Первые внутренние изменения 6 page

Простите, а где же горы? - поинтересовался я.

Сейчас, сейчас Гори! - последовал ответ. И верно, вскоре поезд остановился на небольшой станции, на вокзальном здании кото­рой виднелась надпись по-грузински и по-русски “Гори”.

Это и есть Гори, здесь родился Сталин! - с уважением в голосе оповестил меня мой сосед.

Наконец мы приехали в Тбилиси. Город окружали безлесные и выгоревшие от солнца холмы. Настоящих гор нигде не было видно, и город мне сразу не понравился. Лишь вид Куры, стремительно не­сущей свои мутные воды с далеких хребтов, немного меня успоко­ил. Господи, Заступниче мой, если бы я знал, какой замечательный старец тогда подвизался в Тбилиси! Бывший Глинский монах, ми­трополит Зиновий, к которому позже присоединился и любимый всеми кавказскими пустынниками отец Виталий, ученик старца Серафима Романцова, подвизавшийся тогда в отдаленной пусты­не в горах Абхазии. Но об этих замечательных людях мне довелось узнать гораздо позже. Увидев справочное бюро, я спросил, есть ли поблизости от Тбилиси монастыри или древние храмы?

Есть, конечно, есть! Поезжай в Мцхета! - ответили в окошке.

Старенький автобус неспешно повез меня в Мцхета, древнюю

столицу Картлийского царства VI века. “Гордая и тщеславная кук­ла, возомнившая себя повелителем земли и покорителем небес, на­битая опилками ничтожных знаний и никчемных сведений, когда ты станешь живым человеком по образу и подобию Божию?” - го­ворил я себе, уныло гляда в окно автобуса на выцветшую, цвета ме­ди, скудную местность.

Там, где сливаясь шумели, “обнявшись будто две сестры,струи Арагвы и Куры”, как писал Лермонтов, высоко над Мцхетой издале­ка бросался в глаза силуэт Шио-Мгвимского монастыря с его зна­менитым храмом Креста - Джвари, где воздвигла святой Крест рав­ноапостольная Нина. Внизу, на ровном плато прибрежной долины, возвышался купол собора Светицховели - Животворящий Столп. Панорама была необыкновенной и впечатлила меня своей гранди­озностью, но сама природа не располагала душу оставаться здесь. В соборе шла утренняя литургия и грузины, в основном, мужчины, пели чрезвычайно красиво. Я стоял в углу, чтобы не привлекать внимания, и молча молился. Священник вынес крест и я подошел вместе со всеми молящимися приложиться ко кресту:

Скажите, куда мне поехать, чтобы попасть в настоящие боль­шие горы?

Батюшка на мгновение задумался:

Ты поезжай на Казбек, это самое лучшее место!

А старинный монастырь там есть?

Есть, есть, очень старинный... - и он перекрестил меня своим большим крестом.

Поблагодарив любезного грузина, не раздумывая, я купил би­лет на автобус в горное село Сиони, которое, как мне сказали нахо­дится - “прямо напротив Казбека!” Автобус был полон пассажиров деревенского вида и мы, не торопясь, начали длинный подъем че­рез богатые селения и ореховые леса на Крестовый перевал.

На Крестовом перевале дул режущий холодный ветер, в ложби­нах лежал еще не оттаявший до конца снег. Влево от перевала вы­силась белая глава заснеженного Казбека, представляющего собой потухший вулкан с конической вершиной, очень эффектно выделя­ющейся на фоне синего неба и быстро летящих облаков. Как будто она летела над землей, рассекая серую облачную пелену. Автобус, словно подгоняемый ветром, визжа тормозами, быстро спустился в голую, с редкими сосновыми рощами, просторную долину. На вер­шинах некоторых горных отрогов красовались старинные церкви из светлого камня. Вид был чрезвычайно впечатляющим и поко­рил меня своей суровой красотой, но чуть было не убил резким и пронизывающим холодом.

