Девочка среди берез

- Галина Алексеевна, вы уверены, что мы все делаем правильно? – Сергей Кириллович Романовский смущенно поправлял воротник рубашки непонятного цвета. – Где вы рубашку такую нашли? Да еще неглаженную.

- Мой друг, в нашей правоте я уверенна на сто пятьдесят процентов. Если хотите – на двести.

- Она, правда – интересная женщина? – не унимался Романовский. – Игра хоть стоит свеч?

- Сергей Кириллович, вы Алису видели? Так это ее тетя, родная сестра матери. Младшая, заметьте сестра. Стоит ли игра свеч? А чем вы рискуете? Ну, подумаешь не побрились вы три дня, рубашку я для вас на блошином рынке нашла.

- Где?!

- Около нас рынок есть, бабушки там торгуют. Блох нет, не бойтесь. Ну вот, щетина и халявная рубашка – это что, большие жертвы?

Галина Алексеевна увидела знакомый дом.

- Вот, почти пришли.

- Может, мне лучше было бы взять свою машину, одеться хорошо...

- Вы еще скажите: купить цветы, шампанское... Повторяю для бестолковых. Светлана Викторовна оригинал. С огромным добрым сердцем, жаждущим творить добрые дела, и четырехкомнатной квартирой на Ленинском проспекте.

- Сколько вы сказали комнат?

Дверь открыла Алиса.

- Какой приятный сюрприз. А мы только собирались ужинать. – Подруги расцеловались.

- Жаль, мы не вовремя! – Глазунова всплеснула руками. – Мы из больницы шли с Сергеем Кирилловичем, - дай, думаем, зайдем.

- И правильно сделали! Заходите. Все вовремя.

- Что, зайдем, Сергей Кириллович? Или в другой раз? – похоже, и в Галине и в Лизе однажды умерли две прекрасные актрисы.

- А может, в другой? – робко спросил Романовский.

- Сергей Кириллович, - зашептала ему на ухо Толстикова, - вы потрясающе выглядите. Это то, что надо! К тому же клиент давно готов, - Лиза показала в сторону комнаты.

Тому, кто проходил процедуру подобных знакомств, не надо подробно объяснять, как начался вечер в доме Толстиковой. Минимум душевности, максимум церемоний, общие, ничего не значащие фразы, охи и ахи. Спиртного явно не хватало, а какое спиртное, если все присутствующие знали, что собрались совершенно случайно. Когда Романовский неожиданно сказал, что не может позволить себе не отметить такое приятное знакомство, а потому обязано сбегать в магазин напротив, Светлана Викторовна оградила его очаровательной улыбкой. Ей сразу вспомнились все ее неумытые гении – и сразу повеяло от Сергея Кирилловича чем-то родным и близким. Заговорщицы поняли, что рыбка заглотнула наживку.

Видимо, наш психотерапевт так спешил, неся в руках заветную бутылку шампанского, так торопился, открывая ее, что почти все содержимое бутылки оказалось на Лизе. Мгновение спустя, совершенно сконфуженный, он проделал тот же фокус в отношении Галины – на нее Сергей Кириллович опрокинул кувшин с компотом. Как говорится, шельм отметили. Тетушка была в совершеннейшем восторге. Пока подруги переодевались, она успела шепнуть, что даже рада исчезновению компота.

- Лично я предпочитаю овсяный кисель или чайный гриб.

- Что вы говорите! – совершенно искренне обрадовался Романовский, почувствовавший в Светлане родственную душу.

Вот, внимание, произнесены два ключевых слова – «родственная душа». Квартира на Ленинском. Чудесно, но, положа руку на сердце, больше всего Сергей Кириллович, как, впрочем, каждый из нас, нуждался именно в этом – в родственной душе. В человеке, который в тот момент, когда ты произносишь начало фразы, знает, как она закончится. В собеседнике, не ждущем паузы в твоем рассказе, чтобы блеснуть своей эрудицией, а слушающим тебя с радостью и интересом...

Когда Глазунова и Толстикова вернулись в комнату, они были потрясены. Глаза в глаза, забыв об остатках шампанского, сидели Светлана Викторовна и Романовский. И не просто сидели – не могли наговориться.

