Глава двадцать третья. Вадим Петрович замолчал. Молчал и Сидорин, уставившись в пол, будто желая что-то найти на нем

Белый родник.

Вадим Петрович замолчал. Молчал и Сидорин, уставившись в пол, будто желая что-то найти на нем. Затем тихо произнес:

- Все возвращается на круги своя.

- Что ты имеешь в виду?

- Не что, а кого. Себя. – Асинкрит поднял голову и с улыбкой посмотрел на Глазунова.

- Прости меня, Вадим. Ты прав, на сто процентов прав...

- Асик, то есть Асинкрит, я же просто...

- Зови меня, как тебе удобно. – Сидорин поднял руку, показывая жестом, что просит Вадима не говорить. – Я попытаюсь все объяснить, не сбивай меня, пожалуйста. Только теперь до конца осознал, как прав был Тютчев: «мысль изреченная есть ложь»...

- Слушай, старик, почему ты все усложняешь?

- Усложняю? Знаешь, когда я стал потихоньку входить в реальность, когда новые привязанности появились, увлечения, мне, грешным делом, жизнь медом стала казаться. Куда не поеду – везде рады, привечают, по душам со мной беседуют. И уже мысль, точнее, мыслишка появилась: может, и не надо ничего вспоминать, что раньше было?

- Почему? – удивился Глазунов.

- А вдруг я эти три года наемным убийцей был? Людей убивал?

- Не говори ерунду. Ни за что в это не поверю!

- Правильно, ты мой друг. Но здесь как с верой в загробную жизнь: и те, кто верят в нее, и те, кто нет, одинаково правы – спор разрешить некому, оттуда еще никто не возвращался. Так что если кто-то скажет мне: ты два года назад душегубом был, - мне ему нечем будет возразить. Я просто не помню. И думаю: ведь это же шанс, Сидорин. Один из тысячи, нет, из миллиона – жизнь с чистого листа начать. А тут, будто в подтверждение моих желаний, из дома посылочка пришла. Старики перед Пасхой в доме убирались, кое-какие мои бумаги нашли. Решили прислать – вдруг, да поможет? И был в посылке вот этот листочек...

Асинкрит достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

- С тех пор с собой ношу. Возьми, почитай.

- Что это?

- Читай, можно вслух.

Глазунов стал читать: «Кодекс АВС или искусство жить в Упертовске. Первое. Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь. Второе. Молчаливая сдержанность – первый признак мудрости. Действовать только скрытно неожиданно – в этом залог успеха...»

Вадим уставился на Сидорина:

- Асинкрит, что это?

- Ты же прочитал: кодекс АВС. Неужели не расшифровал? Асинкрит Васильевич Сидорин. Остроумно получилось, ведь одновременно это...

- Первые буквы латинского алфавита.

- Верно. По алфавиту мы грамоте разумеем...Выходит это моя грамота; чей почерк – догадаться не трудно.

- Твой.

- Совершенно верно. Забавный кодекс. С одной стороны, вроде и дельно все, с другой, что-то есть в этом лисье, хитрое. Посмотри, к примеру, пункт номер одиннадцать.

- Одиннадцать. Вот он: «Помни, грубость вредит всему, даже справедливому и разумному».

- Чудесная мысль, согласен?

- Очень даже согласен. Бывало и чувствую, что правда за мной, что дельную вещь говорю, а меня не слышат. Заведешься и...

- Вадим, не отвлекайся, читай этот пункт дальше.

- Читаю дальше: «Ведь суть дела – полдела, не менее важно, как это дело сделано. Антипод грубости – любезность. Она все скрашивает подзлащает «нет», подслащает истину, подрумянивает старость. Любезность и приветливость, подобно шулерам, играют наверняка».

- И как тебе это?

- Да...

- Согласись, сильно сказано: «Любезность и приветливость, подобно шулерам играют наверняка».

- Здорово! Сам сочинил?

- Куда мне! Я коллекционировал чужую мудрость и, думаю, делал это не без удовольствия. Как говорится, из разных источников – по глотку. Дальше читать не стоит – все в том же стиле.

- Асинкрит...

- Вот, наконец-то, из твоих уст готов вырваться главный вопрос. Давай, не стесняйся.

- Если так просишь... Когда мы жили вместе, учились, этот кодекс... Одним словом, ты жил по нему?

- Думаю, что да. Был ли я сплошь – лицемерие и фарисейство, или как зебра – в полоску, не знаю. А ты что думаешь?

- Ты всегда был книжным червем, Сидорин. Мы, бывало, анатомию зубрим, а ты Платона читаешь. Наверняка, написал этот кодекс в свои юные упертовские годы – и забыл. И сейчас – порви и забудь.

Сидорин посмотрел на своего друга так, будто увидел его впервые.

- А если ты ошибаешься?

Вадим пожал плечами:

- А как сейчас об этом узнаешь? Вот Галинка моя верит в загробную жизнь, я не верю. Кто из нас прав?

Асинкрит вздохнул:

- В этом кодексе самый страшный пункт – первый. Прочти его вслух, пожалуйста.

- Как скажешь. «Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь». А по-моему, нормально. Разве это не из Библии.

- Это из Толмуда, мой друг. Жил такой еврейский мудрец Гиллиль. Ему еще одну фразу приписывают: «Когда не я для себя, то кто для меня? А если уж я для себя – что же я? И если не теперь – когда же?»

- Уж больно заумно.

- Это из «Пиркэ Аббата» - «Поучение отцов».

- Дался тебе этот Гиллиль. Насколько я помню, и Христос говорил подобное. Разве не так?