Водитель действительно высадил меня прямо напротив Казбе­ка, царившего в облаках над широкой долиной, с текущим по ней Тереком, и над небольшим селом с разбросанными домами, назы­вавшимся Сиони. Монастыря с этого поворота я нигде не заметил, а на противоположной стороне дороги стояли какие-то невзрачные строения, с надписью на воротах - “Турбаза”, где назойливо лезла в глаза водокачка.

“Так, приехали...” - вздохнул я и поплелся на эту турбазу, по­скольку больше во всей округе никаких гостиниц не имелось. Ди­ректор, коренастый грузин с хитроватым настороженным взгля­дом, встретил меня неприветливо:

Ты кто такой?

Студент.

А зачем приехал?

Хочу немного пожить в горах и заработать на обратный путь.

А откуда ты приехал?

Из Тбилиси.

А где живешь? - допытывался он.

В Ростове.

Ладно, но если ты студент, почему приехал так рано? - дирек­тор подозрительно посмотрел на меня.

Взял академический отпуск... - скрепя сердце, соврал я.

А студенческий билет есть?

Пожалуйста... - достал я билет из внутреннего кармана штор­мовки и протянул директору.

Он внимательно осмотрел документ, затем мою физиономию, и небрежно процедил:

Рабочим на кухню возьму. Жить будешь в туристском домике...

Меня поселили в деревянном домике без печки, в одной комна­те с поваром-армянином, который безпрестанно курил. Молиться при нем было неудобно, пришлось от холода с головой накрыться тонким негреющим одеялом и так прочесть молитвы после дороги. От усталости я быстро уснул. Утро выдалось холодным, ясным и ветреным. Ветер, кажется, никогда не переставал дуть в этой до­лине. Мои обязанности состояли в том, чтобы приносить на кух­ню ящики с овощами и фруктами и мешки с картофелем, а также выполнять многочисленные работы по хозяйству турбазы: красить заборы, следить за пожарным щитом, мести двор, в общем, делать, что скажут. В это утро мне и сельскому милиционеру директор, который оказался еще по совместительству и председателем мест­ного сельсовета, приказал таскать железные койки со склада и устанавливать их в туристических домиках. Заезд туристов только ожидался, и начало мая скудной зеленеющей травкой свидетель­ствовало о приближении лета.

Милиционер оказался добродушным веселым парнем, и мы бы­стро подружились в процессе работы. Греться от холодного жест­кого ветра я убегал на кухню, где было единственное теплое место, так как одет я был слишком легко для долины, находящейся на высоте около тысячи двухсот метров. На кухне из всего персонала только повариха была русской. Ее муж состоял в должности заве­дующего продовольственным складом, остальные поварихи-гру­зинки были женами рабочих турбазы. Все они относились ко мне с жалостью и всегда угощали на кухне горячим чаем и грузинским пирогом из крапивы вместе с безсменным компотом из сушеных фруктов. На кухне говорили больше по-русски и лишь иногда по- грузински. Основной темой разговоров было ругать Россию и рус­ских, из-за которых в Грузии все так плохо.

Тем не менее, эти же грузинки очень помогли мне, обнаружив прекрасные качества своих добрых душ. Так как мой сосед по ком­нате сильно курил, я начал изнемогать от табачного дыма и на кух­не как-то сказал, что у меня уже нет сил жить в табачном дыму и холоде. Поварихи немедленно отправились к директору и сказали, что забирают меня к себе в поселок, в свои дома.

- Дело ваше, - ответил директор. - Пусть только на работу не опаздывает!

Женщины привели меня к длинному каменному строению ба­рачного типа, по фасаду которого располагалось множество две­рей - это и были их “дома”. Они открыли одну из дверей, и мы вошли в небольшую комнату с одним окном, кроватью, с ковриком возле нее, столом и лампочкой на потолке. В углу стояла железная печь с трубой, выходившей в стену.

Вода во дворе, а туалет сам увидишь! - засмеялись поварихи. - А почему же ты один?

Приехал пожить в горах.

Так у тебя здесь ни папы, ни мамы? - участливо спросили жен­щины.