- Утром встаю, не знаю, что и думать – кашель. Вроде и не простужалась.

- Постойте, постойте, сейчас угадаю, - Сергей Кириллович даже закрыл глаза. – Масло с медом?

- Нет! – торжествующе воскликнула тетушка Лизы, - отвар чеснока в сахарном сиропе!

- Что вы говорите! Ну-ка, ну-ка, расскажите, не слышал.

- В стакан горячего сиропа кладете два зубчика чеснока, можно добавить немного крахмала. Одна столовая ложка утром натощак – и все, я готова.

- В смысле, кашля больше нет?

- Разумеется.

- А я напираю на профилактику.

- Правильно.

- И, знаете, открыл для себя настоящее чудо – лук.

- Вот! Сергей Кириллович, дорогой, как мне было больно, я своему... неважно... говорю, ешь лук, ешь, а он...

- Элементарная безграмотность, Светлана Викторовна.

- Согласна с вами! А потом, когда рак свистнет, бежим в больницу, в аптеку...

- Врачей ругаем: плохие, лечение не помогает. А вот всего один пример: принимайте с осени по две таблетки аскорбинки по утрам после завтрака – и не заболеете. Я пью – и не простужаюсь. А если простужаюсь – лук. И здоров.

Лиза и Галина сразу почувствовали себя чужими на этом празднике здорового образа жизни. Им бы пришлось долго думать, чем заняться, но в прихожей раздался звонок. Когда Толстикова открыла дверь, на пороге перед ней стоял Сидорин.

***

Лиза была растеряна. Она не знала, как вести себя с Асинкритом. Он больше не вызывал раздражения, более того, когда Сидорин стоял на пороге, весь сияющий и даже какой-то светлый, Толстикова обрадовалась ему. Как старому доброму знакомому, которого не видела много лет. А он поцеловал в щеку Галину, пожал руку Лизе, немножко дольше, чем принято – всего на мгновение, но дольше, - задержал ее руку в своей. Присвистнул, изображая удивление: «Однако, как вы легкомысленно одеты». Только пять минут спустя, Толстикова поймала себя на том, что на перебой с Глазуновой объясняет ему все, происходящее здесь. А Сидорин продолжал сиять, как медный грош в посудной лавке.

А еще он был загорелый и пропыленный, пропахший зверобоем и донником. И все время повторял: «Как же я по вас соскучился». И в этом «по вас» не было намека, двусмысленности. Асинкрит просто радовался. Ибо как не прекрасны дороги и встречи на них, нет ничего лучше возвращения домой. Позже Сидорин скажет Лизе: «Ты открыла мне дверь в домашнем халате, и я вдруг понял, что вернулся домой». Но это будет позже, а пока он раскланялся с любителями здорового образа жизни, шепнув Светлане Викторовне и показывая взглядом на Романовского:

- Удивительный, глубокий человек. Горжусь знакомством с ним.

- Вы тоже психотерапевт? – также перешла на шепот Светлана Викторовна.

- Пожалуй, да. Только без «терапевт». Мы с Сергеем Кирилловичем каждое утро на углу Советской и Урицкого сдаем пустые бутылки. - Лизе потом пришлось долго объяснять тетушке, что это была всего лишь шутка.

- Хороши шуточки! – возмущалась Светлана Викторовна. – А ты представляешь мое состояние, когда на мой вопрос: «Какие ваши планы на завтра?» Романовский мне отвечает: «Как всегда, с утра – на угол Советской и Урицкого». Откуда же я знала, что по этому адресу находится городская больница?

...Сидорин вошел на кухню. Неужели когда-то на ней сидел Миша, часами разговаривая по телефону с деловыми партнерами. Лиза смеялась: «У нас все наоборот. Обычно женщины от телефона не отходят». – «Ничего, солнышко, - улыбался он в ответ, - я же не треплюсь, а нам деньги зарабатываю»... И когда она говорила ему, что нужно остановиться, успокоиться, Миша не понимал жену. Не понимал искренне...

После него кухня словно онемела. Никто не шумел, перекрикивая свист кипящего чайника, никто не кричал в трубку: «Все, Николай, по рукам!»

