Первые внутренние изменения 3 page

Тому, кто начал проникать душой в сокровенное чудо евангель­ских заповедей, встречается другая опасность - презреть мудрую простоту изложения глубочайших духовных понятий, содержа­щихся в притчах и изречениях. Ум, испорченный ложным блеском философского остроумия, слепнет от простоты и ясности Христо­вых слов, как человек, привыкший к игре теней, не может видеть яркого солнца. Философия не требует роста души, ей достаточно развратить душу. Только Евангелие зовет к возрастанию души в Божественной благодати и к совершенной зрелости ее видения и постижения.

В это же время, благодаря дружбе с художниками, во мне воз­никло желание попробовать себя в живописи. Задумываясь о сво­ей дальнейшей жизни, я ужасался будущей перспективе - уныло ездить день за днем на опостылевшую работу и находить в этом однообразном пресмыкании единственный смысл своего суще­ствования. Положение художника в советском обществе мне виде­лось более свободным от искусственных ограничений, и это было основной побудительной причиной моих творческих исканий. Я поступил на заочное отделение Народного университета искусств в Москве, так это, кажется, тогда называлось, и начал старательно выполнять задания, присылаемые преподавателем. Хотя отзывы по выполненным работам от преподавателей были хорошими, мои друзья-художники воздерживались от похвал. А любитель грече­ской философии, внимательно просмотрев мои труды, выполнен­ные в карандаше и акварели, снисходительно заметил:

- Ну, что же, и так можно рисовать... - заметив мое огорчение, он принялся растолковывать мне: - Мы все говорим словами, а ху­дожник говорит красками. Рисовать можно, а порисовывать время от времени - нельзя. Творчество не терпит фальши! Если этого чутья нет, браться не стоит. Если можешь не писать, не пиши... - вспоминая совет этого художника, я бросал рисование и стихи, по­гружаясь с головой в шальную жизнь.

Тем не менее я решил так: пусть мои способности в живописи и невелики, но, благодаря учебе на оформительском отделении, в будущем я смогу работать художником-оформителем и заниматься любимым видом творчества - поэзией. Поэтому я с головой ушел в изучение всех видов живописи, подолгу просиживая в универси­тетской библиотеке над альбомами русского и зарубежного искус­ства. По советам художника-философа, я перешел к изучению пер­сидской и индийской миниатюры. Я надолго застрял на этой теме, восхищенный тончайшим набором искусно подобранной цветовой гаммы, пока, в конце концов, не открыл для себя изысканный лако­низм и изощренную технику древних художников Китая и Японии. Лишь впоследствии знакомство с Файюмской портретной живопи­сью, а также монументальной мощью зодчества и неповторимой скульптурной интуицией древнего Египта значительно потеснило прежнее увлечение. Этот длительный процесс растянулся на годы, пленив меня не только живописью, но и возвышенными стихами восточных поэтов, откуда меня окончательно вывело лишь творче­ство Рильке и Сэлинджера. После этого мой интерес к литературе постепенно угас и стала понятна ограниченность любого вида ис­кусства в глубоком постижении реальной жизни, тем более в по­исках Бога. Помню, что весь тот год я находился под сильным впе­чатлением от Уитмена и даже развесил по стенам своей комнаты строки из его стихотворений.

Этой же зимой случилось одно происшествие, которое на всю жизнь утвердило меня в новых нравственных ориентирах не толь­ко в отношении к самому себе, но и в отношении к ближним - не предавать ни в чем ни свою совесть, ни совесть близких. Прибли­жалась обычная новогодняя лихорадка и на телевидении среди со­трудников увлеченно обсуждалось будущее совместное застолье, от которого я отказался наотрез.

А как же ты будешь отмечать Новый год, дома что ли? - с из­девкой спросили недовольные сослуживцы.

