Глава пятая. Экология и издержки производства при капитализме 4 page

регионе не может быть просто рассчитано в абсолютных значениях. Различные группы работников требуют, как правило, различной заработной платы за аналогичные виды работ. Мы называем это «исторически сложившимся уровнем заработной платы». Поэтому вполне вероятна ситуация, когда в определенной местности есть люди, ищущие работу, но они тем не менее откажутся от низкооплачиваемого труда, и для заполнения вакансий работодатели обратятся к потенциальным или уже наличествующим иммигрантам.

Итак, хотя гражданство ценится весьма высоко и поддерживает «протекционистские» чувства, миграция остается постоянно воспроизводящимся элементом современной миро-системы, существующим с самого ее возникновения. Я не уверен, что в наши дни миграция, как бы ее ни определяли, в относительном выражении является, несмотря на впечатляющий прогресс транспорта, более интенсивной, чем в прошлые столетия, но нет сомнения, что сегодня она гораздо настойчивее отмечается политиками и вызывает больше политических разногласий. Статус гражданина изменил значение понятия «мигрант». Выходец из сельской местности или житель поселка, переезжающий в мегаполис, расположенный всего в пятидесяти километрах, может пережить такую же социальную трансформацию, как и тот, кто уезжает в город за пять тысяч километров. И если это не вполне верно для многих стран конца XX века, то так было практически везде вплоть до середины столетия. Различие лишь в том. что уезжающий за пять тысяч километров с гораздо большей вероятностью пересечет государственную границу, чем уезжающий за пятьдесят. Поэтому первый будет официально считаться мигрантом (то есть не­гражданином), а второй - нет.

Значительная часть мигрантов старается остаться в той местности (или, по меньшей мере, в той стране), куда они приехали. На этом новом месте жительства они обзаводятся детьми, которые воспитываются в культурной традиции страны, где родились они сами, а не их родители. Когда говорят о проблеме интеграции, обычно имеют в виду интеграцию в общество именно таких мигрантов и их потомков. В странах-150

реципиентах существуют различные правила предоставления гражданства лицам, родившимся на их территории, - от jus soli в Соединенных Штатах и Канаде до jus sanguinis, принятого в Японии и в несколько измененной форме - в Германии, а также множество смешанных вариантов. Интеграция является культурологическим, а не юридическим понятием. Иными словами, предполагается существование неких культурных норм, которые человеку надлежит принять. В странах, где говорят на одном языке и исповедуют одну религию, такие нормы представляются достаточно очевидными и не слишком навязчивыми, хотя даже и там всегда имеются

*.

«меньшинства», отклоняющиеся от нормативных установлений. В других странах, где население более разнородно, также имеются господствующие нормы, но они кажутся более жесткими и неприятными. Возьмем Соединенные Штаты. В период их основания культурной нормой гражданства здесь был англоязычный протестант, принадлежавший к одной из четырех церквей: англиканской, пресвитерианской, методистской или конгрегационалистской. Конечно, это было типично прежде всего для высших слоев, но касалось также части среднего и низшего классов. Постепенно эта норма распространилась и на другие разновидности протестантизма. Последователи римско-католической церкви и иудеи были полностью интегрированы в эту культурную норму совсем недавно, в 50-е годы, когда политики начали говорить об «иудейско-христианском наследии». Афроамериканцы, по существу, так никогда и не были включены в этот круг, в то время как американцы латиноамериканского и азиатского происхождения все еще ждут своего возможного включения. Мусульмане, впервые образовавшие в последние годы значительное по численности меньшинство, до сих пор остаются полностью исключенными [из процесса интеграции].

Пример США иллюстрирует гибкость, допустимую при определении нормативной культурной модели государства. Ее полуофициальная идеологическая интерпретация состоит в том. что такая гибкость демонстрирует способность американской политической системы превращать «чужаков» в граждан и тем самым «интегрировать» их в состав нации. В этом 1 5 1

нет никаких сомнений. Но мы также видим и то, что ни в один момент все мигранты не оказываются реально интегрированными. Можно даже задать вопрос: не является ли особенностью данного процесса то, что он никогда не приведет к полной интеграции всех иммигрантов? Эмиль Дюркгейм предположил однажды, что по мере преодоления реальных различий социальная система пересматривает принятые нормы, воссоздавая различия, пусть даже малозначительные. Возможно, это относится и к понятию гражданина. Когда все резиденты окажутся реально интегрированными, не попытается ли «нация» найти новое определение самой себя, превращающее те или иные группы в новых «маргиналов»?

