземной покой и полная уверенность в благополучном завершении паломничества и в том, что отныне мое место - на Святой Горе. Тихим веянием нежного кроткого духа повеяло в сердце: «Сейчас можешь ехать в Россию, а потом вернешься сюда непременно...» Этот неслышимый небесный глас вновь вызвал ры­дания, но это были уже слезы благодарности и счастья., Того, что произошло со мной в предыдущий день, уже не повторилось, но молитва, словно буравом, сверлила мое сердце, проникая в самые сокровенные его глубины. Тело словно прикипело к стасидии, ум погрузился в молитву...

Меня неожиданно кто-то тронул за рукав.

- Из России, отец?

Я открыл глаза. Передо мной стоял крепкий русский парень в подряснике, похоже, послушник.

- Из России.

- Паломничаешь?

- Паломничаю.

- А на Афоне хочешь остаться?

- Хочу. - Я не стал говорить, что решил вернуться на Святую Гору навсегда.

- А ты на какое время приехал?

- На месяц, вообще-то...

- Прости, что отрываю от молитвы, - продолжал говорить по­слушник. - Ищу себе напарника на келью. Игумен Василий ко мне хорошо относится, русских любит. Ты еще зайди в Ивирон, мы с то­бой это дело обсудим. Мне думается, мы найдем общий язык. Меня зовут Владимир. Спросишь послушника Владимира, любой пока­жет. Так что приходи. Обещаешь?

Я пообещал непременно заглянуть в монастырь, когда оста­нусь один.

В Дафни, главную афонскую пристань, с мелкими магазинчи­ками, торгующими всякой всячиной, от гвоздей до йогуртов, мы пришли пешком. Там мы отдохнули и снова двинулись дальше, те­перь уже в монастырь Симонопетра, стоящий на высокой скале - монументальное сооружение древнего монастырского зодчества. Несмотря на его внушительность, свободных мест не оказалось.

- Не беда, батюшка, переночуем сегодня у бывшего лаврского иеромонаха. Он от монастыря келью получил, Кто келью имеет, тот называется геронда. Говорят, что здесь в ущелье, в пещерке, подви­зался святитель Григорий Па лама.

Отец Агафодор повел меня в узкое ущелье, выходящее к морю, где на берегу лежала опрокинутая на песке лодка. К моему удивле­нию, хозяином кельи оказался знакомый иеромонах, в келью кото­рого когда-то вселил меня благочинный после отъезда всей первой группы монахов на Афон.

- Ого, лаврские отцы пожаловали! Милости прошу, - пригла­сил он радушно в старенькую небольшую келью. Иеромонах с гор­достью показал нам небольшую пещеру под камнем, расположен­ную рядом со строящимся двухэтажным зданием.

- Здесь подвизался сам святитель Григорий Палама!

Мы преисполнились уважения к этому святому месту и самому хозяину.

- А здесь строится моя новая келья. Послушник присматрива­ет за стройкой. Недавно лодочку купили, теперь к ней мотор нуж­но достать...

Из-за кирпичной кладки показался послушник - молодой го­лубоглазый парень в выпачканном известкой старом подряснике.

- Бывший спецназовец! - представил его Геронда. - Но харак­тер, правда, у него ершистый...

Тот ничего не ответил, рассматривая нас.

- Ставь чай для гостей, послушниче!

Спецназовец не торопясь принялся готовить чай. За долгой бе­седой о лаврской и афонской жизни я утомился и начал клевать но­сом. Нас уложили отдыхать на веранде, куда заглядывали огром­ные звезды созвездия Скорпиона.

Монастырь Григориат прошли быстро. Совсем не запомнилось, что мы там осматривали. Потом долго и нудно тащились по уны­лым, удручающего бурого цвета скалам с запыленными и чахлы­ми кустиками, не дающими никакой тени. Воды с собой не взяли, и я совсем охрип. В горле саднило от жажды и пыли. Внизу пле­скалось о скалы море, освежая лишь глаза своей чудесной про­хладной синевой.

- Переночуем в Дионисиате, отец? - прохрипел я. - Отдох­нуть надо.

- Да, отец Симон. Потерпите чуть-чуть, немного осталось, - го­ворил иеродиакон, ловко лавируя впереди меня, спускаясь по узкой обрывистой тропинке. - Там у меня друг есть, монах и хороший ико­нописец Дионисий, чадо игумена старца Харалампия, ученика зна­менитого афонского подвижника - исихаста Иосифа Спилиотиса, или Пещерника. Святой жизни был монах. Мы к нему заглянем по­том на могилку, помолимся. Он в Новом Скиту в последние годы жил... - рассказывал мне отец Агафодор, когда мы подходили к мо­настырю, расположенному на скалистом обрыве над морем.