Что сказал Сидорин, впервые войдя на эту кухню? «Я готов к отчету».

***

- Я готов к отчету. Но вначале я хотел бы вас поблагодарить, Лиза.

- Меня? – удивилась Толстикова, очнувшись от воспоминаний.

- Асинкрит, ты, случаем, не в английскую палату лордов наведался? – как бы между прочим, ехидно спросила Глазунова.

- А как ты догадалась?

- Уж больно велеречив.

- Галка, не перебивай человека.

- Понятно... Молчу.

- Нет, правда, - Асинкрит говорил, доставая какие то свертки из рюкзака, - ведь как бывает: ходишь по одной дороге изо дня в день, живешь годами на одном месте, так привыкаешь, что уже ничего вокруг себя не замечаешь. Мне один человек рассказывал, приехал он с группой паломников в Дивеево, к преподобному Серафиму. Пошли, как принято, с молитвой по канавке, а вокруг – белье вешают, в домино играют, пиво пьют. Человек, который мне это рассказывал, был поражен. Им, приехавшим сюда даже из Сибири – за великое счастье пройтись по канавке, а люди, которые здесь живут... Ну да ладно. Так вот и я. Свернул с дорожки, предположим, ландыши нарвать, оглянулся по сторонам – и ахнул: «Красота!» И вовек бы мне ее не увидеть, кабы не ландыши...

- Нет, Сидорин, ты в другом месте был...

- Галя, я был в вашем озерном краю. Опять считал волков. Тебе могу сказать: за четырнадцать лет их численность сократилась с тридцати до четырнадцати.

- Как интересно!

- Вот именно. А потом, пометавшись по местным лесам, стал я выспрашивать про Богданова-Бельского. А мне все больше про Левитана.

- Да, он там «Над вечным покоем» рисовал, - сказала Лиза.

- Правильно. А как у нас бывает? Левитан, потом, разумеется, Венецианов – это же его вотчина – в хорошем смысле слова, Коровин и другие. Мы же щедрая страна. Раз в великих не числился, значит, попадешь «в прочие». Я уж было отчаялся, но тут меня с местным краеведом знакомят – Дмитрием. Бизнесмен – любитель местной истории – так мне его представили. Опять-таки, любим мы все эти словечки заграничные. Есть собственное дело у человека, бывший офицер. Не олигарх, разумеется, но живи он только для себя – спокойно и безбедно мог бы жить. А Дмитрий клуб организовал, ребятню военной подготовке учит, книги местных поэтов выпускает и, для меня самое главное – альманах краеведческий издает! Поговорили мы с ним, чувствую – струнку зацепил. Зачем, спрашиваю, тебе все это нужно? Помощников, небось, не легион? «Какое там», - отвечает. И как просто и хорошо добавил: «Если наши дети вырастут Иванами, не помнящими родства своего, все – конец России. Вот потому и тяну эту лямку». А сам рассказывает – про Левитана и Сороку...

- Ребята, мне стыдно, - Глазунова подняла руку, - кто такая Сорока?

- Галина, - это чудесный художник, ученик Венецианова. Крепостной.

- Покончил с собой, - дополнил пояснение Лизы Сидорин. – В деревню, где это случилось, Дмитрий меня тоже возил... Итак, Сорока, Чехов, Новоселов.

- Епископ Марк? – переспросила Толстикова.

- Да, - Асинкрит был слегка озадачен, - вы его знаете?

Лиза пожала плечами, а Галя прокомментировала:

- Ты нас совсем за серь не держи, Сидорин.

- Одним словом, - продолжил Асинкрит, - долго мы говорили, ведь в списке этом и Аракчееву место нашлось, и физику Попову, и физику Менделееву. Вот... Выдохся он почти, а я возьми его и спроси: «А как насчет Богданова-Бельского?» Дмитрий улыбнулся и вдруг говорит: «Поехали». А теперь, Лиза, слушайте очень внимательно. Знаете, куда он меня повез? Впрочем, это не так существенно. Важнее другое – к кому?

- К кому? – похоже, Сидорину удалось заинтересовать Лизу. Она вся подалась вперед, словно боясь пропустить хоть одно слово.

