Глава тринадцатая. Взлет и грядущее падение миро-системного

анализа*

Миро-системный анализ как самостоятельный социологический метод оформился в 70-е годы, хотя воплощенный в нем подход имеет долгую историю и основывается на гораздо более ранних исследованиях. Он никогда не претендовал на роль отдельной социологической дисциплины. Он не рассматривался как «социология мира», стоящая в одном ряду с социологией мегаполисов, социологией малых групп или политической социологией. Скорее, в нем оказалась сосредоточена критика многих положений существующей социальной теории, а именно того, что я называю «недумающим обществоведением».

Вот почему я последовательно выступал против использования термина «теория миро-систем» (нередко применявшегося к предмету нашего обсуждения, в особенности теми, кто не принимал в нем участия) и настаивал на том, чтобы считать наши исследования лишь «миро-системным анализом». Еще не пришло время заниматься серьезным теоретизированием, но когда оно настанет, необходимо будет заняться структурированием общественных наук, а не теоретизированием миро-систем. Работа, которая велась в последние двадцать лет и которую следует продолжить в ближайшем будущем, представляется мне воссозданием основы для построения более эффективной парадигмы обществоведческой теории.

* Доклад на 91-м ежегодном собрании Американской социологической ассоциации, Нью-Йорк, 16 августа 1996 года. 257

Если миро-системный анализ оформился в 70-е годы, то потому, что сама миро-система оказалась готовой к его возникновению. Позвольте мне сказать несколько слов об этом времени. Основным его фактором следует считать всемирную революцию 1968 года - как сами события, так и породившие их глубинные причины. Вспомним, каким было американское и мировое обществоведение в 50-60-е годы. За четверть века, последовавшего за 1945 годом, крупнейшим событием в мировой социологии стало осознание реальности «третьего мира». Это геополитическое открытие подорвало основы обществоведения XIX века, в рамках которого одни концепции и дисциплины применялись к изучению Европы и Северной Америки, а другие - к изучению остального мира. После 1945 года общественные науки стали, вернее, вынуждены были стать, если так можно выразиться, географически едиными. С этого, и только с этого момента те, кого называли социологами, историками или политологами, получили законное право изучать Африку, Азию и Латинскую Америку или проводить там свои исследования¹. То была эра региональных исследований, изменивших принципы организации обществоведения, сначала в Соединенных Штатах, а затем и в большинстве других частей мира. Желая теоретически обосновать значимость региональных исследований, их приверженцы столкнулись с фундаментальной эпистемологической дилеммой. Они стремились доказать, что обществоведческие концепции применимы ко всем регионам мира, а не только к Европе и Северной Америке. Прежде теории номотетической социальной науки практически применялись лишь к «цивилизованному» миру, а таковым считались лишь Европа и Северная Америка. В таком контексте региональные исследования предлагали «универсализующий универсализм». В то же время, однако, их адепты пытались доказать, что должного результата не удастся добиться на пути некритического применения к «третьему миру» обобщений, ранее полученных в Европе и Северной Америке. Условия «третьего мира», говорили эти регионоведы, совершенно иные. И если бы они не были иными, то зачем могли понадобиться региональные исследования? 258 Нелегко утверждать, что условия одинаковы и в то же время различны. Однако регионоведам удалось найти четкое и убедительное решение этой очевидной дилеммы. В своих исследованиях

*.

они исходили из той уже широко распространенной в общественных науках точки зрения, согласно которой общество (а следовательно, и все конкретные общества) проходят через этапы развития, образующие эволюционный прогресс. Применительно к «третьему миру» эту теорию нарекли «теорией модернизации», или «девелопментализмом». Теория модернизации сводилась к простому утверждению о том, что все общества проходят через ряд этапов, завершающихся модернити. Инструментальным определением общества выступало понятие государства как уже существующего суверенного члена системы государств либо как колонии, которой суждено однажды стать суверенным государством. Хотя эти этапы именовались исследователями по-разному, основная идея оставалась неизменной. Целью данной теории было выяснить, как государства переходят от одного этапа к другому, с тем чтобы дать нам возможность определить, на каком этапе они находятся в настоящий момент, и помочь всем им приблизиться к состоянию модернити.