Такая мрачная мысль предполагает, что создание маргинализованных групп несет определенную пользу обществу, и социальные мыслители в той или иной форме неоднократно высказывали подобные гипотезы: как нужен козел отпущения, на которого можно возложить ответственность за общие грехи; как полезны низшие слои, поддерживающие в опасных классах постоянный страх перед ухудшением их нынешнего положения и вынуждающие их понизить уровень выдвигаемых требований; насколько образ явно отличной страты способен укрепить лояльность той или иной группы. Все эти допущения небезосновательны; при этом они комплексны и универсальны. Ранее я отмечал, что подобная модель сохранялась практически в неизменном виде с начале XIX века вплоть до 70-х годов XX столетия, и лишь затем в ней произошли некоторые изменения. Я продолжаю придерживаться этой позиции. Всемирная революция 1968 года стала во многих отношениях поворотным пунктом в истории современной миро-системы. Однако осталось незамеченным то ее последствие, что впервые со времен Французской революции было поставлено под сомнение понятие гражданства. И дело не только в том, что 1968 год был «интернациональным» по своему духу. В конце концов, международные движения возникали на протяжении XIX и XX веков: ими были, с одной стороны, различные рабочие «интернационалы» и, с другой, всякого рода движения в защиту мира. Как известно, все они не могли сколь-либо эф-152

фективно противостоять приливу у своих членов или сторонников националистических чувств в условиях роста международной напряженности. Самым ярким и систематически упоминающимся примером этого была реакция социалистических партий на начало Первой мировой войны⁴. Ее причины хорошо описаны А.Кригелем и Дж.Дж.Беккером в книге, посвященной дискуссиям, развернувшимся среди французских социалистов в 1914 году, за считаные недели до начала войны:

Оказалось, что любой социализм есть не более чем современная форма якобинства, и в момент нависшей над страной опасности голос «великих предков» перевешивает лозунги социалистической теории, значимость которой в данной ситуации выглядит неочевидной. В неудержимом патриотическом вихре, охватившем страну, война вновь стала восприниматься как инструмент реализации давних стремлений: место общечеловеческого мирного братства заняло братство, устанавливаемое войной и [скрепляющееся] победой⁵. Интернационалистские ориентиры движений рабочего класса и борцов за мир искажались тем, что

*.

все они создавали свои организационные структуры на национальном уровне. Но еще более важно, что они [сознательно] строили их именно таким образом, поскольку считали, что поставленных целей можно наилучшим, если не единственным, образом достичь именно на национальном уровне. Иными словами, они действовали прежде всего как граждане, объединившиеся в политической борьбе за влияние на свои государства и даже за их трансформацию. Они полагали, что, изменяя свои государства, внесут вклад в международную солидарность, которую проповедовали. Но даже несмотря на это, их политическая активность оставалась преимущественно, и даже практически всегда, ограниченной национальным уровнем. Отличительной чертой всемирной революции 1968 года было как раз противоположное: выражение разочарования в возможностях реформаторства на государственном уровне. Ее участники пошли даже дальше. Они всерьез утверждали, что ориентация на национальное реформаторство сама по себе выступает основным способом сохранения той миро-153 системы, которую они хотели разрушить. Революционеры отвергали не народные, а гражданские акции, даже если последние именовали себя «революционными». Именно это, скорее всего, вызвало наибольшее замешательство среди тех, кто оказался напуган восстаниями 1968 года, в особенности среди «старых левых».

Такая позиция революционеров 1968 года проистекала из двух положений, к которым они пришли, анализируя историю современной миро-системы. Первый сводился к тому, что, по их мнению, распространенная прежде двухступенчатая стратегия всех существовавших в мире антисистемных движений - сначала следует обрести государственную власть, а затем преобразовывать мир - была исторической ошибкой. Революционеры 1968 года утверждали, что антисистемные движения, возникшие в XIX и XX веках - социал-демократы, коммунисты, а также национально-освободительные силы, -все они в той или иной мере пришли к власти после Второй мировой войны. Но, даже добившись ее, они не изменили мир.

