Глава десятая. Дифференциация и целостность в общественных

науках*

Дифференциация - это одно из ключевых понятий, имеющихся в арсенале социологической теории. Оно применяется для обозначения процесса, посредством которого задачи, считавшиеся обособленными или подлежавшими решению отдельным человеком и/или группой, разъединяются таким образом, что оказываются уже совокупностью задач, решаемых несколькими субъектами. Это морфологическое понятие, и поэтому оно применимо к любой сфере деятельности. Это процесс, имеющий своим результатом разделение труда. С одной стороны, принято считать, что одной из отличительных черт современного мира является [высокая] степень его дифференцированности. Предполагается, что разделение труда по определению более эффективно и поэтому способно обеспечивать более высокую общую производительность. Очевидно, что углубление дифференциации порождает большую специализацию ролей субъектов, открывая путь индивидуации (individuation)**; в конечном счете это усиливает (во всемирном масштабе) гетерогенность.

С другой стороны, принято считать, что современный мир движется от Gemeinschaft к Gesellschaft, что мы все более активно прибегаем к общему концептуальному языку и

* Выступление на Исследовательском совете Международной социологической ассоциации, Монреаль, Канада, 6 августа 1997 года.

**Индивидуация - термин, используемый в данном случае как синоним «фрагментированности», или «разобщенности». - Прим. ред. 212

итерируем единым набором ценностей, признаваемых рациональными, что все становится более взаимосвязанным; в конечном счете это усиливает (во всемирном масштабе) гомогенность. Таким образом, мы имеем дело с двумя фундаментальными процессами, противоположными по своей направленности. Эти рассуждения не вполне проясняют, какова внутренняя ценность гомогенности и гетерогенности. Что из них предпочтительнее, для каких целей и почему? Неясно, гетерогенность или гомогенность более эффективна по определению. Между нами нет согласия даже относительно того, на основании каких эмпирических фактов можно определить направление нашего движения. Многие ученые утверждают, что современный мир - это мир прогрессирующей конвергенции (и, следовательно, гармонии), другие же заявляют, что современный мир - это мир нарастающей поляризации (и, следовательно, глубоких конфликтов). Похоже, что для обеих сторон предпочтительней выглядит гомогенность, однако одна из них усматривает движение к ее достижению, а другая нет. Многие аналитики утверждают, что индивид никогда еще не был столь свободен от контроля со стороны общества, тогда как другие заявляют, что этот контроль еще никогда не был столь масштабным (будь то в форме, изображенной Оруэллом в романе «1984», или в форме «репрессивной толерантности», описанной Маркузе). В этом случае стороны согласны, скорее, с тем, что более предпочтительна гетерогенность, однако одна усматривает движение к ее достижению, а другая нет. Если мы обратимся к анализу структуры знания, то обнаружим, что ситуация в этой области немногим отличается от анализа политической экономии миро-системы. Налицо подтверждения растущей гетерогенности. Сегодня знание разделено на множество дисциплин, причем каждая из них имеет постоянно расширяющуюся область интересов - так называемых специализаций. И все же структура наших знаний способна, по-видимому, преступать пределы различий пространства и времени, и определяющей ее характеристикой является центральное место, а то и господство, положения о 213

существовании универсального знания, не допускающего разнообразия мнений о том, «что есть истина». В данном случае мы не находим консенсуса по вопросу о том, что предпочтительнее -гомогенность или гетерогенность. При этом ожесточенность идущих ныне так называемых научных и культурных войн свидетельствует о глубине раскола в среде интеллектуалов. Взглянем на Международную социологическую ассоциацию. Она сама является продуктом процесса дифференциации, продолжавшегося несколько столетий. Когда Макиавелли, Спиноза или даже Монтескье писали свои книги, они не называли себя социологами, не существовало даже такого понятия - «социолог». Более того, не было и четкой грани между столь широкими категориями, как «философ» и «ученый». Их позднейшее различение, крайне важное для созданной в последние двести лет университетской системы, происходило из предложенной Декартом антиномии человека и природы, вполне оформившейся только в конце XVIII века.

