II. Общая характеристика личности Максима Горького в связи с гередофамильярными особенностями его характера и с переживаниями его детства.

Два ряда явлений—внутренние эндогенные, большею частью наследственного характера, н внешние экзогенные—принимают участие в формировании и окончательной выработке личности человека, при чем из экзогенных, формирующих личность человека моментов самыми главными и существенными являются переживания детства. В исключительную роль переживаний детства во всех судьбах дальнейшего развития человека ведет психоаналитическая школа, ищущая в каждом случае истерии и вообще психоневроза первопричину заболевания в психической травме, пережитой в раннем детстве, забытой и действующей потом патогенно “исподтишка”, как бессознательный компллекс. Если даже не придерживаться этой теории патогенеза психо неврозов, которая, впрочем, если не генерализировать ее, не менее правдива многих других недоказанных теорий патогенеза этих заболеваний, то все еще приходится приписывать переживаниям детства особенное значение для развития индивидуальности. Никогда человеческая душа не бывает столь доступна воздействиям окружающей среды, как именно в детстве, никогда так восприимчива ко всевозможным впечатлениям, как в детские годы. Привычки, приобретенные в детстве особенно трудно искореняются, и инскулированные ребенку окружающими людьми взгляды, воззрения, образ мышления и чувствования до того переходят в плоть в кровь его, что он иногда представляет точную фотографию своей среды. При изучении личности человека необходимо поэтому для ее понимания опуститься в “пустые” недра его детства, чтобы в этой якобы пустоте тем легче уловить то содержание, которое действовало определяющим образом на ход развития личности изучаемого нами человека.

Детство Горького уж никак нельзя, даже сравнительно нельзя, назвать пустым. Это было самое бурное, богатое разнообразными событиями детство, которое мы себе только можем представить. Такое детство не могло не оставить в душе Горького глубоких следов, настоящих колей, по которым шли колеса дальнейшего развития его личности. Изучение этого детства крайне поучительно и, без него написать духовный портрет Горького невозможно.

Начинается детство Горького смертью и кончается оно смертью! Первое воспоминание Горького из самого раннего своего детства это смерть отца: “В полутемной тесной комнате, на полу под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами”.

И сказала рыдающая бабушка своему маленькому внучку:

“— Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час”...

А когда умерла мать Горького дедушка сказал ему:

“— Ну Лексей ты—не медаль на шее у меня—не место тебе, а иди-ка ты в люди. И пошел я в люди”.

Так кончилось детство Горького—хождением в люди... Между этими двумя смертями, очерчивающими черным кругом детство Горького течет жизнь дитятки Олеши в море моральной грязи, в потоках слез, крови, при шуме пьяных криков, брани, свисте розог, смешанном хоре шлепающих, глухих и звонких побоев, стонов, сердце раздирающих криков, плача, рыданий, в омуте мук и страданий.

Сам Алеша не был одним только зрителем ужасающей по своей чудовищности окружающей жизни, но был активным лицом этой жизни, привнося в нее большую лепту своих страданий. Будучи, как всякий здоровый подрастающий ребенок, очень любопытным, беспокойным, деятельным, и желая подражать взрослым, он легко, отчасти сознательно, отчасти благодаря своей неопытности и непониманию преступал границы позволенного и допустимого и подвергался строгим наказаниям дедушки который его часто порол и однажды чуть на смерть не запорол.

Эти телесные наказания были сравнительно ни по чем в сравнении с теми травмами, которые Олеша иногда на себя навлекал, благодаря неумению сдерживать себя, своему неуважению к старшим и прямому своему озорству. Вот что однажды случилось.

Дядя Михаило “сидел на полу, растопырив ноги, и плевал перед собою, шлепая ладонями по полу. На печи стало нестерпимо жарко, я слез, но, когда поравнялся с дядей, он поймал меня за ногу, дернул, и я упал, ударившись затылком.

— Дурак,—сказал я ему.

Он вскочил на ноги, снова схватил меня и взревел, размахнувшись мной:

— Расшибу об печку...

Очнулся я в парадной комнате, в углу, под образами, на коленях у деда; глядя в потолок, он покачивал меня и говорил негромко:

— Оправдания же нам нет никому”.