Нет никого.

Тогда, дорогой, слушай: мы тебе - папа, мы тебе - мама!

Я улыбнулся им с благодарностью. Грузинки принесли мне электроплитку, чайник, кухонную посуду, ложки и вилки.

Живи, дорогой! - пожелали они мне, выходя из комнаты.

Я попытался их поблагодарить, но они замахали на меня рука­ми и захлопнули дверь. Так я очутился возле горы Казбек со своей комнатой и чудесным видом на горную долину. В сельском мага­зине мне на глаза попалась большая карта Советского Союза, отпе­чатанная на бумаге, покрытой пленкой. Эту карту я прибил к сте­не у койки, чтобы она служила мне защитой от холодного камня. Средняя Азия располагалась как раз у моей головы. Еще я купил эмалированное ведро для воды, а вот чая в магазине не оказалось. Но когда-то я прочитал, что можно заваривать поджаренные кор­ни одуванчика, и вскоре пил свой чай, слегка отдававший горе­чью, однако был счастлив - наконец-то я один и могу молиться, сколько хватит сил.

Работа не забирала у меня много времени, поэтому я мог совер­шать большие прогулки по долине, где на каждом ее повороте воз­вышались древние оборонительные башни. За селом я обнаружил нарзанные источники, в каждом из них бил, бурля и пенясь пузы­рями, ключ с большим содержанием газа и со своим отличитель­ным вкусом. В дальних окрестностях села Сиони мне посчастли­вилось найти еще один нарзанный источник. Там вода наполняла выдолбленную в скале вместительную ванну, в которой я иногда с большим удовольствием купался, когда в полдень солнце начинало пригревать. Красивые старинные церкви по вершинам холмов, к со­жалению, оказались закрыты и службы в них не совершались. Осо­бенно мне понравился своей строгой красотой Сионский храм XI века, стоящий высоко над дорогой и словно сияющий своей белока­менной кладкой над всей долиной Терека. Удалось мне разыскать и старинный монастырь-крепость, запрятавшийся на высоком пла­то в ущелье, куда вела заброшенная тропа. Но он представлял со­бой лишь сильно разрушенные крепостные стены, уцелел только алтарь и каменный престол, сооруженный из одной большой глы­бы гранита. Рядом с этой святыней, украшенной высеченными в камне крестами, я проводил свои выходные дни.

Большой удачей для меня стала другая интересная находка. В скальном известняковом обрыве я заметил несколько пещер, ко­торые оказались большими и сухими. В них мне очень нравилось молиться, и я подолгу сидел с четками в одной из пещер, вообра­жая себя подвижником-аскетом. С большим энтузиазмом, когда выдавался погожий день, обходя стороной овечьи отары, я любил подниматься к Казбеку, по-грузински - Мкинварцвери, где с вос­хищением и восторгом стоял у мощных ледников под порывами сильного ветра, дующего с их верховий. Но в районе Казбека почти всегда было очень облачно. Временами холодный дождь внезапно начинал хлестать в лицо, и тогда приходилось поспешно возвра­щаться. Я бегом спускался вниз, скользя на размокших тропах и подгоняемый пронизывающим до костей ветром. К пастухам в их задымленные шалаши заходить было страшновато, настоль­ко диким казался для меня их вид. Иногда я совершал походы в сторону уединенной долины, где жили хевсуры, горный народ, ютящийся в бедных домах, больше похожих на каменные сакли с обязательными возле них башнями, возведенными из грубо сло­женных каменных глыб. Скудные поросли березок составляли все украшение долины.

