Глава девятнадцатая

Живи, как дождь.

Еще месяц–другой назад Лиза не сомневалась в том, что уже никогда больше не будет радоваться жизни. А вот теперь у нее возникло чувство вины – перед Мишей. Его нет, и никогда – Господи, какое это страшное слово! – никогда не войдет он без звонка и стука в дверь, весь увешанный сумками и пакетами: даже в магазины Мише нравилось ходить самому, чтобы чувствовать себя «скворцом».

Скворец... Заботливый, умный, добрый. Его нет больше, но теперь ей не хочется никого винить и ревновать к тому, что они, люди вокруг нее, живы, а Миши больше нет. Лиза вновь смеялась, когда ей было смешно, удивлялась, когда кому-то удавалось ее удивить. И работа теперь – не избавление, не возможность убить время, скоротать тягучие часы и дни, а тоже радость. Толстикова писала о Богданове, переписывалась с художественными музеями. Вдобавок ко всему, с охотой водила экскурсии – по музею, городу, а несколько раз даже отправлялась с экскурсантами в другие города области.

Но хуже всего обстояло дело с Асинкритом. Лиза упрямо твердила себе, что их связывают только дружеские отношения, общие друзья, любовь к поэзии, живописи. Да и сам Сидорин не намеком, ни взглядом не позволили ей усомниться в этом. Но стихи... Те стихи, что он читал Плюшкину... Лиза понимала, что на самом деле стихи были для нее. И, что хуже всего, она оценила это! И до сих пор, хотя прошел почти месяц, Лиза с удовольствием вспоминала те минуты и, конечно же строки:

Я искал тебя, любил и верил,

Чтобы жить и чисто, и светло...

И вот, когда наступал вечер, когда тетушка, так и не уехавшая ни к сыну, ни к сестре, уходила гулять с Романовским, Лиза ставила их любимые с Мишей записи, стараясь еще раз воскресить дорогие мгновения прошлой жизни, листала старые альбомы. И – сравнивала этих людей – Михаила и Асинкрита. И с удовлетворением отмечала, что по всем параметрам ее муж, ее покойный муж на голову выше Сидорина. Разве что Мише всегда было недосуг выслушать ее. Поэзию он считал если не блажью, то пустым делом, и когда она бежала к нему, чтобы поделиться радостью от прочитанной строки, Миша отмахивался от нее как от назойливой мухи. Надо отдать Сидорину должное – в этом отношении он другой. Когда однажды Лиза спросила его: «Асинкрит, у вас так бывает: случайные две строки, имя поэта в первый раз слышите, а на душе...» Лиза не смогла подобрать нужного слова, Асинкрит понимающе улыбнулся: «Я все понял. Бывает. Не так часто, как хотелось бы, но бывает. Вот совсем недавно журнал в руки попал. Читаю рассказы, читаю стихи, вроде все грамотно, правильно, а от сердца отскакивает, да и уму это не интересно. И вдруг, две строчки всего...» - и Асинкрит процитировал:

Жизнь проста, когда ее не гонишь,

А идешь, идешь себе, как дождь...

Сидорин продолжал:

- Правда, чудесно?

- Асинкрит, прочтите еще раз, - попросила Лиза. Он прочитал. – Как здорово! Кто автор?

- Михаил Шелехов.

- Я не знаю такого.

- Я тоже, к сожалению. Хотя, почему не знаем? Теперь знаем. Запомнили эти две строчки?

- Запомнила.

- Тогда повторите.

И Лиза, улыбаясь, как отличница на экзамене, продекламировала:

Жизнь проста, когда ее не гонишь,

А идешь, идешь себе, как дождь...

И еще он сказал ей тогда, что из нее получилась бы хорошая актриса. Она допускала, что Сидорин ей льстит, но было приятно...

И вновь вечерами звучала музыка и доставались альбомы. Но как же быстро она отложила их в строну, когда вчера ей позвонил Асинкрит.

- Привет, Елизавета Михайловна.

- Здравствуйте, Асинкрит Васильевич.