Подобного рода тяжелую травму причинил себе Алеша уже не по озорству, а по болезни, когда он выздоравливал из тяжелого заболевания оспой, однако все еще, видимо, бредил, и он видел ужасную галлюцинацию, от которой едва не погиб.

“Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный,—только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица,—бабушка почему-то запоздала притти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея у нее была на половину перерезана, как у дяди Петра: из угла из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.

Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча, да сильно изрезался стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими: лежал и слушал, как все более шумно живет дом, как часто там внизу хлопают двери, как много ходит людей”.

Такие тяжелые травмы (часто по голове!) и болезни не могли, конечно, остаться без всякого влияния на слагавшуюся общую конституцию Горького, и в них придется нам усматривать один из тех моментов, которые способствовали развитию в нем предрасположения к душевным болезням.

Не менее тяжелы были и те многочисленные психические травмы, которые переживал Горький в лютые годы своего детства. “Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие”. Вся людская пошлость, вся моральная грязь, которые нагромождает злой гений вражды вокруг людей кололи день за днем глаза Алеши, и незаметно для самого себя втянулся Алеша в эту грязь, развивая в себе острые чувства мести, иногда жестокосердной. Алеша питал враждебные чувства к дедушке за то, что он бьет бабушку, решил отомстить ему и придумывал, как отомстить.

Это было, когда однажды дедушка особенно гадко и страшно избивал бабушку на глазах Алексея. “Предо мною, в сумраке, пылало его красное лицо, развевались рыжие волосы: в сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я не могу придумать достойной мести.

Но дня через два, войдя зачем-то на чердак к нему, я увидал, что он, сидя на полу пред скрытой укладкой, разбирает в ней бумаги, а на стуле лежат его любимые святцы—двенадцать листов толстой серой бумаги, разделенных на квадраты по числу дней в месяце, и в каждом квадрате—фигурки с всех святых дня. Дед очень дорожил этими святцами, позволяя мне смотреть их только в тех редких случаях, когда был почему-либо особенно доволен мною, а я всегда разглядывал эти тесно составленные серые маленькие и милые фигурки с каким-то особенным чувством. Я знал жития некоторых из них—Кирика и Улиты, Варвары Великомученицы, Пантелеймона и еще многих, мне особенно нравилось грустное житие Алексея, божия человека, и прекрасные стихи о нем: их часто и трогательно читала мне бабушка. Смотришь, бывало, на сотни этих людей и тихо утешаешься тем, что всегда были мученики.

Но теперь я решил изрезать эти святцы и, когда дед отошел к окошку, читая синюю с орлами бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола бабушки, и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд и—стало жалко святцы; тогда я начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд—явился дедушка, встал на приступок и спросил:

— Тебе кто позволил святцы взять?

Увидав квадратики бумаги, рассеянные по доскам, он начал хватать их, подносил к лицу, бросал, снова хватал, челюсть у него скривилась, борода прыгала, и он так сильно дышал, что бумажки слетали на пол.

— Что ты сделал?—крикнул он, наконец, и за ногу дернул меня к себе; я перевернулся в воздухе, бабушка подхватила меня на руки, а дед колотил кулаками ее, меня и визжал:

— Убью-у!

Явилась мать, я очутился в углу, около печи, а она, загораживая меня, говорила, ловя и отталкивая руки деда, летавшие перед ее лицом:

— Что за безобразие? Опомнитесь!..

Дед повалился на скамью, под окно, завывая:

— Убили! Все, все против меня, а-а”.

Судя по тому, как убивался старик из-за поврежденных святцев, месть внучка, целившая на жестокую обиду, удалась. Успокоили старика, обещавши ему наклеить поврежденные и неповрежденные его святцы на коленкор, внучок же не успокоился и обещался отстричь дедушке бороду, если он еще будет бить бабушку...

В другой раз Алеша не придумывал свою месть, а действовал импульсивно, причем обнаружилась в нем истинная природа Пешковых, которая, впрочем, получала для своего расцвета много питательных соков в окружающем milieu.

“Однажды, во время вечернего чая, войдя со двора в кухню, я услыхал надорванный крик матери:

— Евгений, я тебя прошу, прошу...

