Глава VI Нравы и религия. 5 page

С исследованием человека, но также еще и с многими иными предметами были связаны терпимость и безразличие, с которыми произошла первоначальная встреча с мусульман­

==331

ством. Разумеется, еще со времени крестовых походов итальянцам были присущи знакомство и восхищение значительной высотой культурных достижений исламских народов, особенно до монгольского половодья. Сюда еще добавлялись полумусульманские способы правления их собственных государей, тайная антипатия и даже презрение по отношению к церкви, какой она была, постоянно совершавшиеся поездки на Восток и непрекращавшаяся торговля с восточными и южными портами Средиземного моря¹²⁶. Известно, что уже в XIII в. у итальянцев обнаруживается признание мусульманского идеала благородства, достоинства и гордости, который скорее всего связывался с личностью какого-то определенного султана. Обычно при этом подразумевались эйюбидские или мамелюкские султаны вообще, если же называлось имя, то чаще всего это был Саладин¹²⁷. Даже османскими турками, чья разрушительная и опустошительная направленность ни для кого не была секретом, итальянцы были испуганы, как мы показали выше (с. 66 сл.), лишь наполовину, и население целых областей свыклось с мыслью возможного с ними сосуществования.

Наиподлиннейшим и показательнейшим выражением этого безразличия является знаменитый рассказ о трех кольцах, который среди остальных вкладывает в уста своего Натана Лессинг, после того как он еще за много веков до того был с некоторой робостью изложен в «Ста старых новеллах» (нов. 72 или73) и с несколько большей смелостью у Боккаччо¹²⁸. Мы никогда не сможем установить, в каком уголке Средиземного моря и на каком языке эта история могла быть впервые рассказана одним человеком другому; возможно, изначально она была куда более отчетливой, чем в обеих итальянских редакциях. Тайное условие, лежащее в ее основе, а именно деизм, с его важнейшими следствиями, будет нами обсуждаться ниже. С грубой уродливостью и искажением та же идея заключена в известном изречении о «троих всемирных обманщиках», а именно Моисее, Христе и Магомете. Если бы император Фридрих II, которому приписываются эти слова, думал подобным образом, он,конечно, выразил бы эту мысль в более остроумной форме. С подобными речами можно столкнуться и в тогдашнем исламе.

В конце XV в., во время достижения Возрождением максимального взлета, мы сталкиваемся с подобным способом мышления у Луиджи Пульчи, в его «Morgante maggiore». Фантастический мир, в котором существуют его персонажи, разделяется, как и во всех романтических героических поэмах, на христианский и мусульманский военный лагерь. В согласии со сред­

==332

невековыми представлениями, победа и примирение враждующих сторон должны были бы сопровождаться крещением потерпевшей поражение мусульманской стороны, и импровизаторы, предшествовавшие Пульчи в разработке такого материала, должны были широко использовать этот мотив. Но в данном случае задача Пульчи состоит в том, чтобы дать пародию на этих своих предшественников, особенно самых негодных из них, и это делается им уже в обращениях к Богу, Христу и Мадонне, с которых начинаются отдельные песни поэмы. Однако еще более явно его подражание им просматривается в стремительности обращений и крещений, чья полная бессмысленность должна бросаться в глаза читателю или слушателю. Однако эти насмешки увлекают его дальше, вплоть до его исповедания веры в относительную благость всех религий¹²⁹, в основе чего лежит, несмотря на его заверения в ортодоксии¹³⁰, в сущности своей теистическое воззрение. Кроме того, им сделан и другой,устремленный в ином направлении, чрезвычайно важный шаг прочь от средневековья. Альтернативы прошлых веков подразумевали: правоверный или еретик, христианин или же язычник и мусульманин. И вот теперь Пульчи рисует образ великана Маргутте¹³¹, который перед лицом всех и всяческих религий весело сознается в собственном чувственном эгоизме и во всех грехах, отрицая в себе лишь одно, а именно утверждая, что он никогда не совершал предательства. Возможно, посредством этого благородного на свой лад чудовища поэт предполагал осуществить что-то достаточно значительное, быть может, Моргайте должен был наставить его на путь истинный, однако персонаж этот вскоре ему опротивел, и уже в следующей песне он уготовил ему комический конец¹³². На Маргутте ссылаются как на доказательство безнравственности Пульчи; однако он является необходимым элементом картины мироздания в поэзии XV в. Где-то она должна была изобразить доведенный до гротескных размеров, ставший невосприимчивым ко всему догматическому, стихийный эгоизм, сохранивший в себе лишь остаток чувства чести. И в других поэмах в уста великанов, демонов, язычников и мусульман вкладываются такие речи, какие не мог произнести ни один христианский рыцарь.