- Я не потревожил вас? А то голос какой-то...

- Нет, что вы! Просто я ручку ищу. Это же ваш первый звонок ко мне...

- У вас, Елизавета Михайловна, есть собственные святцы? Надо будет как-нибудь ими обменяться...

- Надо подумать.

- Я вот по какому делу, Елизавета Михайловна. Точнее, по двум.

- Слушаю.

- Во-первых, я думал и пришел к выводу, что вы были правы, когда решили передать картину в музей.

- Вы, правда, так думаете?

- Чтоб мне провалиться на этом самом месте. Вы не слышите?

- Чего?

- Грохота. Следовательно, я сказал истинную правду.

- Спасибо, Асинкрит. Только... Почему вы в последнее время не говорите со мной серьезно? Впрочем, я знаю ответ.

- Неужели?

- Просто шутка для вас – броня. Щит. На самом деле вы неуверенный в себе, закомплексованный тип. Получили?

- Какая проницательность! Раз так, тогда самое время перейти ко второму вопросу. Лиза, я тут подумал... Скоро уеду отсюда, а город ваш так и не видел по-настоящему. Лиза, алло, вы слышите меня?

Толстикова, видно, и впрямь имела задатки хорошей актрисы. Внутри у нее что-то екнуло, она с трудом подавила горький вздох разочарования. Быстро взяла себя в руки и спросила, как ни в чем не бывало, будто и не интересно это ей особо:

- Уезжаете? Когда?

- Все относительно, конечно. Кому «скоро» - завтра, а для меня... Думаю, новый год здесь встречу – и до свидания.

- И куда двинетесь?

- На восток. Нижний Новгород – это будет моя новая штаб-квартира. Или на юго-запад. Тогда – здравствуй Брянск.

- Понятно...

- Да, вот я и подумал и даже где-то обиделся. На вас, Елизавета Михайловна. Шведов всяких и немцев по своему городу водите, чудеса и древности им местные показываете. А мне? Я тоже хочу.

- Хорошо. Только когда?

- Да хоть завтра. У вас ведь выходной? Я утром зайду за вами – и поступлю в полное ваше распоряжение.

- Договорились. До завтра.

Лиза не находила себе места. Как понять других, если себя не поймешь? Почему защемило сердце, когда услышала о скором отъезде? Оттого, что была уверена: Сидорин здесь навсегда? Нет, она не думала об этом вовсе. Асинкрит появился в ее жизни, чтобы... Но ведь еще есть... был.... нет есть Миша, память о нем, об их неродившемся мальчике. Чужим не место в ее сердце. И когда Сидорин зашел к Толстиковой, то увидел строго одетую, сидящую в кресле очень серьезную женщину, сосредоточенно слушавшую магнитофон.

***

- Привет!

- Здравствуйте, Асинкрит. Я готова, сейчас пойдем. Но если вы не возражаете, подождем еще минутку.

- Кого?

- Я дослушаю песню.

Песня была хорошая во всех отношениях, только уж очень тоскливая. Певец разве что не плакал в микрофон:

Шел первомайский снег,

Шел первомайский снег,

Спускаясь на ресницы и фаты

Вы выжили во мне,

Вы выжили во мне,

И на моих ветвях цвели цветы

Доселе неизвестной красоты...

- Что-нибудь случилось? Светлана Викторовна прочитала, что от всех болезней помогает стрихнин?

Лиза подняла на Сидорина свои огромные глаза и произнесла с укоризной и меланхолией:

- Нет, это Павел Кашин...

- А кто это?

- Певец. Послушайте, не кривляйтесь! Это наша с Мишей песня. Мы познакомились первого мая, на пикнике. Меня друзья пригласили. Мы жарили шашлыки, пели под гитару... И вдруг – пошел снег. А нам было весело. Миша тогда сказал мне: «А я отказывался идти. Прогноз погоды услышал по телевизору – и решил дома сидеть. И не встретился бы с вами...»