—. Глу-по-сти!—сказал вотчим.

— Но, ведь, я знаю,—ты к ней идешь!

— Н-ну!

Несколько секунд оба молчали, мать закашлялась, говоря:

— Какая ты злая дрянь...

Я слышал, как он ударил ее, бросился в комнату и, увидав, что мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьет ее в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой всеребре,—им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего очца,— схватил и со всею силою ударил вотчима в бок.

По счастью, мать успела оттолкнуть Максимова, нож проехал по боку, широко распоров мундир и только оцарапав кожу. Вотчим, охнув, бросился вон из комнаты, держась за бок, а мать схватила меня, приподняла и с ревом бросила на пол. Меня отнял вотчим, вернувшись со двора”.

Эти вспышки детского гнева и жестокой мести, как и многие другие человеконенавистнкческие поступки Алексея Пешкова не представляли, к счастью, самое нутро, настоящее ядрышко его психокснституции, а были большею частью навеяны примерами той среды, в которой воспитывался и жил Алексей. Может быть жило еще в молодом Алексее нечто из того садистического инстинкта, который представлял основную черту характера его предков по линии отца (отчасти и матери). Но когда Алексей Пешков развивался в Максима Горького, тот налет садизма, который отмечался у великого писателя в детстве, совершенно испарился, и М. Горький оказался по своей природе—мазохистом!

Когда я говорю здесь о садизме и мазохизме, окрещенные оба Schrenck-Notzing'ом общим термином алголагния, то я понимаю под этими словами не то половое извращение, с которые часто приходттся встречаться в борделях и публичных домах с тот тимопсихический принцип,⁴ в силу которого одни люди оказываются более склонными к человеконенавистничеству, к насилию, жестокости (садисты), другие же наоборот человеколюбивы, жалостливы, готовы жертвовать личными интересами на благо других людей, и испытывающие удовольствие при виде счастья своих ближних, если оно даже куплено личными страданиями (мазохисты). Мазохисты это страдальческие натуры, натуры испытывающие удовольствие страдая, собственно от страдания. Многим, конечно, мазохизм кажется парадоксальным явлением, т. к. им непонятно как боль, страдание, которых человек в общем избегает, могут служить источником удовольствия и счастья. Однако, факт остается фактом; к тому же известно, что не все люди любят сладкое, и что кислое и горькое могут быть предпочитаемы сладкому, как источник особенно пикантных радостей. Страдание до того близко соприкасается у людей с удовольствием и счастьем, что при известных условиях незаметно для самого человека само страдание делается источником удовольствия. Говорит же Горький —чтобы привести один пример из бесчисланного множества других: “И грусть, и радость жили в людях рядом, нераздельно почти, заменяя одна другую с неуловимой, непонятной быстротой”.⁵

Вот в нескольких ядреных словах правильный генез мазохистических чувствований. Радость и грусть; удовольствие и страдание, боль и благостояние, могут незаметно переходить одна в другое и сопровождаться одними и теми же радостными ощущениями, так что у некоторых предрасположенных к тому индивидов радость, удовольствие находят свою остроту именно в том оттенке грусти, боли, страдания, которые присущи этой радости, удовольствию. Грустная “щиплющая сердце” музыка самый простой пример невинного мазохистического удовольствия).

Быстрое распространение христианских религий на земном шаре лучше всего свидетельствует о том, насколько люди в общем восприимчивы к столь странному на первый взгляд мазохистическому принципу тимопсихики. Вся мораль христианская заключается в том, чтобы быть счастливым, страдая, и чтобы страдать господу богу на славу, а людям на удовольствие! Все учение Иисуса Христа от первой до последней буквы переисполнено мазохистическими заветами, а жизнь Иисуса Христа есть пример мазохистического великомученичества.

Мазохистический принцип, как принцип не только проповедывающий, но по существу содержащий в себе любовь к людям, любовь до самозабвения, до самопожертвования безусловно очень плодотворный, а потому высоксморальный принцип в людских сношениях. Величайшие гении мира, вплоть до Л. Н. Толстого, были мазохистами. Мы поэтому меньше всего удивимся, что гений Горького вытеснил совершенно намекающийся у него в детстве наследственный садизм, и Горький сделался образцом мазохистического миропонимания.