Эта теория обладала значительными эпистемологическими преимуществами. Все государства считались одинаковыми, поскольку по одним и тем же причинам проходили через одни и те же этапы. В то же время они различались, поскольку в каждый конкретный момент находились на разных этапах и с различной скоростью переходили от одного к другому. Политические преимущества этой теории также были существенными. Она открывала широкие возможности для практического применения, воплощавшегося в обращенных к правительствам рекомендациях по ускорению движения от одного этапа к другому. Эта теория способствовала также и значительному увеличению (практически повсеместному) государственных ассигнований на социологические исследования, в особенности на те, что были связаны с проблемами «развития». Ограниченность данной теории также была очевидной. Концепция модернизации базировалась на постоянном сравнении не связанных друг с другом эпизодов, как будто каждое 259 государство действует автономно, не подвергаясь влиянию внешних факторов, а это сомнительное и бездоказательное положение. Она основывалась на всеобщем законе общественного развития ([устанавливающем] так называемые этапы), причем предполагала, что это развитие является прогрессивным; однако ни одно из этих утверждений также не было доказано. Но, исходя из вышеизложенного, теория предсказывала, что государства, находящиеся ныне на более ранних этапах развития, могут, должны и однажды непременно придут к той точке, где они станут копиями тех государств, которые считаются сторонниками данной теории самыми «передовыми». Политическая подоплека [таких построений] была ясна. Если государство, находящееся на более раннем из так называемых этапов развития, хочет по своему благосостоянию и политической системе походить на государство, считающееся более развитым, то лучший путь для него -копирование модели развитого государства, что, в свою очередь, подразумевает следование его советам. В мире, определявшемся риторикой холодной войны, это означало, что к [развивающимся] государствам были обращены, с одной стороны, призывы следовать модели Соединенных Штатов, а с другой - модели Советского Союза. Неприсоединение исключалось самим объективным научным анализом.

Несомненно, эта политическая подоплека яростно отвергалась революционерами 1968 года. Им (как и многим другим) не составляло труда отринуть эпистемологические основы. Это создало атмосферу, восприимчивую к тем формам протеста, которые были воплощены в миро-системном анализе. Крайне важно не забывать об этом изначальном позыве миро-системного анализа, об этом протесте против теории модернизации, если мы хотим понять, в каких направлениях эта концепция развивалась в дальнейшем. Я вижу четыре основных линии в той работе, которую мы все проделали. Ни одну из них нельзя поставить в заслугу лишь тем, кто был непосредственно вовлечен в формирование миро-системного анализа. Но в каждом конкретном случае эти исследователи сыграли важную роль в определении и укреплении той или иной линии. 260 Первой такой линией стала глобальность. Она вытекала из знаменитого пересмотра самого исходного объекта анализа, в качестве которого была избрана миро-система, а не общество или государство. Следует отметить, что теория модернизации [всегда] была международной, так как настаивала на последовательном систематическом сравнении всех государств. Но она никогда не была глобальной, ибо не говорила о нарождающихся характеристиках миро-системы и вообще о миро-системе как таковой. Напротив, миро-системный анализ настаивал на рассмотрении всех элементов миро-системы в качестве частей «мира», которые невозможно понять или изучить по отдельности. Характеристики любого общества в некий момент времени Тг рассматривались не

*.

как результат каких-то изначальных условий, существовавших в момент Т_ь а считались

результатом процессов, происходивших внутри системы, внутри миро-системы. В этом заключен

смысл знаменитой формулы Гюнтера Франка о «развитии недоразвитости» (development of

underdevelopment).

Вторая линия, вытекающая из первой, - это историчность. Если происходящие процессы

обусловлены самой системой, то вся история этой системы как единого целого (а не истории ее

отдельных элементов, сопоставляемые одна с другой) служит ключом к пониманию ее

современного состояния. Разумеется, это требует определения временных рамок системных

процессов, что остается предметом ожесточенных споров. Тем не менее задача состояла в том,

чтобы вывести анализ за пределы оценки одних лишь современных данных или даже данных,

относящихся к XIX и XX столетиям, и сделать его предметом броделевскую длительность (longue

duree).

Третьей линией была монодисциплинарностъ, и она вытекала из второй. Если в миро-системе

имеют место постоянно возникающие и развивающиеся процессы, то что должно заставить нас

думать, будто их можно разделить на отдельные, не зависимые друг от друга группы с их

особенной (и даже противоположной) логикой? Бремя доказательства лежало, несомненно, на тех,

кто заявлял о самостоятельности экономической, политической и социокультурной сфер. Миро-

си-

стемный анализ предпочитал настаивать на том, что мы имеем дело с «целостностями».