Помню еще поездку на автобусе в Осетию вдоль Дарьяльского ущелья, где в глубокой теснине мутным плеском метался и буй­ствовал в скалистых берегах Терек. Наиболее впечатляющий вид на вершину пятитысячника открывался со стороны села Казбеги, где в верховьях ущелья на фоне снежного профиля Казбека чет­ким силуэтом красовался величественный Троицкий храм, вос­петый еще Пушкиным: “Туда б, в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне...” Путешествуя по Военно-Грузинской дороге, другой великий русский поэт Лермонтов восхищался необыкно­венным зрелищем Дарьяльского великана: “Тебе, Казбек, о страж востока, принес я, странник, свой поклон...” В этом мощном и по­трясающем воображение пейзаже было нечто завораживающее, и сердце мое, как будто примирясь со всеми невзгодами, стало ощу­щать себя странником, созерцающим не мир обычных людей, а чу­десный мир Божия творения.

Боже, Ты знаешь меня как никто другой, дай же мне постичь Тебя в той мере, какую Ты Сам определишь для меня, ибо верю и

знаю, что эта мера познания Твоего, данная Тобою с избытком пре­взойдет все мои возможности постигнуть Тебя. Зависть никогда по­бедить не может и потому она лишь способна клеветать. С Тобой, Господи, все завистники - лишь укрепление души, живущей в люб­ви Твоей, а клеветники - лишь прославление души, прилепившей­ся к смирению Твоему. И завистники, и клеветники тоже ходят по дивной земле Твоей, Боже, но подобно ходящим гробам - упадут и некому будет поднять их. Господи Боже мой и Пресвятая Матерь Божия, скройте меня от мира сего не потому, что он страшен мне, а потому, что мне наиболее мил немеркнущий свет Отца нашего, сущего на Небесах.

СТРАННИК

Соединяться умом со страстями - то же самое, что поклоняться идолам, а сослагаться с помыслами - то же самое, что приносить себя в жертву демонам. Той же любовью, какой мы любим Бога, единственно ей возможно смирить несмиренную упорствующую душу - открыть для нее новую жизнь в том, чтобы она смогла по­любить даже врагов, как безсмертных носителей вечности и удиви­тельных творений Божиих, подобных нам. Любовь человеческая не имеет в себе никакой силы противостоять злу, ибо имя такой “люб­ви” - ненависть. Лишь с помощью благодатной силы Божественная любовь побеждает зло без борьбы и одолевает его без усилий.

Невозможно полюбить человеческое существо так, словно оно никогда не узнает смерти. Поэтому возлюбить ближнего можно лишь той любовью, какой мы любим Самого Бога - как безсмерт-ное Существо. Когда наша жизнь и жизнь Бога сливаются воедино, в нашей жизни не остается места для смерти. Но если наше суще­ствование отторгается от Своего Творца, оно словно раздирается на мелкие лохмотья, которые уже не годятся для новой жизни.

Эта экзотическая страна не стала для меня второй родиной, ибо родина не там, где красиво, а там, где мы родились телом, а еще важнее - душой, где мы чувствуем, что находимся дома и, самое главное, - с Богом. За это время произошли две забавные истории и две грустные. Как-то к нам приехали автобусы со школьниками из Тбилиси, и турбаза словно посветлела от детских лиц и звонких голосов. Улучив минутку, я с удовольствием присоединялся к их играм в волейбол и к веселой беготне по зеленому лугу. Не знаю почему, девчонки прозвали меня “Ангелочек” и всегда с хохотом

звали меня играть, весело крича: “Гамарджоба, Ангелочек!”, когда я с ящиком моркови или помидоров проходил по двору. Когда-то на телевидении я научился подбирать мелодии на пианино одной ру­кой. На турбазе, заходя в клуб, когда в нем никого не было, я играл для себя, просто чтобы услышать звук музыкального инструмен­та. Однажды, увлекшись, я повторял на пианино свои простенькие мелодии и не заметил, что у меня появились слушатели. Мне не­вольно пришлось остановиться, когда позади раздался громкий хохот школьниц.

Играй, играй, Ангелочек! Как хорошо ты играешь! - хохоча, умоляли они.

Я оглянулся, - оставалось только в шутку раскланяться, с крас­ным от смущения лицом. Когда автобус с детьми отъезжал из тур­базы, дети кричали из открытых окон:

Нахвамдис, пианист! Прощай, пианист!