Читая, напр., рассказ Горького: ”Мой спутник” (1896) (Собрание сочинений том 1), где автор описывает совместную свою жизнь с “князем” Шакро во время длинного пешеходного странствования из Одессы в Тифлис, мы удивляемся, до чего могла доходить христианская крепость Горького, его наивное доверие к людям, его вера в торжество добра над злом. Как ни оскорблял Шакро Горького, как он над ним ни издевался, ни обманывал, подводип, обкрадывал, всячески ругал, злорадствовал и откровенно даже желал его гибели, Горький считал своим долгом кормить своего “спутника”, работая за двоих и лишая самого себя самого необходимого, и до последнего дня странствования отдавал ему постоянно лучший кусок. А кончилоь дело тем, что Шакро обманул Горького и в последней его надежде и, когда они наконец прибыли в Тифлис, где Шакро должен был представить Горького своим родителям и вознаградить его за столь большую бескорыстно оказанную помощь, Шакро, отправляясь к родителям, “одолжил” у Горького на пару минут башлык и исчез навсегда! Цинизм Шакро был часто до того чудовищным, что христианская добродетель Горького по отношению к этому низкому и злому преступнику казалась глупостью. Но до чегоне доходит мазохизм в своем увлечении!..

Как происходил в Горьком метаморфоз Алексея Пешкова в Максима Горького не трудно сказать. Находясь под постоянным влиянием бабушки Акулины Ивановны, переисполненной христианской кротостью и безкорыстной любовью к людям, и искренно любя бабушку, Алексей уже в детстве в поучениях и примерах бабушки находил достаточную дозу противоядия против природного, но, видимо, слабо развитого в нем садизма, а когда Горький вышел в люди и начал познавать людей, достигая в своем познании большего совершенства, то Горький ничего другого не мог сделать, как полюбить людей великой мазохистической любовью, ибо правильно говорит Дмитрий Сергеевич Мережковский⁶: “Великая любовь есть дочь великого познания”.

Стоит прочитать апофеоз Горького: “Человек” (1903)⁷, чтобы убедиться, как высоко Горький ценит человека, какую непреодолимую мощь, какую всепокоряющую энергию ума и воли он видит почти в каждом индивиде, заслуживающем высокое звание человека.

“Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его, необъятный, как мир, медленно шествует,—вперед! и—выше! трагически прекрасный человек!

Я вижу его гордое чело и смелые, глубокие глаза, а в них -- лучи бесстрашной, мощной Мысли, той Мысли, что постигла чудесную гармонию вселеннсй, той величавой силы, которая в моменты утомления—творит богов, в эпохи бодрости—их низвергает.

..............

Непримирымый враг позорной нищеты людских желаний, хочу, чтоб каждый из людей был Человеком!

Бессмысленна, постыдна и противна вся эта жизнь, в которой непосильный и рабский труд одних бесследно весь уходит на то, чтобы другие пресыщались и хлебом, и дарами духа!

Да будут прокляты все предрассудки, все предубеждения и привычки, опутавшие мозг и жизнь людей, подобно липкой паутине. Они мешают жить, насилуя людей,—я их разрушу!

Мое оружие мысль, а твердая уверенность в свободе Мысли, в ее бессмертии и вечном росте творчества ее—неисчерпаемый источник моей силы!

Мысль для меня есть вечный и единственно несложный маяк во мраке жизни, огонь во тьме ее позорных заблуждений; я вижу что все ярче он горит, все глубже освещает бездны тайн, и я иду в лучах бессмертной Мысли, во след за ней, все—выше и—вперед!

Для мысли нет твердынь несокрушимых, и нет святынь незыблемых ни на земле ни в небе! Все создается ею, и это дает святое неотъемлемое право разрушать все, что может помешать свободе ее роста”.

И заканчивает Горький, свой апофеоз Человека:

“Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твердыми шагами, идет по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним— пыль прошлого тяжелой тучей, а впереди—стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его.

Они бессчислены, как звезды в бездне неба, и Человеку нет конца пути!