А певец продолжал рвать свое сердце:

И Тихий океан всего лишь брошь

На черной пелерине тишины

Шел первомайский снег,

Шел первомайский снег,

И каждая частица тишины

Растаяла во мне,

Растаяла во мне,

Как сойка в вышине

Моей любви,

Моей непрожитой весны.

Шел первомайский снег,

Шел первомайский снег.

Когда Павел Кашин умолк, Сидорин сел в кресло напротив и сказал:

- Я не кривляюсь. Всю ночь ждал, когда приду к вам, а у вас поминки...

- У меня...

- Постойте, дайте доскажу, а потом уйду.

- Уйдете? – растерялась Лиза. – Мы же договорились...

- Правильно. И я так думал. А вы мне концерт по заявкам устроили.

- Знаете что?!

- Сердитесь? Значит прав я, Елизавета Михайловна. Не вы ли мне Пушкина цитировали: «Душевных наших мук не стоит мир»? Истинная скорбь безмолвна. И ей не нужны зрители.

- Вы хотите сказать...

- Только одно: определитесь! Кашин, песня его, воспоминания – это ваша броня. Щит. Я же не хочу, чтобы вы забыли Михаила и не в ресторан вас зову. А такие воспоминания, кстати, если они искренние, без фальши – будут вам только радость приносить. Тихую, но радость. Вот, - поднялся с кресла Асинкрит, - я сказал все. Провожать не надо.

- Постойте. – Лиза заплакала. – А если... если это борьба? Внутри меня. Если днем я смеюсь, радуюсь жизни, строю планы, а вечером виню себя, за то, что предаю его. – Толстикова показала на большую фотографию в черной рамке, стоящую на столике. С нее смотрел мужчина лет тридцати пяти с волевым прищуром серых глаз.

Асинкрит вдруг улыбнулся.

- Ребенок вы совсем. Опору потеряли, и решили, что весь мир кувырком летит... Собирайтесь, пойдемте!

- Вы же... вы же, - Лиза пыталась вытереть обильно текущие слезы, - уйти хотели. Вот и уходили бы, правильный такой.

- Это я – правильный? Как же я вас брошу – с Кашиным на пару? Выть с тоски начнете, на нижних этажах потоп от слез устроите.

- Вы... вы так и не ответили на мой вопрос.

- Как бороться с собой? А надо ли? Ведь вы же прошли все ступеньки: вначале отчаянье было. Правда?

- Да.

- Одиночество, холод. Потом себя жалеть начали, плакали. И вдруг – окаменелость, даже злость...

- Откуда вы умный такой взялись?

- Думаете, я не видел, каким зверьком на меня смотрела «наша милая Алиса»? Написали же когда-то для всех нас: зорко лишь сердце. Вот я и стараюсь им смотреть. А вы – «умный»...

- Продолжайте, пожалуйста, - понемногу Лиза успокаивалась, - вы про «даже злость» сказали.

- А что продолжать? Дальше у человека два пути – языческий или православный.

- Языческий?

- Ну да! На костер – и вслед за мужем. Не живешь, значит, и не мучаешься.

- А православный? В монахини?

Сидорин зашелся от смеха:

- Ой, батюшки не могу. Вы посмотрите на себя – монахиня.

Лизе стало обидно:

- Чем я вас так рассмешила? Другие идут, а мне нельзя?

Асинкрит опять стал серьезным.

- Простите. Есть грех – смешлив. Про православный путь в самой мудрой книге сказано: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Понимаешь?

- Нет.

- Я и сам всего до конца не понимаю. Если тебя, Лизу Толстикову оставили жить, значит, не ради того, чтобы ты жила прошлым и не выходила из своей комнаты. Посмотри вокруг себя! Если выйдешь за порог, ты не только радоваться и смеяться будешь. Вот увидишь. Скорби придут потом. И это тоже хорошо. Только дебилы абсолютно... счастливы.

- Хорошо, что будет плохо?

- Глупая, – с неожиданной нежностью сказал Сидорин, - это будет означать, что ты живешь. И несешь свой крест! Свой! До меня только-только стало доходить: видимо, я раньше жил, решив избавиться от креста. Если тяжело нести, зачем надрываться? И оказалось, что без креста еще тяжелей. – Он вдруг замолчал, опустил голову, плечи поникли. И добавил глухо:

– Мой единственный крест.