С другой стороны, иным, если сравнивать его с исламом,было здесь воздействие античности, и осуществлялось оно не через ее религию, поскольку религия эта была слишком уж подобна тогдашнему католицизму, но через философию. Античная литература, которую почитали теперь как нечто непревзойденное, вся была полна побед, одержанных философией над

==333

верой в богов; целый ряд философских систем и их фрагментов обрушились на итальянский дух, причем теперь уже не в качестве диковинок или ересей, но едва ли не догматов, которые пытались не столько отделить друг от друга, сколько друг с другом примирить. Почти во всех этих разнообразных мнениях и философемах присутствовало некое представление о Боге,однако в своей совокупности они образовывали мощный противовес христианскому учению о божественном руководстве миром. Тут кроется имеющий на самом деле кардинальное значение вопрос, над разрешением которого без удовлетворительного успеха билась уже теология средневековья и ответа на который стали теперь требовать от античной мудрости это вопрос об отношении провидения к человеческой свободе и необходимости. Если бы мы захотели хотя бы поверхностно изложить историю этого вопроса начиная с XIV в., получилась бы целая книга. Здесь же мы вынуждены ограничиться лишь некоторыми указаниями.

Если прислушаться к тому, что говорят Данте и его современники, античная философия соприкоснулась с итальянской жизнью прежде всего как раз той своей стороной, где она приходила в наиболее резкое противоречие с христианством: именно, в Италии появились эпикурейцы. Правда, сочинений самого Эпикура более не существовало, и уже поздняя античность имела о его учении более или менее одностороннее представление; и тем не менее достаточно было того образа эпикуреизма, который можно было вычитать у Лукреция и особенно Цицерона, чтобы получить представление о полностью обезбоженном мире. Трудно сказать, насколько далеко заходило буквальное восприятие учения и не являлось ли имя загадочного греческого мудреца скорее удобным ярлыком для толпы. Очевидно, доминиканская инквизиция прибегала к нему и против тех, кого было невозможно зацепить каким-то иным способом.То были в основном рано развившиеся отрицатели церкви, которых тем не менее затруднительно было привлечь к ответственности на основании определенных еретических учений и высказываний; однако достаточно им было обладать умеренной степенью благосостояния, чтобы против них было возможно выдвинуть это обвинение. В этом условном смысле пользуется данным словом, например, Джованни Виллани, когда уже флорентийские пожары 1115 и 1117 гг. он¹³³ расценивает как божественное наказание за еретичество, «среди прочего из-за распутной и роскошествующей секты эпикурейцев». Про Манфреда⁵²⁴* он говорит: «Его жизнь была эпикурейской, потому что

==334

он не верил ни в Бога, ни в святых, а в одни только телесные удовольствия».

Более отчетливо высказывается Данте в IX и Х песнях «Ада».Ужасное, пронизанное пламенем кладбищенское поле с наполовину открытыми саркофагами, из которых звучат голоса, исполненные глубочайшего страдания, вмещает в себе две большие группы побежденных или извергнутых церковью в XIII в. Одну составляли еретики, противопоставившие себя церкви посредством какого-либо намеренно распространяемого лжеучения; другую же эпикурейцы, и их прегрешение против церкви состояло в общем настроении ума, находящем свое выражение в одной фразе что душа гибнет вместе с телом¹³⁴. Однако церковь хорошо отдавала себе отчет в том, что одна эта фраза, если она укоренится, станет более опасной для ее могущества, чем всякое манихейство и патаренство⁵²⁵*, поскольку она всецело обесценивала ее вмешательство в судьбу отдельного человека после смерти. А что теми средствами, к которым церковь прибегала в борьбе, она сама ввергает как раз наиболее одаренных людей в отчаяние и неверие в этом она, разумеется, не сознавалась.

