Первые внутренние изменения 10 page

электропроводку. В каждой комнате висели слабые лампочки, ко­торые давали тусклый свет от аккумуляторов. Во дворе, под наве­сом возле сарая, стоял старенький движок с ножной педалью для заводки. Сбоку от сарая начинался большой огород, где учитель с любовью посадил все, что можно было разместить на участке, оро­шаемом водой из арыка. Там росли тыквы, азиатский горох “нут” и картофель, фасоль вилась на палках, воткнутых в землю по пери­метру огорода. Под окном дома зеленели грядки капусты, редьки, моркови, помидоров и огурцов. Побеги лука подбирались прямо к крыльцу веранды. Учитель был весьма хозяйственным человеком, судя по его огородному участку. За огородом начинались заросли виноградника, который давно уже никто не обрезал. Ветви его уже отягощали крупные кисти незрелого винограда. На краю огорода росло огромное дерево белого тутовника, ягоды которого, как по­том выяснилось, засахаривались сразу на ветвях. Осенью мы соби­рали эти мягкие и вкусные ягоды прямо с земли по мере того, как они осыпались.

Когда, выпив чая, я в полдень вышел из дома, раздался вос­торженный визг детских голосов. Прильнув прелестными ис­пачканными мордашками к сетке забора, детвора почти со всего кишлака собралась у дома, не решаясь, однако, войти через ка­литку. Все они стали моими самыми лучшими друзьями того вре­мени. Сколько поколений выросло на моих глазах и со всеми у нас сохранилась долгая дружба. Дети принесли мне свежие лепешки, завернутые в платок, и протягивали их грязными ручонками че­рез забор. Взяв хлеб и отдав платок, я показал жестами, что сей­час вернусь. Как раз перед этим мы с учителем принесли в рюкза­ках продукты, а для угощения гостей - карамельные конфеты. Я набил ими карманы и вышел с конфетами в руках к ожидающим меня детям.

“Охи-и-и!” - снова раздался восторженный визг, и перед моим лицом замелькали детские ладошки, многие протягивали сразу две. С этой встречи дружба у нас началась, как нам казалось, на­веки. По своим праздникам дети приносили мне домашнюю халву, кислое молоко, я дарил им конфеты, а когда приезжал из Душанбе, то привозил игрушки, авторучки, карандаши и школьные тетради.

Родители моих маленьких друзей, видя нашу дружбу, взяли меня под свое покровительство, и я ходил по кишлаку, словно по своему дому. Кстати, об игрушках и играх. Подросткам, которые постарше, я однажды привез футбольный мяч. Футбола они не знали и совсем не понимали эту игру, пока не познакомились с ее правилами, которые быстро усвоили. К тому времени, в основном через детей, а также с помощью уроков учителя, мне удалось ов­ладеть разговорным таджикским языком, который, к сожалению, оказался местным диалектом. Потому что когда я попытался го­ворить по-таджикски в Душанбе, это вызвало улыбки и иронию у городских таджиков: “Ты говоришь, как деревенщина!” - смеялись они. В свою очередь, когда я в кишлаке показывал местным гра­мотеям учебник таджикского языка, мои знакомые не понимали, о чем идет речь.

Как бы там ни было, этого словарного запаса вполне хватало для простого общения. С появлением в кишлаке мяча между ребятиш­ками начались жаркие футбольные баталии, в которые включался и я. На нашу игру начали приходить парни постарше, мои свер­стники, поэтому футбол стал новым невиданным зрелищем для местных жителей. Но когда на наши игры пришли обутые в тяже­лые кирзовые сапоги взрослые мужчины, сносившие одной ногой сразу несколько игроков, я вышел из игры и взял на себя обязан­ности судьи. Однако наш футбол закончился самым неожиданным образом. Ко мне на станцию пришла делегация старейшин кишла­ка, и состоялся следующий диалог:

Дорогой, порежь мяч, пожалуйста! Очень просим, не оби­жайся!

Почему? - озадачился я такой странной просьбой.

А вот почему: наши дети смотрят за скотиной. Ее утром и ве­чером в горы отгонять-пригонять надо, так? Сыновьям нашим ого­род пахать-полоть надо, дрова рубить-возить надо, так? Сам пони­маешь! А что стало теперь в кишлаке из-за мяча? Коров никто не отгоняет-не пригоняет, дрова никто не рубит-не возит, совсем беда, нехорошо! Порежь мяч, пожалуйста!

Мяч я пообещал уничтожить, и мы разошлись, довольные друг другом.

В первые ночи на станции мне начал сниться один и тот же ужас­ный сон: как будто к дверям моей комнаты, закрытой на шпинга­лет, приближалось нечто дикое и страшное, отчего мне станови­лось крайне жутко. С замиранием сердца я смотрел на дверь. Это нечто тяжело напирало на нее всей массой. Дверь трещала, выги­балась, наконец, с сильным треском лопалась и... тут я просыпал­ся, весь в холодном поту. Стояла полная тишина и плотная густая темнота. Сердце билось с замиранием, словно останавливалось. Света в кишлаке не было, только откуда-то издалека доносился крик петуха, да в окно заглядывали огромные звезды. Я крестился дрожащей рукой и старался уснуть, но сна в такие ночи подолгу не было. Постепенно это пугающее наваждение прошло, но заставило задуматься о том, в какой непростой и чуждый моей душе стран­ный мир я попал.