В середине лета на лугах появилась молодая густая трава, похо­жая на подстриженные газоны. На этих “газонах” мне понравилось молиться. Я брал с собой коврик, расстилал его на траве, рядом ста­вил часы и с четками подолгу сидел в лугах, когда ветер ослаблял свои порывы. Однажды, когда я молился, мое внимание привлекла старушка-грузинка, сердито размахивающая руками и спешащая ко мне. За нею бежал маленький мальчик, держась за ее подол. По­дойдя поближе, бабушка быстро схватила будильник, крича:

Отдавай часы! Отдавай часы!

Мальчик уставился на меня, широко раскрыв глаза и рот.

Берите часы, мне не жалко... - в недоумении ответил я, вставая с коврика.

Сидишь на моей траве, мнешь ее, а мне эту траву потом ко­сить надо! Не отдам часы! - продолжала кричать разгневанная ста­рушка.

Тут только я догадался, что луговые участки бедные жители бе­регут пуще зеницы ока, потому что они - единственный корм для их скота.

Простите, бабушка! Берите часы, берите и коврик, я больше не буду сюда ходить!

Старушка еще что-то прокричала по-грузински, но расстались мы мирно, а мальчика мне удалось даже погладить по торчащим волосам, вызвав на лице его улыбку. Я отправился домой, а старуш­ка с моими часами пошла обратно. За ней побежал и мальчик, ухватясь одной рукой за подол, а другой таща за собой мой коврик.

Грустная история произошла у меня со взрослыми мужчинами. Когда я молился вдалеке за селом, стоя на коленях среди валунов, ко мне подошли трое мрачных насупившихся грузин.

Ты что здесь делаешь?

Молюсь.

А кто ты такой?

Русский.

Э, говорить все можно, а врать нельзя! Какой ты русский? Ты осетин!

Нет, я не осетин, у меня есть паспорт, где написано, что я русский.

Э, в паспорте все можно написать! Ты осетин!

Как я ни уверял, что это ошибка, грузины очень сурово заявили мне, что если я еще раз здесь появлюсь, то мне не следует ожидать для себя ничего хорошего. Интересно, что когда я ездил в Осетию, то в городе, на рынке, меня точно также остановили осетины и с большой враждебностью выясняли, не грузин ли я. Это заставило меня серьезно задуматься над своим положением и не оставалось ничего, как только вздохнуть: “О времена, о нравы...”

Другая грустная история приключилось между мной и директо­ром турбазы, который вдобавок, как я уже говорил, занимал долж­ность председателя сельсовета. Однажды я заглянул в местный придорожный ресторанчик, чтобы купить каких-нибудь сладостей к моему одуванчиковому чаю, и остановился у стеклянной витри­ны, рассматривая выставленные продукты. Ни сладостей, ни кон­фет я не увидел, но заметил, что за столом сидит мой начальник с подвыпившей компанией.

Иди сюда! - крикнул он. - Садись, ешь!

Мне придвинули пирог с крапивой. Я присел на свободный стул и отведал немного пирога. Директор разлил по стаканам водку и один такой стакан, наполненный доверху, подал мне:

Пей!

Я не пью!

Пей, ты что нас не уважаешь? - побагровел он.

Вас уважаю, а водку пить не стану! - твердо ответил я, решив, будь что будет.

Компания глухо зашумела. Взгляды посуровели.

Ага, вот ты какой! Приехал сюда, скрываешься! И город твой мы знаем - все воры! Наверно, сам украл что-нибудь и скрываешь­ся здесь! - разбушевался председатель сельсовета. - Чтоб завтра духу твоего здесь не было!..

Ладно, хватит, успокойся! - начали уговаривать его приятели.

Я ушел, надеясь, что наутро директор все забудет. Но он оказался

злопамятным и утром ко мне подошел мой товарищ-милиционер:

Слушай, друг! Я понимаю, мы с тобой кровати вместе таска­ли и все такое, но служба есть служба, извини! Ведь я же мили­ционер... Мой совет тебе, как брату, - лучше уезжай, директор все равно тебе жить не даст!