Это первое наблюдение воспринималось как еще более критическое благодаря второму положению. Получая в свои руки власть, антисистемные движения действительно инициировали реформы, которые выглядели прогрессивными, если не революционными. Но... систематически эти реформы осуществлялись в интересах строго определенного и ограниченного круга представителей низших слоев общества - в основном мужчин, принадлежавших к доминирующей в той или иной стране этнической группе и обладавших большим знанием национальной культуры (не следует ли сказать: «более интегрированных в эту культуру»?). Многие другие оставались без внимания, забытые, «маргинализированные» и не получившие ничего даже от этих ограниченных реформ - женщины, «меньшинства» и всевозможные группы, не относившиеся к основной части населения.

И после 1968 года эти «забытые люди» начали социально и интеллектуально организовываться в движения, протестуя не просто против господствующей страты общества, но и против идеи гражданства, как таковой. Одной из важнейших ха-154

рактерных особенностей этих постреволюционных* движений было то, что они не просто боролись против расовой и сексуальной дискриминации. В конце концов, движения, выдвигавшие соответствующие требования, существовали и задолго до того. Но постреволюционные движения добавили нечто новое. Они не только настаивали на том, что расовая и сексуальная дискриминация является продуктом индивидуальных предрассудков и предпочтений, но подчеркивали, что она принимает и «институциональные» формы. Они предпочитали говорить не об очевидной юридической дискриминации, а о ее завуалированных формах, скрытых за ширмой понятия «гражданин», поскольку последнее представляло собой симбиоз полномочий и наследуемых прав.

Разумеется, любая борьба против скрытого нарушения прав наталкивается на проблему правдоподобия, подтверждений и, наконец, доказательств. Поэтому [представители постреволюционных] движений акцентировали внимание на результате. Они подчеркивали, что с точки зрения фактов сохраняются серьезные различия в иерархическом положении отдельных групп, и это, как они утверждали, могло быть следствием институционального отмежевания [некоторых из них]. На утверждение о том, что институциональное отмежевание осуществляется систематически и что оно имманентно присуще современной миро-системе, возможны, по существу, лишь две ответные реакции. Первый, консервативный, ответ состоит в отрицании этого предположения. Различия в положении

*.

иерархизированных групп могут быть вполне очевидными, но из этого не следует, что их причиной является институциональное отмежевание. Можно настаивать, что разница результатов обусловлена другими факторами, в первую очередь связанными с культурными различиями между группами. Такая линия рассуждений наталкивается на простую логическую проблему. Даже если мы обнаружим и измерим эти культурные разли-

* Здесь и далее до конца главы постреволюционными называются движения, развивавшие требования, выдвинутые революционерами 1968 года - Прим. ред. 155

чия, чем сможем мы их объяснить - другими культурными различиями? В конце концов, мы будем вынуждены прийти либо к социально-структурному объяснению, что и делают сторонники гипотезы об институциональной расовой и сексуальной дискриминации, либо к объяснению социо-биологическому, с легкостью приводящему нас к классическим идеям расовой и сексуальной исключительности.

Если же мы хотим отказаться от консервативной позиции и принять социально-структурное объяснение, то проблема различий трансформируется в задачу снижения их остроты, что представляется нравственным благом. Не удивительно, что этот вопрос оставался одним из центральных, если не центральным, в политических дискуссиях на протяжении последних двадцати лет. Рассмотрим различные позиции, выдвигавшиеся в ходе дебатов. Самая простая позиция - вследствие того, что она наилучшим образом соотносится с традиционными аргументами либеральной идеологии - заключается в том, что институциональная расовая и сексуальная дискриминация может быть преодолена путем превращения тайного в явное. И, добавляли многие, поскольку для этого требуется время, такое превращение можно ускорить временной систематической поддержкой тех, кто исторически оказывался обделенным в условиях институционального отмежевания. В этом и заключался смысл первой из программ подобного типа - американской программы «утверждающих действий».