Конечно, отвращение Данте к Эпикуру или во всяком случае к тому, что он принимал за его учение, было оправданным: поэт потустороннего мира должен был ненавидеть отрицателя бессмертия, а несотворенный и неуправляемый Богом мир, как и низменная цель существования, которую, как казалось, устанавливала эта система, была как нельзя более противна самому существу Данте. Но если приглядеться, то и на него некоторые философемы древнего философа произвели такое впечатление, перед которым отступает библейское учение о мировом руководстве. Или когда он¹³⁵ полностью отказался от идеи специального провидения, то были его собственные умозрительные рассуждения, сложившиеся под воздействием злобы дня и ужаса перед лицом господствующей в мире неправды? Именно его Бог предоставляет все частности управления миром демоническому существу, Фортуне, которая не должна заботиться ни о чем другом, кроме смены, сплошного перетряхивания всех земных вещей и может с безразличным блаженством внимать человеческим стенаниям. Однако Данте непреклонен в том, что касается идеи нравственной ответственности человека: он верит в свободу воли.

Распространенная вера людей в свободу воли господствовала в Западной Европе с самых давних времен, поскольку ведь во все времена ответственность за то, что сделал человек, воз­

==335

лагалась лично на него так, словно это подразумевалось само собой. Другое дело религиозное и философское учение, которому необходимо было привести природу человеческой воли в соответствие с великими законами мироздания. Здесь возникает вопрос относительно «больше» и «меньше», согласно которым и производится оценка нравственности как таковой. Данте не вполне свободен от астрологических химер, озарявших тогдашний горизонт ложным светом, однако он изо всех сил рвется вверх, к достойному воззрению на сущность человека. «Звезды, говорит у него¹³⁶ Марко Ломбарде, дают первый толчок к твоему действию, однако тебе дан свет в отношении добра и зла, а также свободная воля, которая после начальной схватки со звездами побеждает все, если она правильно воспитана».

Другие люди могли усматривать противостоящую свободе необходимость не в звездах, а в иных силах; как бы то ни было,отныне вопрос этот оставался открытым и его невозможно было обойти. Дабы ознакомиться с тем, как он рассматривался тогда в школах либо занимал умы исключительно кабинетных мыслителей, мы посоветовали бы читателю обратиться к истории философии. Однако в той мере, в какой он перешел в сознаниеболее широких кругов, о нем следует поговорить нам.

XIV век был взволнован главным образом сочинениями Цицерона, который, как известно, считался эклектиком, но действовал скорее как скептик, поскольку он излагает теории различных школ, не приходя к положительным выводам. Во вторую голову читались Сенека и немногие переведенные на латинский язык сочинения Аристотеля. Ближайшим результатом этих штудий была приобретенная людьми способность размышлять о самых возвышенных вещах — во всяком случае вне рамок церковного учения, если не в прямом противоречии с ним.

Как мы видели, в XV в. чрезвычайно увеличился круг владельцев античных сочинений и их распространенность; наконец, получили хождение все сохранившиеся греческие философы по крайней мере в латинском переводе. С самого начала чрезвычайно примечательно здесь то, что именно люди,бывшие одними из главных распространителей этой литературы, придерживались строжайшего благочестия и даже аскезы.(Ср. с. 177) О фра Амброджо Камальдолезе нам здесь говорить не следует, потому что он сосредоточился исключительно на переводе греческих отцов церкви и лишь после большого сопротивления по настоянию Козимо Медичи Старшего перевел на латинский Диогена Лаэртского. Однако его современники Николо Никколи, Джанноццо Манетти, Донато Аччайоли, папа

==336

Николай V соединяют¹³⁷ со всесторонним гуманизмом чрезвычайно ученые познания в Библии и глубокую набожность. Мы уже подчеркивали (с. 135 сл.) схожую направленность Витторино да Фельтре. Тот же самый Маттео Веджо, что досочинил XIII песнь «Энеиды», испытывал такой энтузиазм к памяти бл. Августина и его матери Моники, что он не мог не повлечь за собой самых возвышенных следствий. Результатом и плодом таких устремлений было то, что Платоновская академия во Флоренции вполне официально поставила перед собой цель пронизать дух античности христианством: то был весьма примечательный оазис среди гуманизма этого времени.