Именно поэтому четвертой линией стал холизм. Он имел историко-эпистемологическую природу и

обусловливался всеми предшествующими обстоятельствами. Логика миро-системного анализа

заставляла его приверженцев сомневаться в правильности границ, возведенных между

отдельными областями обществоведения на протяжении 1850-1945 годов, а то и отрицать их.

Границы эти выглядели прозрачными, в связи с чем высказывались мысли о реструктуризации

имеющихся знаний. И в самом деле, [следование принципам] холизма ведет к переосмыслению

давно сложившегося и в наши дни ставшего священным великого разделения между

естественными и гуманитарными науками или даже к отказу от него.

Важно отличать эти четыре направления от тех течений, которые, как могло казаться,

использовали подобную технологию, но никоим образом не несли в себе протеста против

существовавших в обществоведении стандартов.

Глобализм не был тождественен «глобализации». В том смысле, в каком этот термин

используется большинством авторов в последние десять лет, «глобализация» обозначает якобы

новый, недавно возникший процесс, в котором, как утверждается, государства более не являются

основными центрами принятия решений, но оказываются, причем именно в последнее время,

элементами структуры, где свои правила диктует «всемирный рынок», весьма загадочный, но

вполне объективно существующий.

Историчность не означала «социальной истории». В том смысле, в каком это понятие

используется большинством исследователей на протяжении последней четверти века, «социальная

история» отражает потребность ученых, анализирующих данные прошлого (так называемых

историков), использовать их для проверки социологических обобщений, строящихся на основе

анализа данных, относящихся к нашему времени. Социальная история является в значительной

мере антиисторической дисциплиной, иерархически подчиняющей эмпирические исследования (в

первую очередь касающиеся прошлого) так называемым теоретическим иссле-

дованиям. Социальная история совместима с глобализацией, но не с глобальностью.

Монодисциплинарность не есть «мультидисциплинарность». Мультидисциплинарность

признавала легитимность разделенности обществоведения, но призывала ученых, работающих в

различных областях, изучать и использовать работы друг друга. Она отражала уверенность в том,

что далеко не всегда «у семи нянек дитя без глазу». Этот подход противостоял исследованию

целостностей, утверждая, что крайне сложно классифицировать данные таким образом, чтобы на

их основе можно было сделать четкие и проверяемые выводы, и тем самым поддерживал

возможность использования расплывчатых и неопровергаемых аргументов.

И наконец, холизм не был версией «общей образованности». На ней запечатлелись основные

элементы современного деления знания на три сферы: естественные науки, науки о человеке и

(находящееся между ними) обществоведение. Общая образованность делала всех ученых (да и

всех образованных людей) восприимчивыми к положениям, лежащим в основе каждой из этих

*.

самостоятельных сфер. Холизм же задается вопросом, действительно ли они представляют собой различные виды знания и следует ли их рассматривать в качестве таковых. Данный спор имеет непосредственное отношение к принципиальной проблеме соотношения потребности в истине и потребности в благе.

Говоря не только о том, чем были эти основные линии миро-системного анализа, но и о том. чем они не были, я хотел бы избежать опасностей, скрывающихся в успехе. Именно мощь, а не слабость наших усилий объясняет то, что сегодня применяемая нами терминология начинает использоваться в иных, даже противоположных целях. Это может вызвать серьезную неразбериху в научном сообществе и, что даже хуже, неразбериху в наших собственных рядах, подрывающую нашу способность достигать поставленных целей.

В названии доклада использована фраза «взлет и грядущее падение миро-системного анализа». Ведь до сих пор говорилось только о взлете. В чем я вижу [неизбежность] падения? Упадок любого движения - а миро-системный анализ 263

выступает именно движением в рамках современного обществоведения - обусловливается его противоречиями, а также постепенным исчерпанием его значимости и полезности. Мы еще не приблизились к такому состоянию, но с очевидностью движемся к закату, или, если позволите мне так выразиться, к точке бифуркации. Каковы же противоречия миро-системного анализа? Во-первых, миро-системный анализ определенно не является теорией и даже способом теоретизирования, это лишь точка зрения и критика других точек зрения. Эта критика обладает значительной мощью, и лично я считаю, что она разрушительна для многих положений современного обществоведения. Любая критика деструктивна; к тому она и предназначена. Она разрушает, но сама по себе ничего не создает. Выше я назвал это воссозданием основы. Однако когда место для фундамента расчищено, остается поле для деятельности; появляется не новая конструкция, а лишь возможность ее возведения.