Асинкрит отпил глоток чая:

- Сейчас отвечу, но сначала спрошу: у вас есть дома репродукции картин Богданова?

- Конечно. Правда, в разных изданиях. Принести?

- Если можно.

Через пару минут на столе лежало несколько книг в глянцевых обложках. Сидорин собрался было искать нужную страницу, но Лиза остановила его:

- Асинкрит, сделаем проще: называйте картину, а я ее буду находить.

- Хорошо. «Именины учительницы».

- Прекрасная вещь. Эта картина была на всемирной выставке в Риме.

- А еще в Мюнхене.

- Так, вот она.

- Спасибо. «Деревенские друзья».

- И это есть.

- Приятно иметь дело со специалистом. «У перевоза».

- Есть этюд к ней.

- Не важно. И, пожалуй, еще нам понадобится «Девочка среди берез».

- Моя любимая вещь.

- Правда? Ну, а теперь смотрите. В «Именинах» видите девочку, стоящую чуть дальше всех?

- В платочке? – переспросила Галина.

- Да. Теперь дальше. «Деревенские друзья» - нет, не та, что играет на... кажется это балалайка... Или мандолина? Не важно. Слева, опять в платочке.

- Слушайте, она же похожа, на девочку из «Именин»! – воскликнула Лиза.

- Что вы говорите? А что вы скажите...

- Не продолжайте, я все поняла... – перебила Лиза Сидорина. – И «Перевоз»... И «Девочка среди берез». Галя, видишь?

- Вижу, только среди берез скорее уже девушка стоит, а не девочка.

- Правильно, но черты лица – те же самые. Асинкрит, не смейтесь, мне это действительно важно: Дмитрий познакомил вас с потомками этой девушки? Вы можете назвать ее имя?

- С потомками? Берите выше. Ну? Смелее, смелее.

- Она – жива?!

- Жива и здорова, как можно быть здоровым в сто лет.

- Какой же вы молодец! Галька, ты не понимаешь...

- Куда мне...

- Не обижайся, дорогая, - в порыве эмоций Толстикова поцеловала подругу, - это так... здорово. Асинкрит, вы с ней говорили?

- Больше расспрашивал Дмитрий, я встревал изредка. Вот – кассеты с записями, вот расшифровка. Здесь современные фотографии – Агафья Ниловна...

- Ее зовут Агафья Ниловна?

- Девичья фамилия Крылова. Вот ее папа, Нил Родионович.

- Как же вы смогли?

- Это Дмитрию спасибо. Говорю же, уникальный человек – в один день все сделал.

- А вот здесь женщина...

- Которая? Пелагея Яковлевна – мама. Есть предположение, что она – родственница Сороки... И, наконец, она сама, наша Агафья Ниловна.

Лиза прочитала подпись под снимком:

- Иванова Агафья Ниловна. Галя, посмотри, какое лицо. Сколько ей на этом снимке?

- Девяносто пять.

- Уму непостижимо.

- Я немножко в ее фамилиях запутался. Вот статья про нее Дмитрия в краеведческом альманахе. Здесь он об Агафье Ниловне как о Семеновой пишет. Это фамилия ее мужа от второго брака. Почему под фото написано «Иванова» - не знаю.

- Асинкрит, разве это важно? Господи, если б вы знали, что сделали для меня.

- Догадываюсь, - скромно ответил Сидорин, - а вот вы еще нет.

- Почему?

- А потому что главный подарок еще впереди. Так, прошу всех отвернуться. Я серьезно.

– Асинкрит, я понимаю, что ты герой, - начала было Глазунова, - но...

- Галя, я не шучу. Отворачивайтесь.

Глава семнадцатая.

Я не волшебник...

Сидорин достал из рюкзака рулон, обернутый в газету.

- Теперь можно открыть.

- Что это? – у Лизы от нетерпения почему-то зачесался нос.

- Разворачивайте и смотрите. Она теперь ваша.

- Да рви ты ее, бумагу эту, - подсказала Галина.

- Асинкрит... Это – Богданов?! Настоящий?

- Самый что ни на есть. – Сидорин никогда не думал, что подарки так приятно делать, даже приятнее, чем получать самому.