Гуманизм же этот был, вообще говоря, по преимуществу мирским, и с расширением исследований в XV столетии он становился таким все в большей и большей степени. Его представители, с которыми мы познакомились выше как с истинными форпостами лишенного оков индивидуализма, вырабатывали в себе, как правило, такой характер, что нам должна быть совершенно безразлична даже свойственная ему религиозность,которая иной раз выступает с вполне определенными претензиями. Репутация атеистов укрепилась за ними, вероятно, тогда, когда они стали проявлять безразличие, а сверх того, стали вести кощунственные речи против церкви: какого бы то ни было умозрительно обоснованного убежденного атеизма никто из них не выдвинул¹³⁸, да и не мог на это отважиться. Когда их размышления обращаются в направлении основополагающей идеи, это скорее всего оказывается некая разновидность поверхностного рационализма, летучий осадок, составленный из многих взаимно противоречивых идей древних, которыми они должны были заниматься, а также презрения к церкви и ее учению. К этой категории относились те рассуждения, которые едва не привели Галеотто Марцио¹³⁹⁶²⁶* на костер, когда бы бывший его ученик, папа Сикст IV поспешно не выхватил его из рук инквизиции. Именно, Галеотто писал: всякий, кто правильно себя ведет и действует согласно внутреннему прирожденному закону, отправляется на небо, к какому бы народу он ни принадлежал.

Рассмотрим для примера религиозные воззрения одной фигуры меньшей величины, принадлежавшей к этой многочисленной толпе, Кодра Урчео¹⁴⁰⁵²⁷*, бывшего первым домашним учителем последнего Орделаффи⁵²⁸*, государя Форли, а потом долгие годы преподававшего в Болонье. Что касается церковной иерархии и монахов, он в полной мере высказывает непременные обвинения в их адрес; его тон, вообще говоря, чрезвы­

==337

чайно дерзок, а кроме того, он позволяет себе постоянно примешивать сюда свою собственную персону вместе с городскими слухами и шутками Однако он способен назидательно говорить об истинном Богочеловеке Христе и в письме одному набожному священнику просит его упомянуть себя в молитвах. Как-то ему приходит в голову приступить к перечислению глупостей языческой религии следующим образом «Наши теологи также нередко блуждают впотьмах и ссорятся de lana сарrina⁵²⁹* - из-за непорочного зачатия, Антихриста, причастия, предопределения и некоторых других предметов, по поводу которых лучше было бы помолчать, нежели распространяться в проповедническом рвении» Однажды, когда Урчео не было дома,его комната выгорела вместе со всеми рукописями. Когда он об этом узнал, то встал на улице против изображения Мадонны и закричал «Слушай, что я тебе говорю, я не безумен, я говорю сознательно! Когда я тебя когда-нибудь призову в смертный час,ты меня не слушай и не забирай меня к своим! Потому что я хочу навек остаться с дьяволом!» Такая то была речь, после которой, однако, он счел за лучшее на протяжении шести месяцев прятаться у одного дровосека. При этом Урчео был настолько суеверен, что его постоянно пугали предсказания и необычные явления природы, лишь веры в бессмертие в нем не осталось На заданный ему вопрос он сказал своим слушателям следующее никто не знает, что происходит после смерти с человеком, его душой или его духом, и все разговоры насчет загробного мира это средство запугивания для старых баб. Однако когда ему довелось умирать, он все же вручил свою душу или свой дух¹⁴¹ всемогущему Богу и теперь уже увещевал своих рыдающих учеников бояться Бога, особенно же верить в бессмертие и воздаяние после смерти, и принял причастие с немалым воодушевлением. Нет никаких гарантий того, что гораздо более прославленные люди той же специальности, даже если они высказывали значительные мысли, были намного более последовательными в своей жизни. Большая их часть колебалась между свободомыслием и обрывками привитого в детстве католицизма, внешне же они мудро держались за церковь