*.

Следующая концептуальная категория, «общественные науки», обозначившая третью область исследований, промежуточную между наукой и философией или, используя университетский жаргон, между факультетом естественных наук и факультетом наук, на некоторых языках именуемых гуманитарными, возникла лишь в XIX веке. Отдельные же университетские кафедры, занимающиеся различными вопросами общественных наук, появились в период между 1880-ми годами и 1945 годом, а во многих странах даже в 1950-1960 годах.

Еще в 1950-е годы собрания социологов отдельных стран, так же, как и конгрессы Международной социологической ассоциации, представляли собой не более чем встречи узкого круга коллег, работающих в одной области знания. Для развития своей деятельности Международная социологическая ассоциация создала сначала единый исследовательский комитет, а затем - несколько специализированных комитетов. Сегодня их существует уже пятьдесят, и постоянно приходят заявки на создание новых. Эта история повторяется и на уровне национальных ассоциаций, по крайней мере самых крупных из них. Есть все основания думать, что процесс создания 214

подобных специализированных структур продолжится и даже ускорится. И я нисколько не удивлюсь, если сами эти исследовательские комитеты, эти специализированные структуры станут дробиться. Свидетельствует ли это о здоровом разделении труда или напоминает рост раковых клеток? Из биологии нам известно, что граница между процессами этих двух типов исключительно тонка, а медики и поныне не могут дать четкого объяснения, что именно приводит к перерождению одного из них в другой. Способны ли мы, социологи, сделать это? На этом проблемы не кончаются. Если бы все возникшие подгруппы существовали, так сказать, изолированно друг от друга и стремились к замкнутости, могла бы возникнуть такая атмосфера, которая тормозила бы интеллектуальный процесс, но поддерживала бы надежную организационную устойчивость. Однако все обстоит совсем иначе. Чем более разделенными оказываются обществоведы, тем более «империалистической» оказывается каждая их подгруппа. Когда-то экономисты занимались одними проблемами, социологи - другими, а историки -третьими. Каждый считал свою дисциплину самостоятельной, совершенно отдельной, имеющей собственный четко определенный предмет и даже особые методы исследования. Но сегодня экономисты пытаются объяснить механизмы функционирования семьи, социологи - ход исторических трансформаций, а историки - стратегии бизнеса. Предлагаю простой тест. Возьмите названия докладов из программ полудюжины международных обществоведческих конгрессов, проводимых различными организациями. Перемешайте их и спросите нескольких социологов, на каком конгрессе были сделаны те или иные доклады. Хотя я и не проводил таких экспериментов, предположу, что даже половина верных ответов стала бы очень хорошим результатом. Налицо невиданное взаимоналожение, которое иногда выдают за распространение «междисциплинарности». Что проявляется в этом - эффективность или неэффективность? Думаю, что если проделать такой опыт с докладами, представленными различными исследовательскими комитетами на конгрессе Международной социологической ассоциации, то возник-215 нут не меньшие трудности с определением комитета, вносящего тот или иной доклад, хотя, возможно, решить эту задачу будет легче, чем в первом случае выявить так называемую дисциплину. Тем не менее ясно, что доклады под совпадающими названиями могут быть представлены полудюжиной, если не целой дюжиной, комитетов.