Нет, не дома! Я уезжаю на Кавказ, в горы! - сами собой вы­рвались из меня эти слова. Поразмыслив, я увидел, что такое ре­шение действительно будет самым лучшим, ведь мой старый друг по-прежнему живет в горном поселке и я смогу навестить его, как когда-то обещал, в эти праздничные дни. Сердце мое забилось от радости: неужели я наконец-то начал освобождаться от этих на­доевших новогодних застолий, из которых мои знакомые сделали своего рода культ?

Это был мой первый Новый год в горах, под огромными зимни­ми небесами, мягко переливавшимися лучистым светом Млечного Пути над заснеженными пихтами и горными вершинами, уходя­щими в безконечность. У моего друга уже родился ребенок, и мы порадовали его жену и родителей подарками для младенца, успев купить их в закрывавшемся на выходные поселковом магазине. Его семья приветливо приняла меня, поселив в комнате с видом на синеющие в окне горные дали. Эти дни и ночи стали для меня первым настоящим праздником, праздником тихой и спокойной радости, посетившей меня в горах. Первый мой серьезный и реши­тельный выбор - выбор в пользу своей совести, оказался тем здоро­вым ростком, на котором стала расти и утверждаться вся моя даль­нейшая жизнь, несмотря на последующие ошибки и заблуждения.

Вернувшись домой, я продолжил, по привычке, дружеские сви­дания с девушкой-лаборанткой из строительного института, про­должая хранить чистые отношения и расстраивая ее неопределен­ностью своего отношения к ней и к ее жизни. Собравшись поздним вечером навестить эту девушку, жившую недалеко от филармонии, я шел вместе с двумя друзьями в тени многоэтажных домов по ба­скетбольной площадке. В темноте мы не заметили, что она закан­чивается обрывистой стенкой, высотой метра полтора. Увлекшись беседой, мы оступились и упали все вместе, но сломал ногу в ло­дыжке только я. Друзья, взяв меня под руки, вывели на трассу и на такси отвезли домой. Из дома скорая помощь забрала меня в боль­ницу, в отдел травматологии, где я провалялся две недели и был выписан в гипсе и на костылях.

Этот случай заставил меня глубоко задуматься над причина­ми травмы и показал мне, что Господь таким суровым способом останавливает мои блуждания по кривым путям, пожертвовав моим здоровьем ради исправления души. Так жить, как я жил до сих пор, безалаберно и бездумно плывя по течению, дальше стало невозможно.

“Просто так ноги не ломаются, - думал я. - Ведь у Бога на все есть своя причина! Что такое мои ноги? Это движение. А если это движение в неверном направлении, причем исполненное безрас­судного упрямства?.. Похоже, Богу более всего дорога душа челове­ка, если ради нее он идет на то, чтобы через боль смирить и испра­вить такого грешника, как я...”. В ответ на эти горькие размышле­ния что-то во мне смиренно и кротко подтверждало правильность этих выводов.

От всего сокрушенного сердца, лежа на больничной койке, я просил у Бога прощение за все дурное, что творил и продолжаю творить. Сильное желание полностью изменить свою жизнь окон­чательно утвердилось в моей душе. Встревоженная девушка, узнав, что я в больнице, пришла навестить меня. Я искренно попросил у нее прощения за свое поведение, сказав, что теперь же, не откла­дывая, начинаю новую жизнь, где никаким семейным отношениям нет места. Еще два долгих месяца мне пришлось передвигаться на костылях, а затем еще месяц ходить на занятия, опираясь на палку. Но, как бы там ни было, лодыжка срослась хорошо и к весне моя нога стала здоровой, как прежде. В университете пришлось навер­стывать упущенное и сдавать экзамены по всем тем предметам, ко­торые я не посещал, пока был болен.

Благодаря прямому вмешательству Божественного Промысла, мне пришлось на личном опыте усвоить простую истину, что лю­дям, живущим без Бога и без совести, конец один - наказание от Бога и от людей. Но тому человеку, который в ладу с Богом и со своей совестью, не грозит никакая опасность. Кроме того, ему по­могают и Бог, и люди. Мне очень хотелось стать таким нравствен­ным человеком, который всегда прислушивается к голосу своей со­вести и согласовывает все свои поступки с заповедями Священного Писания. Господь ясно дал мне понять Своей затрещиной, что, со­вершая грех, я развращаю не только себя, но и ближних своим не­порядочным отношением. Бог недоступен для греха, но также и та душа, которая отстала от греха и соединилась с Богом. “Свобода” нераскаянности человека - это не что иное, как демоническая “сво­бода”, но истинная свобода в Боге есть спасение от всякого греха в покаянии и благодати Святого Духа.