Спасибо за доброе слово... - поблагодарил я сердобольного представителя местной власти.

Мы пожали друг другу руки, и я пообещал на следующий день уехать. Все то время, пока я трудился на кухне, ко мне присматри­вался молчаливый взрослый парень, который работал на турбазе массовиком-затейником и заодно фотографом. Он был русский, играл на аккордеоне, трубе, пианино, имел прекрасный голос и аб­солютный музыкальный слух. Когда он выступал перед туристами, мне особенно нравилось слушать эту песню:

Накинул товарищ мой

Бурку на плечи

И скачет на быстром коне.

Ему просигналить

Спешу я при встрече,

И путь уступает он мне...

Услыхав о моей истории от милиционера и непреклонном реше­нии директора выдворить меня с турбазы, он предложил свою по­мощь:

Я давно понял, что ты верующий, могу забрать тебя с собой в Осетию. У меня есть домик в горах, можешь там жить!

Но мне же нужно как-то зарабатывать на хлеб! - высказал я свое недоумение.

Не переживай! Все остальные месяцы, за исключением лета, я возглавляю похоронный духовой оркестр, на хлеб заработаешь всегда! - обнадежил меня мой друг.

Но я не умею играть ни на одном музыкальном инструменте! - возразил я.

Не волнуйся об этом! Будешь бить в барабан и тарелку, это де­ло нетрудное...

Не выдержав, я рассмеялся, представив себя в этой роли.

Прости, но такая работа не по мне...

Ну, как знаешь!..

Так я чуть было не стал барабанщиком в похоронной команде.

Этот добрый человек на нашем разговоре не успокоился. Он от­правился к директору и крупно с ним повздорил, упрекнув в том, что безобидного верующего парня он выгоняет из села, в то вре­мя как убежавшие из тюрьмы уголовники спокойно пасут в горах овечьи отары.

Ну, ладно, пусть идет работать пастухом, только чтоб духу его не было на турбазе!- смягчился директор.

Похоже, он меня на дух не переносил. Вскоре ко мне в комнату, где я собирался в дорогу, пришел массовик-затейник вместе с ми­лиционером.

Брат, можешь пастухом работать! Ботинки дадим, бурку и за­одно денег заработаешь! - обнадежил меня представитель местной власти.

Спасибо, друзья, но мне действительно лучше уехать... А пасту­хов я видел, этого мне достаточно...

А от Осетии отказываешься? - спросил меня мой заступник.

Прости, дорогой, я уже сделал свой выбор! - твердо ответил я.

Милиционеру я подарил карту в его кабинет, а музыканту - эма­лированное ведро в его фотолабораторию. Мы сердечно обняли друг друга и друзья мои ушли. Я раздал все свое домашнее иму­щество добрым грузинкам, и рано утром мой друг из похоронной музыкальной команды проводил меня на автобус, следующий в Тбилиси, долго махая рукой на прощание с обочины дороги.

Куда лететь? Этот вопрос был для меня решен еще раньше, когда я сильно замерзал от ночных холодов, потому что топливо - мелкие прутья сухого кустарника быстро прогорали и комната мгновенно выстывала. Приходилось согреваться под одеялом своим дыхани­ем. Высовывая голову из-под одеяла, я иногда рассматривал карту Советского Союза, висевшую на стене над моей головой. Смотреть на Северный полюс или Сибирь было очень неприятно из-за холода в комнате, так как каменные стены совершенно не прогревались. Невольно взгляд обращался к югу, к самой южной республике. Как мне представлялось, самой теплой горной страной был Таджики­стан, потому что южнее Памира располагались только Афганистан, Пакистан и Индия. На Таджикистане я и остановил свой выбор.