- Не совсем. Переварить то, что Он проповедовал древние евреи так до конца и не смогли. Христос сначала подготавливал их: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними; ибо в этом закон и пророки».

- То есть, Он выполняет то, о чем когда-то вещали мудрецы Израиля?

- Да, они же ждали Мессию. И Христос вначале говорит языком их пророков, и Его понимают. Но затем разворачивается драма. Для того же Гиллиля его формула – волшебный ключ, к успеху, преуспеванию. Отмычка к любому замку. И что евреи ждали от Мессии?

- Создать на земле царство Израиля.

- А что говорил этот Галилеянин? О Царстве Божием, которое внутри нас есть. Разве такое можно переварить? Или, вот...

Сидорин закрыл глаза и стал говорить будто читая невидимую книгу:

- «А фарисеи, услышавши, что Он привел садуккеев в молчание, собрались вместе. И один из них, законник, искушая Его спросил, говоря: «Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе?» Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим». Сия есть первая и наибольшая заповедь; Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя».

Сидорин открыл глаз и добавил с горькой усмешкой:

- Как сейчас принято говорить – почувствуйте разницу. С одной стороны ветхозаветное «не желай и не делай», а с другой, совершенно новое – «возлюби».

- По-моему, ты придаешь всему этому слишком большое значение.

- А мне кажется, что я постепенно подхожу к главной загадке своей жизни.

- То есть?

- Если моя догадка верна, то кодекс АВС – это моя отмычка ко всем замкам, это ветхозаветная мудрость позволявшая мне открывать чужие души.

- Не хочешь же ты сказать...

- Хочу, Вадим, хочу. Если я делал доброе дело, то только выгоды своей ради. Если утешал кого...

- Слушай, прекрати на себя наговаривать! Тоже мне, Гильмель нашелся.

- Гиллель.

- Тем более. Я же не зря в психиатрию пошел, значит, склонность была, а может быть, и дар. Думаешь, не раскусил бы тебя, будь ты лицемером, или этим... фарисеем?

- А нас, фарисеев, так просто не раскусишь, – улыбнувшись сказал Сидорин, но затем опять посерьезнел:

- Спасибо, что не веришь, Вадим. Если мы видим в человеке только хорошее, значит, любим его. Но мне-то полагается быть беспристрастным.

- В том-то и дело, что ты пристрастен. Нельзя заниматься самокопанием. Если веришь в Бога, считай, что Он продлил твою жизнь. А я вот думаю, что Сидорин просто везунчик. Вот и живи, наслаждайся бытием, дорожи каждым мгновением жизни, а не размышляй почему тебе так повезло.

- А если мне повезло, как ты говоришь, именно для того, чтобы я понял...

- Ну вот, мочи мочало, начинай сначала!

- Хорошо, не буду.

- А тут ты врешь, брат. Будешь копаться, обязательно будешь! Хочешь скажу, в чем твоя беда?

- Скажешь, как психолог?

- Как друг. Твоя беда – и до аварии, и после это работающие на полную катушку мозги, и отдыхающее сердце. А может тебя они, - Глазунов выразительно показал пальцем наверх, - памяти лишили для того, чтобы и сердце поработало? Помню, год назад мы с девчонками в лесу под Кувшиновым отдыхали. Набрели на родник. Странный такой родник – издалека белый весь, а подойдешь поближе – и глазам не поверишь: плавают в родничке листья, хочешь их взять, а не получается.

- Живот мешает?

- Это тебе живот мешает! Листья не на поверхности плавают, а посередине.

- Быть такого не может.

- Может! В роднике вода из двух слоев состоит, а между ними листья и плавают. Мы взяли воду, налили в банку. На какое-то время вода смешалась, а потом опять на два слоя разделилась, даже в банке.

- Интересно, почему ты мне все это рассказываешь?

- Мы с Галкой покумекали-покумекали, отчего так происходит, потом махнули на все объяснения рукой и стали просто любоваться родником. А вот тебе было бы не до его красот, наверняка бегал бы с банкой до потери пульса, пытаясь узнать, что, как и почему.

- Неправда! Точнее, пытался бы, конечно, но и красоту родника заметил бы.

- Брось, когда тебе ее замечать? Вот я и говорю: копайся, копайся на здоровье. Глядишь, по уши в землю зароешься.

- Но ведь хочется дойти до сути.

- А разве без работы сердца сие возможно?

Сидорин задумался, затем спросил:

- Значит, говоришь это, как друг?

- И как психиатр тоже.

***

А на следующий день Асинкрит пропал из города. Появился через трое суток, усталый, перепачканный с головы до ног, но счастливый. Первым делом позвонил Глазуновым.

- Привет, Галка! Будь другом, позови мужа.

- И только-то? Мы тут его чуть ли не с милицией ищем, с ног сбились, а он объявляется, как ни в чем не бывало.

- А как же я должен объявиться? – растерялся Сидорин.

- По-человечески. Извиниться, объяснить, где был, меня про жизнь-здоровье расспросить...

- Понял. Прошу прощения за причиненные волнения. Был далеко, вот, приехал. Как жизнь-здоровье?

- Зараза!

- Слушай, Галка, я все объясню. Потом. Мне сейчас Вадим нужен, ну просто очень нужен.

- Асинкрит, он сегодня дежурит в ночь. Может, передать что?

- Передай ему спасибо.

- Спасибо? – удивилась Глазунова.

- А еще скажи, что я к белому роднику ездил. Все нормально.

- С родником?

- С сердцем. Работает! Так и скажи ему: работает. И чихать я хотел, почему листья по середине плавают. Главное, что плавают.

- Слушай, Аська, ты в порядке?

Сидорин засмеялся и положил трубку.