Однажды ребята из последней старой компании, которых я од­нажды встретил на улице, затащили меня к себе на квартиру:

Что, Федор, забыл старых друзей? Почему ты к нам не захо­дишь? - посыпались на меня вопросы. Как говорится, бросил пить, стал одеваться?- среди присутствующих послышался смех. - Хо­чешь послушать новые записи? Посидишь с нами?

Мне такая жизнь перестала нравиться, к тому же у меня нет свободного времени, а музыку я слушаю другую...

На мои объяснения раздались протестующие возгласы:

Какую еще можно слушать музыку, кроме современной? И разве можно жить иначе? Так все живут!

Нет, не все. Я точно знаю! Кроме того, существует живопись, книги, классическая музыка, наконец...

Классическая? Скажешь еще - опера? Да от нее одна муть в голове! Такую музыку каждый день по радио крутят, надоело!

Есть очень хорошие оперы. А из классики можно слушать, на­пример, Баха. Мне, кстати, по душе его музыка...

А принесешь что-нибудь для знакомства?

Принесу! - пообещал я и, попрощавшись, вышел, понимая, что наши пути разошлись окончательно.

Баха я им действительно принес, но услышал равнодушные реп­лики: “Да, неплохо звучит...” Это был мой последний визит в прошлое.

В связи с давним общением с этими веселыми компаниями мне запомнился удивительный случай. До армии я иногда забредал в гости к одной семейной паре из их числа: муж учился в высшей партийной школе, его жена работала в торговле. Помню, что как- то этот парень, подвыпив на шумной пирушке и, желая меня по­разить, во всеуслышание признался, что он верует в Бога, и в знак правдивости рассказанного несколько раз перекрестился.

А дальше что? - спросил кто-то.

А дальше... - замялся “верующий”. - Дальше ничего...

Ну, так мы все веруем! - засмеялись присутствующие.

А вот дедушка его был действительно глубоко верующим чело­веком. Он отдал молодоженам свою единственную комнату, а сам жил в прихожей, где у него стоял узенький тюфячок и висело не­сколько бумажных иконочек. Лицо у дедушки было всегда светлое и доброе, а терпение безграничное, потому что молодожены часто ссорились и ссоры их были довольно громкими, переходившими в бурные сцены. Чтобы с улицы не были слышны их размолвки, они включали музыку на полную громкость и ею пытались заглу­шить свои скандалы. Когда я бывал в их компании, старичок ла­сково подзывал меня, расспрашивал о жизни и пробовал говорить со мной о Боге, всегда проявляя ко мне непонятное участие, чем удивлял внука и его жену. На молодоженов он никогда не гневал­ся и никто не видел его раздраженным и несдержанным. Когда он был в состоянии ходить, то часто бывал в церкви, а когда ослабел, то тихонько молился в своем уголке, не обращая никакого внима­ния на шум и музыку.

Ты не смотри, Федор, - говорил он мне, шепча, чтобы не ус­лышала родня, - что супруги часто дерутся. Внучок-то у меня хо­роший. Где побил, а где, гляди, и пожалел. Чтобы с людьми жить, надо человеком быть. Ты Богу молишься?

Молюсь немного...

А я всегда молюсь, пока силы есть. И ты молись! Ну, ступай к своим дружкам...

Спустя некоторое время я оказался в армии и забыл об удиви­тельном старичке... Встретившись с этой семейной парой после армии, я узнал следующее. Дедушка серьезно расхворался и долго лежал неподвижно, отказываясь от еды. Затем, подозвав внука, слабым голосом признался, что ему явился Христос.