Почему же гомогенность возникает из самой гетерогенности? Простой и четкий ответ апеллирует к масштабам. Численность исследователей невероятно выросла за последние пятьсот лет, а в последние полвека этот рост приобрел характер геометрической прогрессии. Организационно это проявилось в двух формах. Во-первых, каждый исследователь по-прежнему должен доказывать свою оригинальность. Поэтому каждый должен найти нишу, или особый подход, или нетронутый уголок, или хоть что-то. Но поле для поиска не слишком велико. Поэтому «браконьерство» становится распространенной стратегией выживания. Однако никто не может в нем признаться, ибо это выдаст отсутствие оригинальности. Поэтому каждый настаивает на том, что его вариант существенно отличается от всех прочих. Во-вторых, по мере того как растет численность исследователей, их собрания становятся все более массовыми, все менее управляемыми и все менее располагающими к обмену мнениями. Следовательно, каждый стремится стать членом меньшей по размеру группы. Этого, в свою очередь, можно достичь двумя способами. Первый заключается в формировании элиты, второй в - демократическом размежевании. На деле происходит и то, и другое. Исследовательские комитеты Международной социологической

*.

ассоциации стремились придерживаться второго способа, но по мере их укрупнения в них могут возникать тенденции к элитизму, к возникновению небольших групп, действующих вне этих комитетов.

Вы, очевидно, заметили, что в объяснении этой фрагментации я не коснулся накопления знаний. Это самое заурядное объяснение. Говорится, что один человек уже не в состоянии оперировать всей суммой знаний (предполагается, что раньше дело обстояло иначе), и это требует специализации. Объем накопленных знаний действительно вырос, однако я хотел 216 бы выразить определенный скептицизм относительно масштабов этого роста. Такое объяснение слишком уж просто, поверхностно и внутренне противоречиво. Если сумма существующих знаний х столь велика, что должна быть разбита на Х\ и х?., кто может судить об этом, коль скоро никто не в состоянии даже предположительно оценить масштабы самого х? Но даже если кто-то исключительно одаренный и знал бы это, разве мы говорим, что нынешняя структурированность декретирована какой-то исключительно одаренной личностью? Конечно, процесс идет иначе. Люди сначала сами идентифицируют себя с той или иной специализацией и только затем начинают утверждать, не имея на то никаких оснований, что это было необходимо по причине роста накопленных знаний. Многие из так называемых специализаций получили весьма тонкие интеллектуальные обоснования, имеющие широкий резонанс. Одни из них имеют оборонительный характер: это попытки соорудить громоздкие теоретические и методологические обоснования автономности той или иной специальности (это относится как к социологии в целом, так и к отдельным ее разделам). Другие предусматривают движение в противоположном направлении и предпринимают поиск «сквозных» тем. В этом случае говорится о существовании различных сфер исследования (медицины, образования, религии и т. д.), но общих для них всех методах анализа (например, теории рационального выбора или теории конфликта). Сквозные темы призваны обеспечить универсализацию и, следовательно, гомогенизацию. Однако с организационной точки зрения они не только не уменьшают многообразия специализаций, но лишь расширяют его и усугубляют их взаимопересечение. Третий подход взывает к чему-то большему, чем выявление сквозных тем, к поиску синтеза. Его сторонники нередко принижают значение специализаций, причем не только в рамках отдельных дисциплин, но в общественных науках в целом и даже в мире знаний как таковом. Но, как и в случае со сквозными темами, вне зависимости от интеллектуальных устремлений результат чаще всего воплощается в создании очередной специализации. Еще в 1920-е годы Скотт Фитцджеральд в романе «Великий Гэтсби» иронизировал по 217