Старые теории никогда не умирают и обычно не исчезают бесследно. Они сначала притворяются погибшими, а затем мутируют. Таким образом, задача критики прежних теорий может всегда казаться актуальной. Но существует опасность, что эта задача поглотит нас настолько, что мы в ней потеряемся и откажемся принимать на себя необходимый риск движения вперед. По мере того как наше стремление идти вперед слабеет, мы становимся все более ненужными и бесполезными. И тогда мутировавшие теории возвращаются - более сильные, чем когда бы то ни было. Предпринятая в 90-е годы попытка возродить теорию модернизации служит тому примером, пусть и не слишком показательным. Если позволительно продолжить медицинские аналогии, то проблема, с которой столкнулся сегодня миросистемный анализ, сходна с проблемой злоупотребления антибиотиками. Решение ее заключается в переходе от медикаментозной терапии к профилактической медицине.

Критика сопряжена и с другой проблемой, особенно заметной, когда она уже успела потерять свою изначальную энергию. Нетрудно создать впечатление, что мы учли уроки критики. Я уже отмечал, как легко понятия и термины начинают 264

использоваться в целях, отличных от имеющихся в виду и способных впоследствии извратить саму суть наших действий. К такой ситуации применима формула «врач, исцелись сам». Но я хотел бы пойти дальше банальной констатации значения самокритики. Я наблюдаю тенденцию к игнорированию нашей изначально критичной позиции, проявляющуюся всякий раз, когда мы восхваляем подражающих нам, и полагаю, что эта тенденция угрожает как нашей критической задаче, так и мнимым целям реконструкции. В конце пути мы рискуем оказаться в ситуации, уже знакомой множеству интеллектуальных движений, когда их названия теряют какой-либо смысл. Третья проблема заключается в том, что мы незаметно перешли сначала от критики методов анализа ситуации, складывающейся на периферии миро-хозяйственной системы, к критике способов изложения истории современного нам мира, затем - к критике теорий, призванных объяснить современную миро-систему, и далее - к критике методологии, используемой в общественных науках, и даже к критике принципов организации научных институтов. Мы шли вслед за своей критикой и за нашими ответами тем, кто, в свою очередь, критиковал нашу работу. Мы словно постоянно открывали одни двери, чтобы обнаружить за ними другие. Видимо, проблема была глубже, чем мы могли себе представить.

Возможно, она коренится в самой парадигме мышления, свойственной капиталистическому миро-хозяйству. Именно так считают те, кого называют постмодернистами. Мне близки многие их

*.

критические позиции (к большинству из которых мы, однако, пришли раньше и сформулировали их более четко). Однако в целом я не считаю таковые ни достаточно «пост»-модернистскими. ни достаточно серьезно реконструирующими [основы методологии]. Их сторонники, и в этом можно быть уверенными, не сделают за нас нашу работу.

Статус движения, существующего в рамках общественных наук, всегда давал определенные преимущества. Он позволяет нам объединять силы, разъяснять свою критику и поддерживать друг друга в окружении, которое порой может становиться даже враждебным. В целом я положительно оцениваю наши действия. С одной стороны, мы позволили сосущество-265 вать различным взглядам и потому не превратились в секту. С другой - мы не формулировали нашу программу так расплывчато, чтобы она лишилась своей критической сути (а это неминуемо случилось бы, если бы мы приняли неоднократно звучавшие предложения переименовать наше движение в «социологию развития», «политэкономию», «глобальную социологию» и тем самым смешались бы с ними).

Тем не менее статус движения обладает и определенными недостатками. Меня возмущает изложение всего в нескольких строках наших взглядов, нередко присутствующее в книгах, написанных теми, кто наверняка не прочел практически ничего из наших работ. Не в меньшей мере я возмущен и той легкостью, с которой полученные нами данные присваиваются (причем безосновательно) не только без всякого упоминания их авторства, но и, что более важно, без учета каких бы то ни было особенностей методологии, применяемой для их получения. В определенной степени это неизбежно, поскольку движения склонны обращаться к самим себе, и в какой-то момент это начинает радикально ограничивать их воздействие.