А что же Он тебе сказал? - с иронией спросил внук.

Господь сказал мне вот что: “Василий, Я терпел, и ты терпишь, поэтому скоро возьму тебя к Себе...” Но супруги не поверили де­душке, а все родственники решили, что Василий от старости за­говаривается. Когда этот старичок скончался, то началось самое непонятное. Врачи констатировали его смерь, а родственники на­отрез отказывались его хоронить, уверяя всех, что Василий живой. Как можно хоронить живого человека? Тело его было теплым и не имело никакого запаха, хотя он лежал в доме уже больше трех дней. Руки и ноги его были мягкие и сгибались, как у ребенка, а лицо все время оставалось светлым и теплым. Так прошло больше недели. Наконец, власти уговорили родственников похоронить Василия, но все остались в убеждении, что похоронили праведника.

Весной мне пришлось писать реферат на тему “Притчи в твор­честве декабристов”, куда я включил в качестве примеров некото­рые притчи из Ветхого и Нового Завета. Преподаватель, ведущая мою работу, удивилась: “Неужели вы ради реферата прочитали всю Библию? Похвально! Обязательно сделайте доклад на Универ­ситетской конференции”. Благодаря этому докладу, мне удалось до весенней сессии получить отличные оценки, и я был свободен уже в конце мая.

За всеми моими хлопотами, болезнью, выздоровлением, учебой и расчетом на телевидении, незаметно наступило лето. На моих руках оказалась некоторая сумма денег, на которую можно было экономно прожить в горах три летних месяца. У меня созрел план посвятить все летнее время молитве в Абхазии. Еще мне очень хо­телось приобрести Библию, так как мой друг-художник, узнав, что я собираюсь в горы, попросил вернуть ему полюбившуюся мне книгу. Мама поразилась моему решению снова провести лето в го­рах. Но когда я сказал, что хочу потом поехать в Одессу и посетить Духовную семинарию, чтобы разузнать о возможности поступле­ния в нее, она успокоилась. Заодно мне хотелось навестить своего армейского товарища-поэта, в общем, планы были большие. Отец отнесся к этим намерениям спокойно. Душой моей овладело пред­вкушение чудесной поездки в любимую Абхазию и жажда помо­литься и пожить в уединении на полюбившемся мне прекрасном озере Рица.

Мои робкие шаги в сторону Церкви начались в том же городском соборе, в котором я бывал еще ребенком, и теперь начал время от времени посещать, стоя в самом конце храма. Жизнь свела меня с пожилым, недавно рукоположенным дьяконом, добрым, но очень осторожным и недоверчивым человеком. Тем не менее он участли­во отнесся ко мне и как мог наставлял меня в Православии:

В жизни пустоты не бывает, Федор. Так и в душе. Все равно она чем-нибудь заполнится. Если душа выбирает Бога, то начинает накапливать добро. А без Бога в ней собирается всякий мусор. Это тебе ясно?

Вроде бы ясно.

Заметив в моем голосе неуверенность, дьякон усилил свои доводы:

Глупо делать из своей жизни разбитое корыто. Так?

Ну, так. - соглашался я.

А раз так, то также глупо строить свое счастье без Бога.

С этим я был совершенно согласен. О том, чтобы купить Библию, в то время невозможно было и мечтать, но все же я попытался спро­сить совета у своего доброжелателя.

Может, купишь ее на Кавказе, там с религией посвободнее, не то что здесь... - посоветовал мне на дорогу дьякон, глядя ис­коса пытливым взглядом. - Вообще, ты уже прибивайся к на­шему берегу...

К какому берегу? - не понял я.

А к церковному! Ты еще молодой, бросай свой университет, по­ступай в семинарию. Может, священником станешь, почем знать?

Эти беседы заставили меня задуматься и обратили мое сердце к семинарии. А пока желание испытать себя в уединении звало меня в горы Абхазии, волнуя и тревожа душу предстоящей встречей с ее сокровенными уголками.