В аэропорту Тбилиси я с радостью узнал, что есть рейс Тбили- си-Душанбе через Баку с прилетом в столицу Таджикистана в два часа ночи по местному времени. И это мне тоже пришлось по ду­ше: “Прекрасно утром увидеть места, которые я выбрал для своих странствий”, - говорил я себе, успокаивая свое волнение. Мое место в самолете оказалось среди шумных пассажиров в одинаковых вос­точных халатах и тюбетейках. Я сел в кресло и уставился в окно. Во время полета, сколько я ни смотрел вниз, трудно было отличить в черном ночном небе россыпи звезд от россыпи огней на земле.

Когда в два часа ночи мы вышли из самолета, в лицо пахнул такой жаркий и сухой воздух, что он напоминал жар из газовой духовки, когда из нее вынимают подрумянившийся пирог. В аэро­порту ночевать было негде и мне посоветовали поискать место в го­стиницах города.

А где искать эти гостиницы? - попытался я добиться ответа.

Поезжай в центр, там все гостиницы увидишь! Малень­кий что ли?

Я бодро вышел из здания аэропорта на небольшую площадь с большой клумбой посередине, где пышно цвели розы. Ночь, каза­лось, благоухала их ароматом. Пассажиры быстро усаживались, толкая друг друга, в маленький микроавтобус, в который я успел поместиться последним, попросив водителя остановиться в цен­тре, у гостиницы.

Хотя центральная гостиница и называлась “Душанбе”, но мест в ней не было, как и во всех остальных, о чем, зевая, сообщил мне сонный дежурный.

А это что за табличка? - указал я на странную надпись: “Го­стиница «Дом колхозника». Места есть”. Рядом был помещен адрес.

Это для колхозников, нужно на попутных машинах ехать!

Как ни странно, первый попутный грузовик подобрал меня.

Дом колхозника знаешь? - спросил я у водителя, сомневаясь, поймет ли он русский язык.

Колхоз, колхоз! - засмеялся тот.

Когда мы подъехали, это оказался даже не “Дом колхозника”, а скорее, ночлежка на десять коек при местном рынке, где уже хра­пело человек восемь. Я лег и мгновенно уснул.

Разбудило меня странное монотонное гудение человеческих голосов, доносившееся из раскрытого окна. Я выглянул: прямо на асфальте, под огромными белоствольными тенистыми чинарами, расстелив большие узорные платки, которые потом оказались по­ясами их владельцев, молились, сев на пятки, длиннобородые ста­рики, человек десять, одетые в халаты.

“Да, вот это по мне... - удовлетворенно подумал я. - Во всяком случае, теперь никто не будет приставать с глупыми вопросами, по­чему я верующий?” Во дворе у журчащего арыка с мутной холодной водой, я выбрал место для молитвы. Гор я не увидел, потому что

небо было подернуто желтоватым пыльным цветом. Тем не менее с большим удовольствием я молился в то жаркое июльское утро, стоя у тихо позванивающего горного арыка, который показался мне райской рекой. На меня никто не обращал внимания, хотя к этому времени на моем лице уже отросла порядочная щетина, потому что я отрекся заодно и от бритья, чтобы стать настоящим странником.

Выпив в чайхане на рынке зеленого чая и с удовольствием от­ведав горячей и ароматной азиатской лепешки, только что выну­той из тандыра, я на троллейбусе добрался до автостанции, любу­ясь по пути уютными зелеными улицами с цветущей фиолетовой индийской сиренью и высокими белоствольными платанами. На автовокзале я стал изучать схематическую карту Таджикистана. Острые пики гор, нарисованные неумелой рукой, повсюду пронза­ли лиловое небо. Просунув голову в маленькое окошко, я спросил:

А рядом с Душанбе есть горные заповедники?

Есть, Ромит.

Дайте мне, пожалуйста, билет в Ромит! - сказал я таким голо­сом, словно просил билет в рай, потому что пока в новом месте мне все очень нравилось.