По сути, программы утверждающих действий предназначались для «интегрирования» в общество тех, кому теоретически давно уже надлежало быть в него интегрированными. Эти программы претендовали на возрождение изначальной сути идеи гражданства, которая, как утверждалось, была искажена силами, оппозиционными полной реализации демократических, или гражданских, принципов. Программы утверждающих действий были нацелены на то, чтобы показать добрые начала «системы» и непорядочность отдельных входящих в нее людей. Поэтому упомянутые программы редко, почти никогда, не поднимали фундаментального вопроса: насколько системным является то обстоятельство, что теоретически провозглашенные принципы гражданства никогда в полной 156

мере не были реализованы - даже по отношению к тем категориям лиц, к которым, казалось бы, они и должны были применяться.

В программах утверждающих действий - даже при значительных усилиях (как политических, так и финансовых), принесших лишь скромные результаты - содержались три просчета. Во-первых, имело место значительное скрытое сопротивление их реализации, проявлявшееся в разных формах. Так, например, введение в школах смешанного образования оставалось предельно сложным, пока на практике существовала жилищная сегрегация. Но бросить вызов этой реальной сегрегации означало бы вторгнуться в сферу, которая традиционно считается областью индивидуального выбора, и в то же время поднять вопрос о жилищной сегрегации на основе классового признака (так как границы классовых и расово-этнических групп тесно коррелировали друг с другом).

Во-вторых, программы утверждающих действий в определенном смысле принимали в расчет лишь тех, кто теоретически имел основания претендовать на те права, которыми обладали граждане. Но само определение этого круга лиц представляло собой часть этой проблемы. Следует ли отказать детям мигрантов (турок в Германии, корейцев в Японии и т. д.) в правах, которыми пользуются дети коренных жителей? Следует ли отказать в ряде прав самим мигрантам? Все это порождало многочисленные требования распространить права, дарованные гражданам, на тех, кто юридически таковыми не являлся, - как посредством упрощения процедуры приобретения гражданства, так и через официальное предоставление не-гражданам прав, которыми исторически обладали только граждане (например, права голоса, пусть хотя бы только на так называемых местных выборах).

В-третьих, логика утверждающих действий обусловила появление все новых типов групп, выдвигавших самые разнообразные требования, а также их структурирование. Это с

*.

неизбежностью порождало казавшуюся не имеющей конца систему квот. Становилось неясным, когда эти временные меры уступят место так называемой реформированной или получившей свое адекватное воплощение системе граждан-157

ства, которая более не апеллировала бы к группам и подгруппам граждан. Это вызывало к жизни обвинения в «расизме наоборот» - обвинения в том, что ранее отмежеванные [от нации] группы теперь на законных основаниях получали особый статус, в первую очередь за счет других групп низших слоев населения, которые исторически были более интегрированы (в частности, мужчин-пролетариев, принадлежавших к доминирующей этнической группе). Программа утверждающих действий поэтому не только стала трудной для реализации и сомнительной с точки зрения ее полезности, но и утратила политическую поддержку. Это проявлялось не только в рамках политических структур государства, но и в университетах как структурах знания. Те, кто хотел преодолеть ограниченность традиционных представлений о гражданстве, могли, разумеется, идти и иным путем, выступая за равенство результатов. Вместо дальнейшей «интеграции» маргинализированных групп можно было пойти по пути установления равенства групп. Если программы утверждающих действий основывали свою легитимность на либеральном представлении о полном равенстве граждан, концепция равенства групп исходила из либеральной доктрины самоопределения наций. Следует заметить, что последняя предназначалась лишь для анализа межгосударственных отношений, в частности для обоснования права «колоний» стать суверенными государствами, но достаточно было лишь небольшой натяжки, чтобы применить ее к взаимоотношениям групп внутри государства.

То был путь поиска групповой «идентичности», и он приветствовался представителями женских организаций, расовых и этнических сообществ, приверженцами той или иной сексуальной ориентации, да и членами постоянно растущего числа иных групп. Путь поиска групповой идентичности вел к полному отказу от концепции интеграции. Почему маргиналы должны стремиться к интеграции в доминирующие группы? Само понятие интеграции, утверждали сторонники групповой идентичности, предполагает признание биологической или, по меньшей мере, биокультурной иерархии; оно допускает, что группа, в которую человек)' предлагается интег-158

рироваться, в определенном смысле более совершенна, чем та, к которой он принадлежит. Напротив, настаивали адепты групповой идентичности, наша историческая идентичность не менее, если не более, значима, чем идентичность тех, в чью среду нам предлагают влиться. Путь, избранный группами, убежденными в значимости своей идентичности и, соответственно, призывающими к утверждению массового осознания таковой, представляет собой путь «культурного национализма». Это, по сути, путь сегрегации, не обязательно противостоящий государственной интеграции. Можно призывать идти по этому пути во имя интеграции, структурными единицами которой являются не индивидуальные, а, так сказать, коллективные граждане.