Дух Божий, не имея ни малейшей связи с грехом, ищет душу, решившую уподобиться Ему, и делает ее незапятнанной, ибо чем меньше в душе греха, тем чище ее видение и тем большей она мо­жет сподобиться благодати. Пустые размышления о Тебе, Боже, не что иное, как игры заблудшего разума, в которые впадают все, име­ющие горделивый ум. Верую и исповедую, Господи, чистейшую лю­бовь Твою, пребывающую незапятнанной ни единым греховным помышлением, словом или действием внутри сынов человеческих. Если же я недостоин ее, благо и то, что жил, дышал и трудился ради Твоей вечной истины- чистой и блаженной Божественной любви.

Ты, Боже, Сам для Себя - блаженство и счастье, а мы, сами для себя, - мучение и скорбь. Ты творишь от полноты благодати Твоей, а мы творим от недостатка этой благодати в нас, грешных людях, тщетно пытаясь восполнить ее своими усилиями в вещественном мире. Когда Ты даруешь нам благодать Свою, это значит, Ты да­ришь нам покой в Тебе, потому что страдаем мы от неимения по­коя, пребывающего в Твоей благодати.

МАЛАЯ РИЦА

Боже, Ты готовишь нас для вечности, чтобы мы пребывали с Тобой в неизмеримости Твоей. Какова же скорбь Твоя о тех, кто отпадает от Тебя и уходит в бездны тьмы? Призываю Тебя в душу мою, забывая о том, что Ты пребываешь в ней от рождения моего. Исцели меня, Господи, от греха невежества моего! Если Ты сотво­рил нас духовными существами из света Твоего, значит, поистине мы духи, облеченные в свет, но ставшие тьмой по грехам нашим. Оттого мы страдаем, что отпали от святости Твоей и мучаемся в слепоте нашей, потому что не исполняем заповеди Твои - не ста­новимся Твоими святыми. Ты единственный, Боже, просто есть и Твое “есть” суть вечное блаженство. Мы же страстно желаем жить и наше “жить” не что иное как непрестанное мучение, вызванное неукротимым страстным желанием эгоистической жизни, корень которой - заблуждение. И прикоснуться к вечности нам дано лишь в целительном уединении.

Горизонт манил прозрачной небесной голубизной и играл сол­нечным светом. Он, казалось, звал за собой, обещая самое невоз­можное. Автобус турбазы, радостно урча, мчался по трассе вдоль берега моря. Мне было чрезвычайно радостно снова увидеть став­шие мне родными горы Абхазии. На Рице я купил хлеб и зеленый горошек в стеклянных банках, больше в магазине ничего из про­дуктов не нашлось. Взвалив на плечи тяжелый рюкзак с позвяки­вающими в нем банками, я двинулся вверх по тропе, петляющей среди лабиринта больших, обросших мхом валунов. Я часто сби­вался, теряя тропу из виду в густом рододендроне с крупными фи­олетовыми цветами и снова находя в буйных зарослях молодого нежно-зеленого папоротника. Благодаря стрелкам, нанесенным красной краской на стволы пихт, удавалось вновь отыскивать пра­вильный путь. Начал накрапывать мелкий дождь, зарядивший на весь день. К вечеру, продрогший и усталый, я вышел сквозь облака тумана к красивому озеру, проглядывавшему сквозь мелкую до­ждевую сетку в разрывах туманной пелены. Она стлалась по воде, белесая, словно мокрая овечья шерсть. Отыскав небольшое ровное место на пологом лесном склоне подальше от тропы, я поставил па­латку и, ощущая как по телу бегут струйки воды, втиснулся в нее, не став разводить костер из-за сильной усталости. С последними усилиями я прочитал несколько молитв и, поужинав размокшим хлебом с холодным зеленым горошком, мгновенно уснул под уха­нье филина, доносившееся из леса, и мерный шорох непрекраща- ющегося дождя.