Существует, конечно, и другой путь, который, если ему последовать, может преодолеть ограничения, присущие интеллектуальному движению. Он предполагает прорыв к самому сердцу общественных наук, причем не в качестве движения, а в качестве [источника] общепризнанных истин. Как этого добиться? Конечно, мы или некоторые из нас могли бы заняться написанием учебников обществоведения для первокурсников, но это больше похоже на ШУТОЧНЫЙ, чем на реальный ответ. Реальная же возможность заключается в том, что ученым, занимающимся миро-системным анализом, следует обратиться, причем срочно, к ряду наиболее фундаментальных вопросов, которые, на мой взгляд, можно успешно решить, лишь отказавшись от обществоведческих теорий и представлений о структурах знания, пришедших к нам из XIX века, и прочно усвоив уроки миро-системного анализа.

Позвольте мне перечислить лишь некоторые из этих фундаментальных вопросов: • Какова природа той особой области знания, которую мы можем называть обществоведением, если она вообще су-266

ществует? Как мы определяем ее характеристики и ее социальную роль? В частности, каким образом, если это в принципе возможно, следует проводить разграничение между этой областью и гуманитарными науками, с одной стороны, и естественными - с другой?

• Каковы, теоретически, взаимоотношения между общественными науками и общественными
движениями? между общественными науками и структурами власти?

• Существуют ли различные типы общественных систем (я предпочел бы говорить об
«исторических системах»), и если да, то какие основные черты отличают их друг от друга?

• Имеют ли эти исторические системы естественную историю или нет? Если да, то можно ли назвать эту историю эволюционной?

• Каким образом в социуме организуется пространственно-временной континуум и в какой степени это определяет представления, лежащие в основе социологических исследований?

• Какие процессы опосредуют переход от одной исторической системы к другой? Насколько адекватно описывают их такие метафоры, как самоорганизация, креативность, возникновение порядка из хаоса?

• Как теоретически соотносятся поиск истины и стремление к справедливому обществу?

• Как мы представляем себе ныне существующую историческую систему (миро-систему)? И что можно сказать о ее возвышении, ее структуре и ее грядущем упадке исходя из ответов на вопросы, поставленные выше?

Как можно заметить, список завершается вопросом, с которого мы начинали. Людей, которые причисляют себя к сообществу исследователей, вовлеченных в миро-системный анализ, занимают, разумеется, и многие другие проблемы. В то же время и отмеченные выше вопросы или хотя бы

*.

некоторые из них волновали и волнуют многих других ученых. Задача, однако, заключается в признании этих вопросов взаимосвязанными и в понимании того, что ответы на них могут быть получены лишь при рассмотрении их в комплексе, то есть в рамках миро-системного подхода. 267 Не менее важно и то, что ученые, исповедующие миро-системный подход, сегодня в целом лучше большинства обществоведов подготовлены к решению этих вопросов в их неразрывном единстве. С того момента, как мы приступим к этим вопросам в свойственной нам манере, мы перестанем быть одним из течений в общественных науках, но сможем заявить о намерении сформулировать их основные задачи. Не является ли это преувеличением? Вовсе нет. Исследуя миро-систему, мы приходим к пониманию, что интеллектуальная деятельность определяется не только интеллектуальными или волевыми качествами, но социальной своевременностью - в миро-системном смысле. И именно потому, что историческая система, в которой мы живем, переживает завершающий кризис, появляется возможность решить поставленные вопросы таким образом, который открыл бы путь к созданию рационально организованных общественных конструкций. Этой возможности не имели ученые XIX века, сколь бы проницательны и компетентны они ни были. Именно в силу того, что легитимность основополагающих для капиталистического миро-хозяйства иерархий - классовых, расовых или тендерных - активно оспаривается (как политически, так и интеллектуально), сегодня впервые в истории открывается возможность создания более всеобъемлющей и относительно более объективной обществоведческой науки. Именно специфика нашего времени позволяет, опять-таки впервые, встать на плечи титанов XIX века и увидеть новые перспективы, если, конечно, нам хватит энергии и воли. Именно сегодня мы. не рискуя потерять лица, можем последовать призыву Дантона «Смелость, еще раз смелость, смелость всегда». Это наше время, и настал момент, когда обществоведы должны продемонстрировать, могут ли они создать науку, способную адекватно описать ту всемирную социальную трансформацию, которую нам всем придется пережить.