- Асинкрит, - Лиза бережно тронула его за плечо, - простите меня, я не хотела... Я действительно, глупая.

- Все нормально... Я никому этого не говорил, Лиза... Не отказывайтесь от креста – живите. Господь дает тебе крест по силам. По твоим силам... Я вижу, слезы высохли на вашем прекрасном лице. Можем идти? - И он вытер со щеки Лизы последнюю, едва заметную слезинку. – А вообще, Царевна Несмеяна, у нас же с тобой есть пароль.

- Какой, Асинкрит? Ты мне не говорил. – Они даже не заметили, как перешли на «ты».

- Разве? Договоримся теперь на будущее: если меня куда-нибудь занесет, в смысле словоблудия, ты говоришь мне первую половину пароля, я закончу вторую. И сразу все пойму. И наоборот.

- Кажется, я поняла. Кто сейчас первый начинает?

- Ты, конечно. Ведь это я был не прав.

Лиза благодарно улыбнулась, а потом произнесла:

- Жизнь проста, когда ее не гонишь...

Асинкрит добавил:

- А идешь, идешь себе, как дождь...

Глава двадцатая.

Старый особняк.

К удивлению Толстиковой, городская набережная не произвела на Сидорина впечатления.

- Выси не хватает, размаха, шири. И уж больно все цивильно, - изрек, словно приговор вынес.

- Цивильно? Я, наоборот, считаю, что у нас грязи и мусора хватает.

- Я в другом смысле. Вот, посмотри, - и он показал Лизе на противоположный берег, - все с плитку замуровали, земле дышать нечем. И кустарники с деревьями... Кто же их так стрижет? Изгаляются, а не стригут. Я бы туда десяток вязов посадил, лип...

- Но хоть что-то нравится?

- Почему нет? Тот памятник – очень даже ничего. Но все равно – шири нет. В Кинешме был – есть ширь, в Лебедяни есть, в Кинешме, а у вас...

- Заладил – ширь, ширь... Зато у нас за последний год открылось десять храмов. Десять! И дворец графа Замарай-Гржемайло отреставрировали.

- Еще раз повтори, пожалуйста, фамилию...

- Замарай-Гржемайло... Потомок древнего шляхского рода, двадцать лет у нас губернаторствовал.

- И мы увидим его дворец?

- А ты думаешь, куда я тебя веду? Кстати, Плошкин, когда к нам заходит и видит меня – стихи больше не читает. Видно, связал с тобой.

- Так это хорошо или плохо?

- Что связал или что не читает?

- И то и другое.

- Надо подумать, - уклончиво ответила Лиза. - Хотя, не резковато ли ты с ним тогда обошелся?

Сидорин хмыкнул, но ничего не сказал. Лиза посмотрела на него:

- Ты о чем думаешь?

- О вреде чтения, - быстро ответил Асинкрит, будто ждал вопроса. - Вот ты мне про Плошкина сказала, а я одну книгу знаменитую вспомнил. Ее персонаж однажды изрекает: «Правду говорить легко и приятно». И теперь на все лады это талдычим... а на самом деле – и не легко, и не приятно. Это я о своем разговоре с Плошкиным-Озерским. Резковато, говоришь? Наверное, так и есть.

Сидорин явно загрустил, и Лизе захотелось поддержать его:

- Между прочим, Асинкрит, - слова «правда» и «даль» есть только в русском языке.

- Все правильно: русский человек без простора и правды жить не может... Когда мы к Замарашке твоему придем?

- Не называй его так! Разве не красиво - Замарай-Гржемайло. Вот ты – Сидорин. Просто Сидор. Хотя и я, - вздохнула Лиза, - всего лишь Толстикова.

- А ты пишись: Зашибай-Толстайло.

- Не смешно!

- Так когда придем?

- Следующий поворот направо. И впрямь, забавно.

- Ты это о чем?

- Знаешь, какая у меня была девичья фамилия?