Утром меня разбудил звонкий пересвист птиц. Дождь уже пре­кратился: мириады искр усыпали зеленую крону леса. Над непод­вижной серебристой гладью озера поднимался молочный туман и тут же рассеивался под яркими лучами солнца, которые били сверху прямыми столбами золотого света. Я сразу решил устано­вить для себя правило ежедневно совершать утренние, обеденные и вечерние молитвы. Так как о четках у меня не было ни малей­шего понятия, то молился по часам, начиная от получаса и боль­ше. Впервые мне довелось молиться одному в лесу, не испытывая никаких помех. Тонкие побеги папоротника, играя под ласковым дуновением утреннего ветерка, вспыхивали и роняли сверкающие шлейфы осыпающейся росы. Чистый густой воздух обдавал лицо и легкие свежестью и благоуханным сосновым ароматом. Сердцу хотелось безпрерывно благодарить Бога за то, что Он поселил меня среди такой первозданной красоты, но очень хотелось есть, а так как хлеб и горошек составляли весь мой рацион, то завтрак, оста­вивший меня голодным, оказался недолгим.

Прежде всего я начал знакомиться с окрестностями. Солнце уже полностью разогнало туман и озеро открылось во всем своем вели­колепии. Моя палатка стояла на небольшой полянке, выходящей на пологий песчаный берег, на котором примостился громадный камень, рухнувший, по-видимому, с гигантского обрыва, возвы­шающегося слева отвесной стеной над палаткой и лесом. Сразу за камнем скальные склоны круто уходили в воду, а высоко в небе на­висала над озером плоская столообразная вершина Пшегишхва. Над ней реяли стаи стрижей и стояло большое белое облако, по­хожее на башню. Тропа, по которой я поднимался вчера, подходила к озеру справа и заканчивалась на большой поляне, где виднелись остатки кострищ и канавки для отвода дождевой воды на месте стоявшего когда-то туристского бивуака. Противоположный берег находился примерно метрах в пятистах, и пихтовый лес темно-зе­леными языками взбегал на перевальную седловину, куда пологим серпантином поднималась хорошо видневшаяся тропа. На самом озере царили покой и тишина. Сильный ветер раскачивал лишь верхушки пихт, уходящих на перевал, не ломая их отражений в кристально чистой воде. Голоса людей и сигналы экскурсионных автобусов с озера Рица здесь совершенно не были слышны, лишь иногда барабанная дробь красноголового дятла разрывала густую тишину озерного безмолвия. Полное отсутствие людей для меня пока еще не стало привычным, и я то и дело поглядывал в сторону тропы, ожидая увидеть идущих туристов. Но никто не появлялся, и я снова переводил взгляд на чарующую красоту нежащегося под летним солнцем укромного горного озера.

Сначала человек приходит в ужас от других людей, а когда оста­ется один, то приходит в ужас от самого себя. Пришлось и мне пере­жить шок от своего собственного поведения. Наступил непрогляд­ный безлунный вечер и на горы опустилась плотная осязаемая темнота. В густых кустах притаилась пугающая тишина. Ко мне подступил такой страх, сковавший все тело, что мне стало не по се­бе. Никогда раньше я даже не подозревал, что могу так бояться. Моя слабая молитва тут же улетучилась, как вспугнутая охотником пти­ца, и я остался один на один со своим страхом. Лежать без сна в па­латке, затаив дыхание, и с колотящимся сердцем прислушиваться к ночным звукам, было невыносимо, поэтому оставалось лишь од­но - взывать к Богу изо всех сил.

Когда я начинал говорить молитву, страх, парализующий ум и тело, ослабевал, хотя дыхание его, подобное ознобу, обдавало хо­лодом все сердце, а по телу шли колючие мурашки. Чем дольше я говорил молитву, тем ощутимей ослабевало чувство страха. Этот страх как бы отодвигался от меня все дальше и дальше, ослабляя свою мертвящую хватку. Внутри, в себе, я увидел сердечное про­странство, где страха не было. Тихая радость шевельнулась в ду­ше. Оказывается страх не являлся моим состоянием. Он навязывал себя моему сердцу как нечто внешнее, вынуждая его испытывать чувство страха. Так, борясь с набегающими волнами этих ощуще­ний, вызывающих безсознательный страх, который отбегал прочь, когда я усиливал молитву, и вновь оказывался рядом, когда я рас­сеивался, прошла невероятно долгая ночь, пока я, вконец утомлен­ный, не заснул.