- Нет, я не могу принять... Ведь это же...

- Правильно, Николай Петрович Богданов-Бельский. Прочитайте на обороте.

- Зачем? Я и так вижу.

- Нет, все равно, прочитайте.

Лиза перевернула холст и прочитала: «Моей доброй помощнице Агафьюшке на долгую память. Храни тебя Господь. Н.Богданов. 1920 год».

Картина изображала двух девушек, сидевших, взявшись за руки возле террасы большого деревенского дома. Спускается ночь, и только свет луны освещает террасу, касты сирени, милые и грустные лица девушек.

- Помните девочку с балалайкой в руке? Это она, уже повзрослевшая. Аня, Зольникова Аня, дочь местного учителя. Богданов из Островно уехал навсегда в двадцатом, так что все сходится. Если они с женой Агафье подарили корову, то почему ему было не подарить картину?

- Асинкрит, повторяю, я не смогу ее принять, - Лиза положила картину на стол.

- Ну почему, Алиса? – Глазунова расправила рулон. – Я в этом не очень понимаю, но если ты художника изучаешь, любишь его творчество... Нет, не понимаю.

- Ему место в музее, - тихо, но решительно возразила Толстикова. – Слишком дорогой для меня подарок.

- Чудо ты в перьях, Алиса, - вздохнула Галина, - я бы на твоем месте...

- Стоп, девушки,- поднял руку Сидорин, взывая к тишине, - не будем препираться. Еще раз по порядку. Я рассказал Агафье Ниловне, кто и почему интересуется Николаем Петровичем Богдановым. Когда мы прощались, она вышла и протянула мне рулон. Знаете, что мне сказала эта мудрая женщина? Берите, говорит и подарите той девочке. Раз ей в душу Николай Петрович со своими картинами запал, значит, хороший она человек. Так ей и передайте. Честное слово, - продолжал Асинкрит, - я тоже отказываться начал, что-то про родственников говорить, про ценность картины. Улыбнулась Агафья Ниловна, она вообще – удивительная: ум ясный, душа светлая, хотя и физически немощна. Кажется, она совершенно лишена чувства злобы, ненависти... Так вот, улыбнулась Агафья Ниловна в ответ и молвит, тихо так: «Сынок, для меня ценность картины – в том, человеке, что ее рисовал, в том, что я на ней молодая, с подругой сердечной своей. Николая Петровича больше нет, Анечки тоже, скоро и меня не станет. А родственники... Много их у меня – дети, внуки, правнуки. Кому-то одному подарю – другие обижаться будут. Нет уж, бери картину и вези той девушке». Что я и сделал, Елизавета Михайловна. Захотите в музей картину отдать – воля ваша. Захотите продать – тоже право имеете. Ну что, Галина, - уже обращаясь к Глазуновой спросил, закончив свою речь, Асинкрит, - убедительно?

- Сильно, - похвалила та. – Вот что значит мужская логика.

- Если она сама... - было видно, что внутри Толстиковой еще идет борьба, - это другое дело... Асинкрит, спасибо вам.

- Да уж ладно...

- Нет, правда, я думала, что больше никогда не смогу радоваться, а тут такая радость...

- А ты думала, почему он так сиял, когда пришел? – Галина была счастлива за подругу. Она хотела предложить Алисе поцеловать Сидорина в щеку, но решила все-таки смолчать. А Толстикова продолжала благодарить:

- Только не смейтесь, Асинкрит, но я чувствую себя как маленькая девочка, к которой пришел Дед Мороз.

Но Сидорин был сама скромность, хотя глаза выдавали его состояние:

- Что вы, я не волшебник, а только учусь...

- Учись, Асинкрит, учись, - похлопала друга по плечу Галина, - может, и ко мне заглянешь... с подарочком.

- Ребята, так у меня теперь цель в жизни появилась, - по-детски простодушно сказала Лиза.

- Правильно, у тебя раньше коровы не было, потому ты и была такая...

- Галка, я серьезно. Да ну тебя. Ведь Богданова надо людям возвратить. Он... он замечательный и совершенно несправедливо забытый.

- Правильно, - посерьезнела Глазунова, - Любаша из больницы выйдет – статью про находку напишет...