- Елизавета Михайловна, вы все-таки необыкновенный человек! Конечно же, не знаю.

- Волкова! – не без торжественности произнесла Лиза. И добавила с гордостью:

- Видно, предок мой, немало твоих подопечных пострелял.

- Серьезно? - Сидорин еле сдерживал улыбку. – И как же вы пришли к такому смелому умозаключению?

- Элементарная логика.

- Элементарная?

- Конечно, Ватсон. Человек стреляет волков, он их гроза...

- Как вы сказали? Гроза? Какой яркий образ!

- Гроза! Не думайте, что собьете меня с мысли. Подвиги его вошли в легенду... в местную легенду. И стали говорить о нем: это тот, который волков бьет. Вот так и повелось... Вы что-то имеете возразить?

– С чего вы взяли?

- Уж больно гадко ухмылялись, пока я говорила.

- Скажем так: скептически. А если вашего предка, простите за прозу жизни, волк просто скушал?

- То есть как?

- Очень просто: ам – и нет больше какого-нибудь Ивана из-под Великого Устюга. И стали все говорить о его детях: это те, чей батяня оказался в зубах у волков. Вот и родилась фамилия.

Лиза остановилась.

- Скажи, что пошутил, а то обижусь. Я серьезно. Не может такого быть.

Сидорин шутливо поднял руки вверх.

- Сдаюсь.

- А теперь скажи, что моя версия – верная.

- Ни за что! Как же я могу пойти против правды?

- Почему ты думаешь, что твоя злобная выдумка про моего предка – правда?

- Вы подняли, сударыня, огромный философский вопрос. Почему то, что для одних – правда, для других кривда? Убили Наполеона или залечили? Неужели великого «Гамлета» написал человек, который, судя по завещанию, был малограмотен и не имел дома ни одной книги? Николай Второй – святой или кровавый? Видите, какие глобальные вопросы, а вы мне с вашим темным предком...

- Это ваши предки были темные.

- Мои предки, сударыня, наоборот, были светлые, белокурые. За это их и прозвали – Сидорины. Такой пшеничный отлив, видите ли. Как у Есенина.

- Ой, батюшки! «Как у Есенина». Тогда почему не Пшеничниковы?

- А это у нас другая ветвь. Слушай, Лиза, почему мы стоим?

- А мы уже пришли. Впечатляет?

- Неплохо. Провинциальный классицизм второй четверти девятнадцатого века.

- «Неплохо». Посмотри, какая громада, а тяжести совершенно не чувствуется!

- И что там сейчас находится?

- Детский дом. Поэтому внутрь не веду.

- А во дворе что?

- При Гржемайло стоял флигель, хозяйственные постройки и был разбит небольшой парк. От всего этого осталось несколько лип.

- Можно посмотреть? – попросил Сидорин. И пояснил:

- Люблю старые деревья.

- Знаешь, я тоже. Пойдем, меня здесь знают – «и прочих там шведов» сюда вожу.

Их пропустили. На большом дворе, как раз возле лип, играли дети. Сидорин и Лиза поздоровались с воспитательницей, коротко объяснив цель своего прихода.

- Конечно, смотрите. Вы нам не мешаете. Но дети, видимо, по своему поняли причину прихода незнакомых мужчины и женщины к ним в детский дом. К Лизе подбежал мальчик лет восьми и дернул ее за руку:

- Тетя, возьмите меня, пожалуйста, к себе. Я хороший.

За ним подбежал девочка:

- Нет, меня возьмите. Я уже буквы знаю.

Лиза растерялась. Она стояла уже в кольце детишек – по всей видимости, малыши практично решили, что в этой паре решение принимает женщина.

- Деточки... маленькие... вы понимаете..., - только и смогла произнести Толстикова.

- Вы что к людям пристали? – с напускной строгостью вступилась за гостей воспитательница. – А ну отошли! Если наигрались – собираемся и уходим.

«Кольца» больше не было.