Душевная тьма состоит в том, что скрывает от нас не свет, ибо скрыть его не может, а скрывает лишь нашу возможность достичь света. Свет благодати есть наша внутренняя правда, неистощимая вовеки, и это есть свет Святого Духа, говорящего с нами голосом совести. Дух этот, если видит решимость в сердце к познанию Его, открывает Себя человеку в Божественном даре нетленной жизни, не имеющей в себе никакого страха.

Всю первую неделю я жил на озере совершенно один, привыкая отражать натиск ночной паники. Постепенно в душу стало про­никать успокоение. Чем больше успокаивалась душа, тем больше открывалась ей совершенная красота окружающего мира. Днем я взбирался на огромный камень на озерном берегу, резко уходя­щем в глубину. С высоты мне было отчетливо видно, как отвесные лучи полуденного солнца сияющими стрелами погружаются глу­боко в воду, не достигая дна. Вода оказалась не слишком холодной, а на вкус - сладкой и мягкой. Когда к полудню стало достаточно жарко, я рискнул прыгнуть в озеро вниз головой с этой каменной глыбы. Глубина не обожгла холодом, а подарила ощущение про­хлады и свежести. Когда под водой я открыл глаза, вокруг меня танцевали солнечные лучи, освещая безконечную таинственность подводного мира, не имеющего никаких очертаний. Вынырнув, я попытался доплыть до противоположного берега, но он оказался слишком далеким. Сомневаясь, что у меня хватит сил вернуться, я поплыл обратно.

Присмотревшись внимательно к скалам, обрамляющим озеро, я заметил под ними какое-то плавающее сооружение, издали по­хожее на плот. Подплыв поближе, я чуть было не захлебнулся от восторга: удивлению моему и радости не было предела. Это был действительно плот из старых шпал, неведомо как попавших на озеро и скрепленных расшатавшимися железными скобами. От­буксировав его к берегу, я попрочнее вбил камнем все скобы, затем из длинной ветки перочинным ножом выстругал довольно сносное весло и с ликованием отправился в первое путешествие по озеру. Большая часть озерного берега представляла собой скальные об­рывы, лишь в одном месте на противоположном берегу я обнару­жил место, где можно было причалить и выйти на уже знакомую мне перевальную тропу, которая была видна из палатки. Заодно в этом плавании удалось открыть удивительное свойство малой Рицы. В нее не впадала ни одна речушка, но вода в озере, сгоняя упавшие листья в дальний правый угол, медленно двигалась по кругу, и по спирали неторопливо закручивалась в воронку, уходя в скальные породы.

До конца недели я оставался в одиночестве. Молитва день ото дня укреплялась, ночной страх совершенно исчез. Но следующее открытие стало причиной новых опасений и большой тревоги. С гигантского обрыва, когда-то образовавшегося из-за грандиозного обвала и ставшего плотиной для образования большой Риды, по ночам с сильным грохотом сыпались камни, вызывая в воображе­нии засыпанные обломками дома и погребенных под обвалом лю­дей. Исследовав обрыв, я с облегчением увидел, что камни скаты­ваются в глубокое ущелье, отделенное от малой Риды скальным гребнем, так что камнепады для моей палатки не представляли никакой опасности, и я успокоился.

Подошла суббота. К вечеру с перевала донеслись голоса и смех. Это спускалась группа туристов, человек двадцать, идущих по маршруту, пролегающему через озеро. С криками и шутками они поставили палатки, разожгли костер и занялись приготовлением ужина. Вначале туристы не заметили мою палатку, но те, кто от­правились собирать валежник для очага, стали поглядывать на нее издали, влекомые любопытством. Вечером, освещая путь фонари­ками, ко мне приблизилась делегация с приглашением разделить с ними ужин у костра. От застолья я отказался, но пообещал прий­ти к костру попозже. Вскоре, не дождавшись моего прихода, заин­тересовавшиеся туристы опять пришли звать меня не вечернюю беседу. Как ни отказывался я под разными предлогами от шумной компании, с бряцавшей у костра гитарой, пришлось присоединить­ся к ожидающим меня туристам, которые оказались студентами мединститута.