Тем не менее, необычная и полная новых впечатлений жизнь в Богизогоне продолжалась. Здесь я вволю поел царского тутовника “шахтута”, которого впервые отведал в Ромите и принял за ядови­тые ягоды. Ребятишки взяли меня с собой в поход в ущелье Гузе­ли, где им была известна целая роща этих удивительных деревьев. Когда мы еще только подходили к старым тутовникам, сверху до­низу усыпанным крупными черными ягодами, мальчики на ходу скинули свои рубашки и с веселым смехом вскарабкались на тол­стые ветви деревьев, срывая спелые ягоды. Красный сок тек по их счастливым лицам, рукам и груди, но зато они ели до отвала, при­зывая и меня сделать то же самое. Я последовал их примеру, вмиг превратившись в беззаботное и счастливое существо. Яркое солнце заливало нас ослепительным горячим светом, а тутовый сок за­ливал своей непередаваемой сладостью, окрашивая фиолетовыми разводами лица и руки. Вначале я опасался, что этот ягодный сок уже не смоется, но выяснилось, что незрелые ягоды этого дерева легко снимают с тела нашу боевую раскраску. Когда мы как следует почистились, трудно было заметить, что мы ели ягоды тута, но на­ши счастливые лица выдали нас местным старожилам.

Как в России, так и в других краях нашей многоликой страны, сколько ни присматривался я к окружающим людям, большей ча­стью, к сожалению, неверующим, мне пришлось с горечью заме­тить одну странную закономерность жизни, которую Евангелие называет “миром”. Как трудно в нем найти действительно живых и по-настоящему интересных людей! Редко кто из них, не имею­щих никаких духовных ориентиров и не знающих Бога, выходит из однообразных разговоров с пошловатым содержанием и неиз­менными заботами о заработке и здоровье. Такое общение, где при­ходилось поддерживать эти скучные темы, начало утомлять меня. Мир взрослых предстал на поверку удручающе тусклым и безпросветным, наполненным безконечными жалобами и ропотом. Это оказался мир людей, утративших детство.

Разительно отличался от их мироощущения мир безхитрост- ных, жизнерадостных, ясноглазых детей! Только с ними душа отдыхала от всех взрослых докучливых разговоров и расспросов о житье-бытье. Дети не требовали ничего, кроме любви, и спол­на платили такой же безкорыстной любовью. После молитв осо­бенно трудно было вступать в общение со взрослыми, зачастую крайне любопытными. И особенно легко и радостно становилось в кругу детей. Я любил сидеть в их компании, просто любуясь ими и слушая их звонкие голоса и заливистый смех. Тогда я с радо­стью чувствовал, что в душе еще остались живые нотки, которые также радостно, словно в унисон, откликаются на чистые движе­ния детских душ.

Быстро настала осень, а вслед за ней зима. По горам лег снег и начал валить и в долине, где он мог идти по несколько дней подряд. Печи в моей комнате не было, а напарник, обещавший ее привезти, все еще не появлялся. На окнах комнаты намерз лед толщиной в палец. Мне снова пришлось укрываться матрасом, но мерз я жутко. На руках и ногах опять появился артрит. Я попробовал сам перело­жить дымящую печь, стоявшую в смежной комнате. Нашел на реч­ных обрывах для нее глину, добавил в раствор для кладки кирпи­чей ишачий помет, помня, как в станице мы собирали лошадиный навоз и смешивали его с глиной и соломой для обмазки стен дома. Но когда в новосложенной печи разгорелись дрова, пошла такая невыносимая вонь, что дышать было невозможно. Поэтому днем я грелся печью моего напарника, а на ночь уходил к себе в комнату, где было хотя и очень холодно, но зато молитва шла легче.

Можно много проповедовать о путях к Богу, но невозможно про­поведовать о Боге, не обретя Его в самом себе. Могут полностью ру­шиться человеческие представления о Боге и о вечности, но Сама Божественная вечность не может рухнуть никогда. Проповедую­щий Христа, не обретая Его в своем сердце, проповедует свои пред­ставления о Христе. Защищающий веру в Христа, защищает не ее, а свои разумения о вере. Открытость и мягкость сердца приводят че­ловека к исправлению своих заблуждений, а упрямство и гордыня делают его фанатичным и жестоким. Обманщики всегда остаются обманутыми своими же обманами, а правдивые неуклонно пребы­вают в правде, укрепляемые ею. В греховности своей и лжи мы вос­стаем не только против Бога, но и против самих себя, в безумстве своем не считая себя грешниками.