- Вы уж простите их, – чувствовалось, что воспитательница была общительным человеком, – ведь это же ненормально, когда нет родителей. Поди, объясни им, почему за забором их сверстников за руку мамы и папы ведут, а у них – только казенная кровать и тумбочка.

- А что, кого-то берут? – спросила Лиза, все еще не пришедшая в себя от потрясения.

- Очень редко. Одно время иностранцы приезжали, но сейчас их что-то не видно.

- Скажите, пожалуйста, а они все, - Лиза показала на ребятишек, - сироты?

- Нет, не все. У многих есть родители, но лучше бы их не было.

- Пьют?

- Пьют. Тот мальчик, который к вам первый подбежал, Костик... Видите, и сейчас далеко не отходит, шельмец... Его мать цыганам продала. За пятьсот рублей.

- Не может быть! – И без того большие, глаза Лизы стали еще больше. – Она же... мать!

- Да какая она мать? Видели бы вы ее. Существо. Звери, и те за своих детенышей жизни кладут... – воспитательница махнула рукой, мол, что о такой говорить.

И только сейчас Толстикова заметила, что Сидорин, отвернувшись, смотрит на липы. Она не поверила своим глазам: спокойно стоит – и смотрит.

- Лиза, видишь девочку? Там, под крайней липой, на скамеечке сидит.

Толстикова посмотрела в ту сторону, куда показывал Асинкрит. На скамейке, чуть в стороне от других детей, действительно сидела девочка. Очень красивая девочка. Роскошные черные волосы ее были заплетены в две косички. Малышка тихо и сосредоточенно играла с куклой.

- Я заметил, - пояснил Сидорин, - она одна... не подошла.

Подбежал вездесущий Костик.

- Ее не берите, она больная.

- Опять ты?! – воспитательница с самым суровым видом схватила прут, - ох, надеру тебя, будешь знать, как не в свое дело нос совать. Буратино! – И, уже тихо – Сидорину и Лизе:

- Чудесная девочка. – Замолчав на мгновение, добавила:

- И с наследственностью все в порядке.

Асинкрит вдруг спросил воспитательницу:

- Простите, как вас зовут?

- Зинаида Васильевна.

- Очень приятно. Зинаида Васильевна, мы действительно зашли сюда, чтобы осмотреть старую усадьбу. И если мешаем вам или детям – уйдем.

- Нет, что вы, нисколько не мешаете. Да и дети привыкли, к нам ведь делегации разные приезжают. Не часто, но приезжают. У нас хороший детдом, ребятишек не обижают.

- Очень хорошо. А девочка... действительно больна?

- К сожалению. Порок сердца. Два раза в год ее в больницу кладут, вроде потом ничего себя чувствует. Врачи говорят, надо клапан искусственный ставить. Только ведь сами понимаете, сейчас и при живых родителях это не всем по карману, а здесь сирота. Для Лизы одно спасение – если иностранцы удочерят.

Асинкрит заметил, как при упоминании имени девочки его спутница вздрогнула.

- Ее зовут Лиза? – переспросила Толстикова.

- Да, Лиза. А фамилия простая – Иванова. Может, вы с ней поговорить хотите? Сейчас я ее позову.

- А можно мы сами... подойдем? – попросил Сидорин.

- Подойдите. Только нам через десять минут на обед идти.

- Спасибо. Мы успеем.

- Асинкрит, - неожиданно заволновалась Лиза, - а, может, не стоит? Что мы у нее спросим?

- Просто познакомимся. И вообще, что ты волнуешься? Знаешь, кто лучший в мире разговоритель... разговариватель детей?

Толстикова засмеялась.

- Мне почему-то казалось, что твоя фамилия Сидорин, а не Карлсон.

Они приблизились к скамейке. Девочка бросила на подошедших быстрый взгляд, но ничего не сказала, продолжая заниматься своей куклой.

- Привет, - сказал Сидорин.

- Здравствуйте, - еле слышно ответила девочка, не поднимая глаз.

- Привет, - внесла свою лепту Толстикова.

Наступило молчание.

- Вот и познакомились, - констатировал Асинкрит, но больше его радости никто не разделил.