Но поскольку теперь их рационализм связывался с началами исторической критики, время от времени могла здесь появляться робкая критика библейской истории Передают слова Пия II¹⁴², произнесенные им как бы имея в виду грядущие перемены: «Даже если бы христианство не было удостоверено чудесами, оно должно было бы быть принято уже по причине его высокой нравственности» Относительно легенд, поскольку они

==338

содержали произвольные пересказы библейских чудес, уже и без того всякому было позволено вволю шутить¹⁴³, и это обстоятельство продолжало оказывать свое действие Когда упоминаются иудействующие еретики, мы чаще всего склонны предполагать, что имело место отрицание божественности Христа; по крайней мере так обстояло дело с Джордже да Новара, сожженным в Болонье около 1500 г.¹⁴⁴ Однако в той же Болонье приблизительно в это же время (в 1497 г.) доминиканский инквизитор вынужден был позволить ускользнуть имевшему высоких покровителей врачу Габриэлле Сало, который отделался одним лишь изъявлением раскаяния¹⁴⁶, хотя этот человек имел обыкновение высказывать следующие вещи. Христос был не Бог, но сын Иосифа и Марии от обычного зачатия; своим коварством он привел мир к порче; он вполне мог претерпеть крестную смерть за совершенные преступления; религия его в скором времени прекратит существование; в освященной гостий нет никакого его подлинного тела; чудеса свои он сотворил не благодаря божественной силе, но они произошли под влиянием небесных тел. Последнее опять-таки в высшей степени показательно: вера здесь присутствует, однако люди продолжают придерживаться магии¹⁴⁶.

В отношении идеи божественного управления миром гуманисты, как правило, не идут дальше холодного отстраненного наблюдения того, что происходит в условиях господствующего вокруг насилия и злоупотреблений власти. Из этого настроения возникло множество книг «О судьбе», со всеми возможными вариациями этого названия. По большей части они констатируют вращение колеса счастья и непостоянство всего земного, особенно в сфере политики; провидение также привлекается сюда, очевидно, только потому, что люди еще стыдятся голого фатализма, отказа от познания причин и следствий или неприкрытого отчаяния. Не без выдумки строит Джовиано Понтано естественную историю демонического Нечто, называемого Фортуной, из сотни по большей части пережитых им самимэпизодов¹⁴⁷. Более шутливо, в виде сна, трактует этот предмет Эней Сильвий¹⁴⁸. А намерение Поджо в одном сочинении, относящемся уже к его старости¹⁴⁹, состоит в том, чтобы изобразить мир в виде бездны несчастий и оценить как можно ниже счастье отдельных сословий Это настроение так и остается преобладающим: на примере множества выдающихся людей сопоставляется должное и имеющееся их счастья и несчастья и получающаяся сумма дает по большей части неблагоприятный результат. Тоном, исполненным высокого достоинства, почти

==339

элегически, Тристан Караччоло¹⁵⁰ превосходно изображает нам судьбу Италии и итальянцев, насколько ее возможно было обозреть около 1510 г. Со специфическим применением этого господствующего настроения к гуманистам составил впоследствии Пиерио Валериане свой знаменитый трактат (с. 180 слл.). Имелось несколько особенно привлекательных тем в этом роде,как, например, счастье Льва Х То привлекательное, что можно было сказать о нем с политической точки зрения, яркими мастерскими мазками обобщил Франческо Веттори; картину чувственных удовольствий Льва изображают Паоло Джовио и анонимная биография¹⁵¹, теневые стороны этого счастья, как и саму его судьбу, безжалостно рисует только что названный Пиерио.

При этом встречающиеся здесь время от времени надписи общественного назначения на латинском языке, в которых люди кичатся своим счастьем, вызывают чувство едва ли не ужаса.Так, Джованни II Бентивольо, правитель Болоньи, отважился приказать вырезать на камне на новопостроенной башне возле его дворца слова: его заслуги и его счастье обеспечили ему все мыслимые блага¹⁵² и это всего за несколько лет до его изгнания. Людям, изъяснявшимся таким тоном в античности, по крайней мере дано было ощущение зависти богов. Очевидно, в Италии обычай во всеуслышание хвалиться своей удачей был введен кондотьерами (с. 23 сл.).