В автобусе я оказался одним из первых, поэтому пришлось дол­го ожидать, пока пассажиры заняли сначала все сидячие места, а затем и стоячие. Сидеть было стыдно, если рядом стоит, вздыхая, женская фигура с белым халатом, накинутым на голову. Я уступил место и схватился за поручни. На поворотах дороги автобус сильно кренился и все “стоячие” валились друг на друга. Зеленое ущелье, по которому мы ехали, выглядело очень привлекательно: на топо­лях и карагачах играли снопы солнечного света. Мощная голубая река, с белопенными перекатами, вскипала водяными брызгами то справа, то слева от дороги. Над прибрежными террасами громоз­дились хребты, поросшие древовидным можжевельником - арчой с красивой зонтичной кроной. Сделав последний крутой поворот, автобус подкатил к конечной остановке, где пассажиров, сомлев­ших от духоты в автобусе, встретила оглушительным ревом пара забавных осликов, повернувших в нашу сторону свои длинные уши.

Узнав, где находится управление заповедника, я отправился в путь. Идти пришлось довольно долго, сначала через вытянувший­ся вдоль реки поселок с глинобитными мазанками, затем по длин­ному мосту через реку. Потом указатель лесничества направил меня по пыльной дороге, петлявшей среди незнакомых деревьев с узловатыми стволами и пышной темно-зеленой листвой. Уже

хотелось есть, когда я заметил на ветках этих странных деревьев, среди блестящей листвы, большие темно-красные и черные ягоды.

“Вполне возможно, эти ягоды могут быть ядовитыми, - поду­малось мне. - В южных странах всегда много ядовитых плодов... Ладно, голод не тетка, попробую осторожно!” Первая ягода легко раздавилась в пальцах, окрасив их густо-красным несмывающимся соком. Вторую ягоду я осторожно прикусил, чтобы попробовать ее на вкус, не глотая сок. Но я проглотил эту ягоду, не заметив как это получилось! “Все, отравился...” - мелькнуло в голове. Сок про­глоченной ягоды был кисло-сладким, а сама ягода оказалась уди­вительно сочной. “Если сразу не отравился, то теперь ничего не бу­дет!” - Успокоил я себя и наелся, сколько мог.

Так, с синими губами и руками я появился перед начальни­ком лесхоза.

Работы у нас никакой нет, - заявил он. - Местным негде рабо­тать, а ты еще спрашиваешь...

Все было понятно, но остался мучавший меня вопрос, чего же все-таки я наелся по пути в лесхоз?

Простите, а что за деревья с черными ягодами растут вдоль дороги?

Это те ягоды, которых ты сначала наелся, а теперь спрашива­ешь? - засмеялся таджик. - Шахтут - царский тутовник, мы его специально разводим! Умойся в реке, а то таким синим в город при­едешь!

Тем же самым путем я вернулся к последнему автобусу, по доро­ге вымыв в холодной реке лицо и руки.

На автовокзале в Душанбе я снова оказался у билетной кассы. Приметив в очереди за билетами паренька приветливой наруж­ности, я поинтересовался у него, куда бы мне поехать, чтобы уви­деть самые красивые горы в Таджикистане? Он пытливо посмотрел на меня:

А большие реки в горах любишь?

Ну, еще бы!

Тогда поезжай в Гарм! - уверенно сказал он и добавил:

Там моя родина. Батан, по нашему!

Несчастье души в том, что она любит то, что смертно, сама оста­ваясь безсмертной. Разрываясь между тем, что смертно, и тем, что не имеет смерти, она до тех пор испытывает страдания, впадая в от­чаяние от жизни и содрогаясь от страха перед смертью, пока не ока­жется всецело под благодатным покровом Божественной помощи.

Нем я, Господи, словно глина, ибо это Ты, Боже, говоришь вме­сто меня. Горделивые дети земли изощряются в пустом красноре­чии, лишенном силы Твоей, а слабое молчание мое становится в устах Твоих громом. Безсильно сердце мое и не может оно любить ближних, но когда Ты вселяешься в него, оно с величайшей любо­вью обнимает всех людей, как собратьев своих. Ты делаешь меня мягким, подобно воску, текущему по горячей свече, а слова горде­ливых уподобляешь треску водяных капель, попавших в ее огонь.