За чаем начались вопросы: кто я, и почему живу в лесу один. Так как я принял решение всегда говорить по совести, то пришлось сказать, что живу в лесу один ради того, чтобы испытать самого себя. Возникло недоуменное молчание, и кто-то проговорил: “Да он, кажется, современный отшельник!” Как только прозвучало это определение моего статуса, возникшее напряжение сразу раз­рядилось и настороженность всей компании исчезла. Посыпались шутки, зазвучал смех. Сославшись на свой распорядок и извинив­шись, я ушел в свою палатку, где с трудом завершил свои молитвы, постоянно отвлекаясь на шум и песни.

Утром туристы принесли мне продукты, которые им уже были ненужны, так как их маршрут заканчивался на Рице. Они остави­ли возле палатки вермишель, картофель, хлеб, консервы, варенье и затем столпились у входа.

А можно задать вопрос? - из толпы собравшихся выскочила бойкая девушка.

Можно.

Скажите, а как вы пришли к прозрению?

Пришлось ответить, как подсказывала совесть:

Постепенно пришел к выводу, что жизнь в уединении - это именно то, что мне нужно.

Понятно... - протянул чей-то голос, хотя в нем не было уверен­ности. - До свиданья, отшельник! - попрощались студенты хором.

С этого времени каждая группа туристов, раз в неделю, прино­сила мне продукты и задавала те же самые вопросы. Как-то один из туристов проговорился, что инструкторы на турбазе пре­дупреждают все группы этого маршрута, чтобы они не обижали “отшельника”.

Живя у горного озера и делая наброски горных пейзажей в аль­бом, у меня снова возникло желание писать стихи, но почти все они были надуманны и неудачны. Помню только часть одного стихот­ворения:

...А в это время в роще месяц юный

Тайком серебряную дудочку ковал

И только он в нее тихонько дунул,

Как тут же елочку и лес околдовал...

Так как слава об “отшельнике” уже распространилась и среди местных жителей, на озеро начали наведываться любопытные экс­курсанты с большой Рицы. Иногда они останавливали меня, встре­чая на тропе: “Скажите, где здесь живет отшельник?” На эти вопро­сы я пожимал плечами: “Не знаю никакого отшельника...” Чтобы прекратить слухи, я начал объяснять приходящим туристам и экс­курсантам, что учусь на художника, а здесь делаю наброски краси­вых горных пейзажей, и даже показывал свои рисунки особо любо­пытным инструкторам. Но это не рассеяло их убеждение в том, что я верующий и поселился на озере как отшельник.

Видя, что все мои попытки изменить сложившееся мнение пол­ностью провалились, я стал подолгу уходить в лес, как только слы­шал голоса людей. Это доставило мне уйму неприятностей. Кома­ров в сырых и тенистых местах оказалось неимоверно много, и мо­литься среди их непрекращающихся атак и укусов у меня пока еще не хватало сил, а лазание весь день по скалам и обрывам вызывало сильную усталость. Поэтому вечером сон одолевал меня, и я часто засыпал, даже не раздеваясь. Но все же мне удалось отыскать по обрывам среди сосен небольшие полянки, где меня обдувал легкий ветерок и я не испытывал мучений от комаров.Прижавшись спи­ной к гудящему под ветром стволу огромной пихты, уходящей в не­бо, я отдавался молитве, охваченный острым и щемящим чувством счастья, благодаря Бога за то, что живу в таких прекрасных горах и могу свободно молиться. Пока еще мое внимание оставалось очень рассеянным и часто я, увлекшись полетом бабочки или ползущим у ног жуком-древоточцем с длинными усами, забывал обо всем на свете и терял молитву.