Стоящие на этом пути трудности связаны с определением групп, которые способны стать коллективными гражданами. Эта проблема вовсе не обязательно является неразрешимой. Швейцария исторически признает в качестве своего рода коллективных граждан носителей того или иного языка. Часть населения Квебека выступает за признание двух исторически сложившихся «наций», составляющих канадское государство. По тому же пути пошла и Бельгия. Не касаясь специфики политической ситуации в этих странах, можно утверждать, что политическая дилемма, порождаемая идеей коллективных граждан, заключается в сохранении нерешенных, а может быть, и неразрешимых ключевых проблем отмежевания тех или иных групп (например, так называемых аллофонов в Канаде) или их взаимоналожения (проблема Брюсселя в Бельгии).

Но это не является главной трудностью культурного национализма. В конце концов, во многих случаях можно достичь политического компромисса. Основной проблемой, как и в случае с утверждающими действиями, выступает определение и самоопределение самих групп. Поскольку как бы мы ни определяли группы по культурному признаку, в них, как известно, все равно найдутся более мелкие, а то и пересекающиеся группы. В рамках женских движений дискуссии о пренебрежении интересами цветных женщин (на национальном уровне) или женщин из «третьего мира» (на мировом уров-159

*.

*.

не) со стороны белых женщин вызвали разногласия, сопоставимые с теми, что были спровоцированы дебатами о недостаточном внимании мужчин к интересам женщин. Еще раз следует подчеркнуть, что существуют пути политического решения этих проблем. Все они в той или иной степени тяготеют к предложениям «радужной» коалиции, коалиции, объединяющей все маргинализированные группы того или иного государства с целью воздействовать на общественный интерес в необходимом им ключе. Но такие коалиции также сталкиваются с двумя проблемами: кого считать более угнетенными и несущими большие жертвы; какие группы можно считать [достаточно] маргинализированными, чтобы их можно было включить в коалицию. Как и в случае утверждающих действий, возникают обвинения в исключении [определенных групп]. Если могут существовать отдельные школы для черных или для женщин, способствующие развитию их самосознания, допустимы ли отдельные школы для белых или для мужчин? Непримиримая последовательность представляет собой обоюдоострое оружие. Неудивительно, что в силу трудностей, возникающих при любом варианте решения проблемы, маргинализированные группы оказываются глубоко расколоты по стратегическим вопросам и обнаруживают тактическую непоследовательность. Можно задать вопрос, не коренятся ли эти трудности в том, что подспудно все споры об интеграции и отмежевании, даже те, что шли в рамках постреволюционных групп, несмотря на их риторику, базировались все же на разделяемой ими идее гражданства, а она по самой своей сути всегда сочетает в себе понятия включенности и исключенности.

Идея гражданства не имеет смысла, если отсутствуют исключенные из этой категории лица. В конечном счете они являются произвольно составленной группой. Разумной основы для определения критериев исключения не существует. Кроме того, понятие гражданина связано с самой структурой капиталистического миро-хозяйства. Оно порождено строительством государственной системы, иерархической и полярной, и это означает, что гражданство (во всяком случае, в наиболее богатых и мощных государствах) неизбежно рас- 160

сматривается как привилегия, делиться которой с другими не в интересах граждан. Оно связано с необходимостью держать в узде опасные классы, а наилучшим образом это достигается через включение [в состав граждан] одних и исключение других.

Итак, я считаю, что в целом дискуссия об интеграции и отмежевании завела нас в тупик, из которого нет выхода. Лучше не ввязываться в нее, а задуматься о том, как можно выйти за пределы идеи гражданства. Разумеется, это предполагает и выход за пределы структур нашей современной миро-системы. Но поскольку я верю, что таковая находится на последней стадии кризиса (тезис, на развитие которого у меня сейчас не хватит времени)⁶, нам следует по меньшей мере рассмотреть вопрос о том, какую историческую систему мы намерены построить и возможно ли будет в ней обойтись без идеи гражданства; а если да, то чем ее можно будет заменить.