- Она в больнице? – удивился Сидорин. – Что-то серьезное?

- Увы, да.

- А с кем же Оля?

- Пойдем, Асинкрит, по дороге все расскажу. Только сначала жениха с собой прихватим...

Тут только Лиза и Сидорин вспомнили о том, что в соседней комнате находятся двое голубков.

Сергей Кириллович в эти мгновения излучал любовь ко всему миру.

- Светлана Викторовна, надеюсь, мы еще увидимся!

- Непременно, - отвечала та, - и, уверена, очень скоро.

Но затем ее взгляд упал на Сидорина и помрачнел. Асинкрит, в свою очередь, пристально, и слегка сощурясь, посмотрел на тетушку Лизы.

- Мне кажется, Светлана Викторовна, вы в самом начале. Но еще можно все поправить.

- В самом начале чего?

- Гипертонии. Проверьте давление, хотя не стоит, и так скажу. Сто пятьдесят на сто.

- И как же вы это определили? – попыталась ехидно улыбнуться Светлана Викторовна, но внутри у нее что-то екнуло: последний раз у нее давление было именно таким, но она связала это со своими треволнениями. – А, я забыла, вы же врач, психо.

- Завтра, если хотите, я отвезу вас к хорошему кардиологу, - вступил в разговор Романовский.

- Не помешает, - задумчиво ответил за Светлану Викторовну Сидорин, - но у меня есть один рецепт. Правда, странный очень. Всем кому советую, помогает. Впрочем, я не настаиваю...

- Какой рецепт? Я обязательно попробую. Лиза, - скомандовала тетя, - неси ручку и листок.

Толстикова все это время внимательно смотрела на Асинкрита: шутит он или нет? А может, он просто хитрец – решил сломать недоверие к себе тетушки?

- Лиза, ты что, не слышишь?

- Да, тетя, иду.

- Значит так. Светлана Викторовна, с вечера приготовьте два стакана – один пустой, в другой налейте обыкновенную питьевую воду. Утром, еще не вставая с постели, помассируйте голову...

- Я всегда ее массирую...

- Чудненько. Записали? Потом потянитесь хорошенько – и можно вставать. Берете стаканы, поднимаете их над головой и переливаете воду из одного стакана в другой – ровно тридцать раз. Ту воду, что после всех этих манипуляций останется, выпейте, не сходя с места. Да, пить только маленькими глотками и медленно.

- Записала. Странный рецепт, но попробую.

- Попробуйте, не пожалеете.

***

Спать совершенно не хотелось. Лиза долго лежала, ворочаясь, затем взяла богдановскую картину и легла с ней в постель. Две девушки смотрели куда-то мимо нее, волшебный свет луны мерцал на гроздьях сирени. Скромная березка стройно светлела из сумрачного мрака. Боже, какое чудо – эта девушка жива! К ней надо будет обязательно съездить, поговорить. Какой, все-таки, молодец, Сидорин... А почему надо ждать утра, чтобы услышать Агафью Ниловну? Асинкрит привез две кассеты, Толстикова взяла наугад первую попавшуюся и вложила в магнитофон. Сначала какие-то шаги, стук двери, а потом голос – старческий, тихий, а еще очень спокойный и умиротворяющий. Приходилось вслушиваться в каждое слово:

«Родилась я в местечке Затишье. Так называлась часть имения Островно на озере Молдино. Отец Нил Родионович Крылов работал садовником у окулиста Синицына. Мать не помню, звали ее Пелагея Яковлевна Сорокина. Отец умер рано. Крестная отвезла меня в Вышний Волочок, где я училась два года в женской гимназии. Все мое образование. Крестная умерла, и отдали меня в детский приют при вышневолоцком женском монастыре. Очень было хорошо. Кормили хорошо. Уход был хороший. Потом что-то произошло. Меня отправили в деревню Островно, в местную церковь помогать священнику. Священником в то время был Беневоленский Дмитрий Иванович. Я и по дому помогала, была в няньках двух детей священника. Младшему Сергею было тогда шесть месяцев. Сейчас он живет в Москве. Потом уже Беневоленского перевели служить в Паношинскую церковь. И я с ними семь лет жила, они меня и замуж выдали. Поле революции его репрессировали. Дом Беневоленских в Островно и сейчас стоит. Там жила моя семья после революции.