Но помимо всего этого наиболее сильное воздействие открытой заново античности на религию исходило не от какой-либо философской системы, какого-то учения или же мнения древних, но со стороны господствовавшей во всем оценки. Все предпочитали людей античности, а отчасти также и ее учреждения, людям и учреждениям средневековья, во всех отношениях на них равнялись и при этом оставались совершенно равнодушны к различиям в области религии. Все перемалывалось восхищением историческим величием. (Ср. 285; с 392 прим. 42)

Однако если говорить о филологах, сюда следует добавить еще целый ряд специального рода глупостей, которыми они привлекли к себе внимание всего света. Насколько был прав папа Павел II, когда поставил в вину своим аббревиаторам и их коллегам язычество, остается во всяком случае делом в высшей степени неясным, поскольку его основной жертве и биографу Платине (с. 147, 220) мастерски удалось выставить его при этом в таком свете, словно Павел стремился ему отомстить за что-то иное, и вообще Платина его изобразил преимущественно как комический персонаж Обвинения в неверии, язычестве¹⁵³, отрицании бессмертия и пр. были выдвинуты против

К оглавлению

==340

арестованных лишь после того, как процесс по обвинению в заговоре ни к чему не привел. Да и Павел, если нас правильно информируют, был не тот человек, чтобы судить о чем бы то ни было духовном увещевал же он римлян не давать своим детям никакого образования сверх чтения и письма. Это поповская ограниченность, схожая с отмечаемой у Савонаролы (с. 321),с той только разницей, что папе можно было возразить, что если образование отдаляет человека от религии, то основная вина за это ложится на него и ему подобных. При этом, однако, не следует сомневаться в том, что Павел действительно ощущал беспокойство по поводу языческих тенденций в его окружении. Что же тогда могли себе позволить гуманисты при дворе язычески безбожного Сиджизмондо Малатесты (с 439 прим. 132)? Разумеется, у этих в основном лишенных каких-либо основ людей почти все зависело от того, насколько далеко позволяло им заходить их окружение. И там, где они касались христианства, они приближали его к язычеству (с. 167 сл, 171). Надо видеть, насколько далеко заходит в смешении, например, Джовиано Понтано: святой называется у него не только divus, но и deus⁵³⁰*, ангелов он считает просто тождественными античнымгениям¹⁵⁴, а бессмертие с его точки зрения это просто царство теней. В этом отношении дело доходило до совершенно невероятных крайностей. Когда в 1526 г. Сиена¹⁵⁵ была атакована партией изгнанников, добрый настоятель собора. Тицио,который сам нам об этом и рассказывает, поднялся 22 июля с постели, вспомнил, что написано в III книге Макробия¹⁵⁶⁵³¹*, прочитал мессу, а после этого произнес приведенную у этого автора формулу заклятия против врагов, только вместо слов «Tellus mater teque Juppiter obtestor» он сказал: «Tellus teque Christe Deus obtestor⁵³²*. После того, как он продолжал это проделывать на протяжении трех дней, враг отступил. С одной стороны,такие вещи выглядят как невинные вопросы стиля и моды, с другой же, это есть настоящее религиозное отступничество.

Однако античность обладала еще и иным особенно опасным действием, причем именно догматического характера она сообщала Возрождению свои формы суеверия. Кое-что из этого непрерывно сохранялось в Италии на протяжении средневековья, тем легче теперь все это полностью возрождалось. То,что в этом играло роль мощное воздействие воображения, само собой понятно. Лишь оно было в состоянии заставить замолчать пытливый итальянский дух.

Вера в божественное управление миром была, как сказано,потрясена у одних людей обилием несправедливости и несча­

==341

стий. Другие, как, например, Данте, отдавали по крайней мере земную жизнь случаю и его бедствиям, а если они при этом тем не менее все же сохраняли в себе крепкую веру, то это объяснялось тем, что они прочно придерживались воззрения о высшем предназначении человека в загробном мире. Однако как только эта убежденность в бессмертии поколебалась, перевес перешел на сторону фатализма либо, в случае, когда происходило последнее, первое было его следствием.