Так шествует мятежный Человек—вперед! и—выше!—все—вперед! и—выше!"

Однако, пока совершился полный метаморфоз Алексея Пешкова в Максима Горького, мы видим первого тяжело страдающим под бременем очень неблагоприятной, отягчающей наследственности. Мы отмечаем у Алексея Пешкова сильное предрасположение к душевным заболеваниям, суицидоманию, пориоманию и много других психопатических черт, каковы жестокосердие, мстительность, моральная дефективность, человеконенавистничество, озорство и т. д.⁸ Вот один из наиболее характерных примеров, рисующих озорство, озлобленность на людей и патологические аффективные состояния (отчаяние, продолжительное, глубокое недовольство, страсть к уединению и т. д.) молодого Алексея.

“Я ненавидел старуху (мать Евгения Максимовича, второго мужа Варвары Васильевны)—да и сына ее—сосредоточенной ненавистью, и много принесло мне побоев это тяжелое чувство. Однажды за обедом она сказала, страшно выкатив глаза:

—- Ах, Алешенька, зачем ты так торопишься кушать и такие большущие куски! Ты подавишься, милый!

Я вынул кусок изо рта, снова надел его на вилку и протянул ей:

— Возьмите, коли жалко...

Мать выдернула меня из-за стола, я с позором был прогнан на чердак,—пришла бабушка и хохотала зажимая себе рот:

— Ах, баатюшки! Ну и озорник же ты, Христос с тобой... "

Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от нее, залез на крышу дома и долго сидел там за трубой. Да мне очень хотелось озорничать, говорить всем(!) злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой бабульки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда дед отколотил меня, на чердак ко мне пришла мать, привлекла меня к себе, крепко сжала коленями и сказала:

— Послушай,—зачем ты злишься? Знал бы ты, какое это горе для меня!”

Это озорство и непреодолимое желание говориь всем злые слова, явления известные в психиатрической литературе под термином Wortsadismus (садизм слов), как и сильное озлобление на людей, часто мучили Горького, как он это между прочим описывает в “Случае из жизни Макара”. Мы имеем здесь таким образом дело не со случайными явлениями в характере Алексея Пешкова, а с основными тяжело патологическими чертами его личности, которое он лишь с большим трудом поборол.

Когда же гений Горького победил ту злую бестию, которую вселили в его душу демоны исключительно отягчающей наследственности, Горький стал проливать на людей лучезарный свет любвеобильной своей души, и неисчислимые часы великой радости и истинного неземного счастья, которыми дарит Горький уж много, много лет людей и человечество.

¹ Сегалин Г. В. Патогенез и биогенез великих и замечательных людей.// Клинический Архив Гениальности и Одаренности т. I, вып. 1. Стр. 45. "Если вспомнить то время, когда николаевский режим отличался вообще сурсвостъю в военных сферах, то каков должен был быть этот поручик—дед Горького, если даже Николай лишил его чина за жестокость. Надо представить себе, что поручик Пешков был просто чудовищем”.

² Горький Максим. Детство, стр. 153. Т. X. Собрания сочинений. Госиздат. Ленинград 1924.

³ “Меня дедушка однова, рассказывает Акулина Ивановна, бил на первый день пасхи от обедни до вечера. Побьет—устанет, а отдохнув— опять. И вожжами, и всяко”.

⁴ Различают вместе с венским психиатром Странским (Stransky тимопсихику (Thymopsyche) и ноопсихику (Noopsyhe), понимая под первым термином аффективную под вторым интеллектуальную жизнь.

⁵ Горький. Детство, стр. 36, Х том “Собрания Сочинений)”. Гос изцат. Ленинград 1924.

⁶ Мережковский Д. С. Полное собрание сочинений том III Трилогия Христос и Антихрист. II. Воскресшие богп (Леонардо да-Вин чи). Десятая книга. Тихне волны. X. Стр. 52. Сытин. Москва1914

⁷ Горький, М. Собрание сочинений. Том III. Госиздат. Ленин­град. 1924.

⁸ См. соответствующие мои работы в эгом “архивен описывающиедушевные заболевания и тяжелые психопатические состояния Максима Горького.