- А игумен сам какой, строгий? - осторожно спросил я.

- Ну что вы? Он по характеру совсем как ребенок! Чудный ста­рец... Они всем братством вместе с Иосифом Исихастом крепко подвизались! Сначала жили в самом удаленном скиту святого Ва­силия, а потом в пещере возле скита святой Анны...

Это сообщение меня заинтересовало:

- А со старцем можно будет поговорить?

- Попрошу отца Дионисия, он все устроит...

Такое радостное известие придало мне сил. Иеродиакон какими-то тайными ходами привел меня на кухню, где хозяйни­чал наш иконописец, худощавый монах лет тридцати с тонкими чертами лица, несший заодно послушание монастырского повара. Он гостеприимно усадил нас за стол, принес кофе и сладости. По­глядев на наши потные подрясники, поставил большую бутылку воды из холодильника. Когда мы отдохнули от жары и пришли в себя, я попытался деликатно перевести разговор между моим другом и поваром на старца Харалампия.

- Отец Агафодор, пожалуйста, спроси у монаха Дионисия, - по­просил я иеродиакона, который бойко говорил и шутил по-гречески с иконописцем, - когда можно с Герондой встретиться.

Мой спутник обратился с вопросом отцу Дионисию, потом пере­вел его ответ.

- Сейчас уже вечерня начнется, потом повечерие, потом отбой. Завтра после литургии!

- Спасибо, отец Агафодор! - поблагодарил я, оставив друзей на­слаждаться беседой.

Всю ночную службу я присматривался к игумену: невысоко­го роста, с кустистыми бровями, с очень добрым выражением старческого лица, коренастый и крепкий, он ходил вразвалочку, словно у себя дома. На литургии ко мне подошел старый монах и что-то сказал.

- Что он говорит? - наклонился я к моему переводчику.

- Просит, чтобы вы прочли Символ веры!

От волнения мне показалось, что я забыл все слова. Монахи и игумен смотрели на меня в ожидании.

- Отец Агафодор, подсказывай, если вдруг собьюсь! - попросил я умоляющим шепотом. Выйдя из стасидии и сглатывая от волне­ния комок в горле, прочитал до конца весь текст. «Слава Богу, не сбился!» - Вернувшись в стасидию, я вытер вспотевший лоб.

После литургии мы стояли у кельи старца Харалампия, откуда вскоре вышел седобородый монах внушительного вида, только что исповедовавшийся у игумена.

- Это монастырский отшельник, монах Феоктист! Живет в уеди­ненной келье вверх по ущелью, всегда в затворе. Только иногда на исповедь в монастырь приходит...

Объяснения отца Агафодора прервал монах Дионисий, пригла­сивший нас в келью известного духовника и молитвенника, у ко­торого мы сразу взяли благословение. Я смотрел в его доброе де­ревенское лицо и отдыхал, умиляясь душой. Из-под опущенных уголков его век смотрели молодые, как у юноши, светло-карие гла­за. Небольшая бородка, простая матерчатая скуфья, старенький выцветший подрясник, натруженные крестьянские руки - весь его простой облик был необыкновенно симпатичен.

- Отец Симон, Геронда немного знает по-русски. Он жил когда- то под Краснодаром, где и вы! - негромко сказал иеродиакон, на­клонившись к моему уху.

Старец услышал его слова и просиял:

- Краснодар? Как дела? Хорошо? - И засмеялся. Мне сразу стало легко и спокойно.

- Хорошо, очень хорошо, слава Богу! Евхаристо! - ответил я, по­клонившись. - Спроси у игумена, отец Агафодор, можно ему задать несколько вопросов о молитвенной жизни.

- Эндакси, эндакси! - согласился старец.

- Говорите, батюшка, а я буду переводить... - шепотом подска­зал переводчик.

- По благословению нашего духовного отца, Геронда, мы живем в уединении в лесном скиту на Кавказе... - начал я.

- Кавказ - хорошо! - подтвердил отец Харалампий, услышав знакомые слова, вызвав у нас улыбку. - Краснодар - хорошо! Я жил в Краснодар... - Он продолжал внимательно слушать.