Храм был деревянный. Красивый. На кладбище памятники из черного и серого гранита. Ограда каменная. Церковь сгорела в тридцатых годах от попадания молнии. Памятники разбили. Ограду разобрали, когда мостили новую дорогу на Котлован.

Кладбище новое заложили в 1914 году. На новом кладбище поставили деревянный крест и освятили место под будущую церковь каменную. Кирпичный завод заложили на одном из островков. Поставили шалаши. Но наработать кирпичи не успели. Перед церковью тогда была площадка с коновязью. Где сегодня идет дорога, была лишь тропка. Дорога на Котлован шла через верхнее Островно, где стоял дом Ушаковых, переходила ручей по каменному мосту и выходила на новое кладбище. Островно тогда деревней не было. Только дома священнослужителей. В доме у дороги жила семья дьячка. Возле Беневоленских жил пономарь. Мой свекор был сторожем церковным. Еще жили две монашки, пришли из Вышневолоцкого женского монастыря. Попросились помогать. Наверху, где сейчас магазин, стояла пекаренка. Купец Евсеев пек хлеб и баранки, а жила его семья, где сейчас почта. После революции его хотели забрать, но он скрылся в Ленинграде под другой фамилией. От ручья направо была церковная земля. Налево – Ушаковых. Николай Владимирович Ушаков был пропитуха. Две его сестры, барыни, отселили Николая Владимировича от себя. Жил он в избушке в саду. Землю свою у озера продал доронинским мужикам. Хлеб и картошка там хорошо родились. На втором острове у Ушаковых была посажена смородина. Потом долго еще собирали. Туда были проложены лавы. Мостики. Берег озера был хороший, сейчас зарос. На старом кладбище под ключом стояла часовня.

В школе учителя Зольниковы преподавали. Детей было много. Уже после революции – четыре класса. Два занимались в самой школе, два в доме Евсеевых. Вокруг Островно много усадеб было. Где сопка – Барский парк был. Ушаковых дом - в Верхнем Островно. После революции хотели сделать там музей. Не разрешили. Мебель вывезли в горд, в музей. Дом разобрали, перевезли в Мешково. Но тот мужик, кто метил бревна, умер, а по его меткам другие собрать не смогли. На усадьбе «приют» жили немцы Минут. Дом буквой «Г» стоял. Очень аккуратно все было. Лошади у них были серые в белое яблоко. На Омуте купальня стояла. На Дубовый остров лавы вели. Грибов там белых много было. Мы на лодках ездили. Сторожа не пускали. На Мурово вели лавы через Съежу. В Перхово, в доме Харламовых (от Котловановской дороги между Островно и Лоховское направо) жил Николай Анатольевич Зворыкин (вторая половина дома Ершову принадлежала). Был большой любитель охоты. Статьи писал в охотничьи журналы. Его брат Иван Анатольевич имел собственный дом в нашем уездном городе. Там теперь Дом охотника стоит.

В Павлово, направо от нового кладбища, жили Коптевы. Наталья Николаевна с дочкой. Ее сын был красный офицер в гражданскую. Забрал всю обстановку, мать и уехал жить в Ленинград. Там ему квартиру дали. Его отец, царский генерал, уехал после революции за границу, в Германию. В деревне Сорокино в красивом доме жил помещик Зайцев. Теперь на том месте коровник. В имении Уголок жила семья Гиппнер. Глава семейства был строителем железных дорог в Саратове. Поэтому семью его не репрессировали и дом после революции не отобрали. В доме жили мать и ее незамужняя дочь Елизавета Андреевна. Во время Первой Мировой войны у них работал пленный австриец. Все ребятишки бегали смотреть. Елизавета Андреевна умерла после революции, в Лубеньково. Там был Дом инвалидов. Помещик Юренев ел живьем лягушек. Сама видела. В порыве злости грыз холку лошади и шею гуся. Самая высокая деревня – Петрова Гора. Оттуда Островно, как на ладони. Иван Михайлович Тихомандрицкий жил с Клавдией Ивановной в Орехове. Работал в Саратове инженером. Сестра его Анна была замужем за Беневоленским. Дом Тихомандрицких после революции увезли на астафьевскую мельницу. Приехал он, а дома нет. А отобрали, как сказали, по ошибке.