Образовавшаяся брешь заполняется поначалу античной астрологией, а также, разумеется, и астрологией арабской. Из взаимного расположения планет между собой в каждый момент,а также из их отношения к знакам зодиака астрология угадывает будущие события и все течение жизни человека, предопределяя таким образом важнейшие принимаемые решения. Во многих случаях те действия, которые человек осуществлял на основании предписаний небесных тел, были в общем-то не более безнравственны, чем те, что были бы им избраны без этого; однако зачастую решение принималось с отнесением издержек на счет совести и чести. Чрезвычайно поучительно, что ни образование, ни просвещение не могли противостоять этому помрачению, потому что оно имело опору в страстной силе воображения, в горячем желании предвидеть и предопределять будущее, а также потому, что помрачение это подтверждалось также и античностью.

В XIII в. астрология внезапно с чрезвычайной энергичностью выступает на первый план итальянской жизни. Император Фридрих II возит своего астролога Теодора с собой, а Эццелино да Романо¹⁶⁷ целую состоящую у него на жалованье свиту таких людей, среди них знаменитого Гвидо Бонатти⁵³³* и длиннобородого сарацина Павла из Багдада. В отношении всех важных предприятий они должны были ему определять день и час, и массовые зверства, которые он приказывал совершать, могут в немалой своей части быть объяснены логическими выводами из их пророчеств. С этих пор никто больше не опасается обращаться с запросами к звездам; не только государи, но также и отдельные городские общины¹⁵⁸ содержат при себе заправских астрологов, а в университеты¹⁵⁹ с XIV по XVI в. на работу принимаются особые профессора этой лженауки, даже помимо астрономов в собственном смысле. Папы¹⁶⁰ по большей части открыто исповедуют вопрошание звезд; правда, Пий II составляет здесь достойное исключение¹⁶¹, и точно так же он с презрением относился к толкованию снов, необычных природных явлений и колдовству. Однако сам Лев X, как представляется, относит к великим заслугам своего

==342

понтификата то, что астрология процветает¹⁶², а Павел III не проводил ни одного заседания консистории¹⁶³ без того, чтобы звездочет не назначил ему часа.

Что касается лучших людей, то мы вполне могли бы предполагать, что они ни в малейшей степени не позволяли звездам определять свой способ поведения, что существовала граница, на которой религия и совесть давали приказ остановиться На деле же достойные и набожные люди не только принимали участие в этом помрачении, но и сами выступали в качестве его представителей Таким был маэстро Паголо из Флоренции¹⁶⁴, у которого мы сталкиваемся едва ли не с таким же намерением привить астрологию морали, какое явно заметно у позднего римлянина Фирмика Матерна¹⁶⁵⁵³⁴* Жизнь его была в полном смысле жизнью святого аскета: он довольствовался самой малостью, презирал все мирские блага и собирал одни лишь книги. Как сведущий врач он ограничивал свою практику одними своими друзьями, однако ставил им то условие, что они непременно должны исповедоваться Общение его ограничивалось нешироким, однако прославленным кругом людей, собиравшихся в монастыре Анджели вокруг фра Амброджо Камальдолезе (с. 336), а кроме того, беседами с Козимо Старшим, по крайней мере в последние годы его жизни. Ибо Козимо также ценил астрологию и пользовался ею, пускай лишь для определенных, скорее всего второстепенных целей. Вообще же Паголо давал астрологические советы одним только наиболее близким своим друзьям. Однако и не обладая такой нравственной строгостью, гадатель по звездам вполне мог быть уважаемым человеком и быть принятым в любом обществе, причем в Италии их имелось куда больше, чем в остальной Европе, где они встречаются лишь при наиболее выдающихся дворах, да и то не при всех. Всякий, кто устраивал себе в Италии дом на широкую ногу, держал, как только рвение на этот счет стало достаточно большим, также и астролога, который, разумеется,мог подчас и голодать¹⁶⁶. Через посредство литературы по данной науке, получившей чрезвычайно широкое распространение еще до возникновения книгопечатания, к тому же возник дилетантизм, в меру сил подражавший признанным мастерам в этой области. Наихудшей категорией астрологов были те, которые обращались за помощью к звездам лишь для того, чтобы связать с нею магические искусства или же скрыть их за нею.