Дом Турчаниновых помню. Тех, у кого Левитан жил и Чехов гостил. От дороги к дому вела березовая аллея. На озере, на мысу была купальня. Там как-то мальчик утонул. Один из островов Турчаниновых был. На нем много скамеек стояло. У них и второй дом был, новый, стоял справа от впадения Съежи в озеро. Сгорел в 1922 году, мужики подожгли. Менделеевы жили в Мешково.

На лето в Островно приезжали художники. Как его... Бялыницкий приезжал, Моравов, Коровин. Два года я прислуживала семье Богданова-Бельского. Ухаживала за их коровой. Они второй этаж снимали у Ушаковых. Наталья Антоновна, жена Николая Петровича даже в Москву меня возила. Много нарядов дарила, перешивала из своих. Остальные художники, друзья его, Николая Петровича Богдашей звали. Добрый он был очень. Отзывчивый. А уж какой жизнерадостный! Особенно природу любил и детей. У него куртка рабочая была, карманы в ней глубокие, а в карманах всегда леденцы и орехи. Ребятня наша деревенская, как встретят его, так спрашивают: «А когда же мы писаться будем, мы завсегда рады для вас стоять». Неспроста, первый сбор земляники они всегда ему несли.

Николай Петрович вместе с учителем Зольниковым пели в церковном хоре. Очень красиво пели. Меня Николай Петрович писал много раз. Помню картину писал ночью. Я фонарь должна была держать. Говорил: «Сегодня вечером будем работать. Отдохните днем, обязательно отдохните». Фонарь он привязывал к веточке, я лишь руку поднимала. Жалел меня. Обедали вместе. Ему и покос для коровы давали. Приезжал к нему профессор Канцель, глазной врач. Еще писал картину. У пруда, возле Ушаковых, где воду для питья только брали. Позировали мы с Зольниковой Аней. Она читала, я вышивала. Богданов одевал нас в русские костюмы: синие сарафаны, белые кофты. А «Именины учительницы» писал на балконе дома. Николай Петрович мне говорит: «Беги в Клопинино, позови детишек позировать». Деревня эта бедная была. Переодевали их в специальные чистые рубашки. Давал мне записку к Евсееву и денег, чтобы я купила баранок для детей. А Наталья Антоновна самовар для них греет. Сидели все вместе за круглым столом, пили чай с баранками, чтобы потом не отвлекались от голода. Смешливые ребятишки были. Палец покажешь – смеются. «Ты хоть их не смеши» - говорил Николай Петрович.

У Беневоленских огурцы и яблоки брали. Часто ездил к Моравову в Гарусово на охоту. В девятнадцатом... или двадцатом? – последний раз приезжали Богдановы в Островно. Звали с собой, когда уезжали. Николай Петрович показал как-то пачку денег, «керенок», говорит: «Теперь у нас новый царь. Старые деньги николаевские пропали». Когда уезжали, оставили мне корову.

Художники для церкви иконы писали. Коровину несколько раз позировала. Я возила воду на лошадке Ушаковым. Он остановит. Стой, говорит, писать буду. Уезд наш был богатый. Хлеба много вывозили. А в тридцатых годах стали привозить. Особенно котловановская сторона богатой была. Самые богатые были Зворыкины. У них в Воздвиженском имение было, в нем винокуренный заводик. И в Котловане второй. Они, Зворыкины, и церковь в Котловане ставили.

На ярмарку в Троицу ходили после урожая. Две недели шла ярмарка с каруселями. На берегу со стороны Бережка Зимой – в Котловане. Но я туда не ходила. В Троице дом двухэтажный, где суд был, купцу Розову принадлежал. Магазин рядом, где и сейчас – мануфактурой он торговал. А в здании, где библиотека, Розов лен принимал. Женился на сестре Беневоленского. К ней и Михаил Аксаков сватался. Но Розов помоложе был. Я между ними – Екатериной и Михаилом – записки носила»...

Пленка закончилась.