поводу самого узкого из всех специалистов, широко образованного человека. Не стоит ли опустить руки? Нет, мы не смеем этого делать - по причинам как организационным, так и интеллектуальным. С организационной точки зрения дальнейшее дробление ведет к утрате контроля. Исследовательский совет Международной социологической ассоциации, как и подобные ему структуры иных международных и национальных организаций, завален заявками новых групп, сферы интересов которых зачастую кажутся пересекающимися с уже существующими. Новые группы всегда настаивают на своем особом характере, на что уже существующие отвечают, что тема их исследований включает в себя вопросы, интересующие «новичков». Мы вынуждены отказывать, и для тех, кто принимает решения, это становится испытанием на проницательность и дипломатичность. С течением времени ситуация может лишь ухудшаться. Разумеется, можно допустить полную свободу: любая группа, состоящая из определенного числа ученых, вправе образовать исследовательский комитет и назвать его по своему усмотрению. Или же можно создать структуру по принципу таблицы химических элементов, признающую право на существование лишь за теми группами, которые способны заполнить одну из пустующих клеток. На деле мы пытаемся искать компромисс между этими возможными подходами, но слышим все новые и новые обвинения в бюрократическом произволе. Обвинения эти, даже если они несправедливы, порождают организационный разброд. Главный вопрос лежит, однако, не в организационной, а в интеллектуальной плоскости. Оптимальна ли наша организационная политика с точки зрения ее последствий для науки? Эта проблема стара как сама идея образования. Никто не сомневается в том, что исследует лишь уголок безбрежной вселенной знания. Никто также не сомневается в полезности изучения работы тех, кто занят исследованием той же или сопредельных областей, равно как и в полезности непосредственного общения с ними. Здесь следует, однако, отметить два момента. Во-первых, все

*.

эти уголки похожи друг на друга как объекты исследования. Постижение [процессов] на мик-218

роуровне ничуть не легче их изучения на макроуровне. Исследование космологии Вселенной, начиная с «большого взрыва» и вплоть до наших дней, представляется не большим и не меньшим, чем изучение моделей телефонного разговора с дежурным оператором полиции. К каким бы проблемам -«макро» или «микро» - ни обращались исследователи, это требует того же времени и той же энергии, равно как и одинаково тщательной подготовки; каждый должен квалифицированно изучать свою область. Как объект анализа «макро» не есть нечто большее, чем «микро»; оно превосходит его лишь своими хронологическими и пространственными рамками. Во-вторых, не существует простой схемы для выделения [интересующей нас] части интеллектуальной вселенной. Точнее говоря, таких схем множество, но ни одна из них не имеет явного преимущества перед другими.

Наконец, в-третьих, и это, по-видимому, наиболее важно, подобные схемы «закрывают» не меньше научных проблем, чем вызывают к жизни. Дело не в том, что одни схемы порочны, а другие совершенны. В некотором смысле вся научная деятельность есть процесс создания схем, и потому отсечение альтернатив - черта любого процесса познания. Мы стремимся показать, что процессы протекают именно так и не иначе. Мы стремимся показать, что определенный способ познания лучше любого другого. Мы стремимся показать, что один вид знания лучше прочих. Все мы поступаем таким образом. И когда наш относительный и кратковременный успех получает признание, считается, что мы разработали парадигму.

Если обратиться к конкуренции между парадигмами, оказывается, что авторы более сильных парадигм стремятся утвердить их как единственно верные, тогда как создатели более слабых парадигм жалуются на притеснения. Последние часто апеллируют к принципу релятивизма, настаивая на равноценности всех парадигм. Не говоря уже о том, что этот аргумент порожден слабостью, в него по большому счету никто не верит, и прежде всего те, кто его выдвигает. Неужели сторонники постмодернизма считают, что позитивизм - это лишь иная точка зрения на мир, открывающий бесчисленное мно-219

жество альтернатив? Если даже это и так, они никогда не заявляли об этом с достаточной ясностью.

Сам я считаю, что существует множество парадигм, но одни из них более действенны, то есть более полезны, чем другие. Однако их действенность и полезность не остаются неизменными с течением времени, и поэтому сторонникам доминирующих парадигм не следует почивать на лаврах. Они должны ответственно относиться к любым интеллектуальным вызовам, и в случае серьезной критики переосмысливать свои фундаментальные основы. Разумеется, ключевым в данном случае выступает слово «серьезный», и чаще всего защитники status quo заявляют, что критика в их адрес несерьезна. Но зачастую очевидно, что утверждения о несерьезности критики сами не слишком серьезны. Об этом свидетельствует вся история науки. Вряд ли нужно приводить примеры того, сколь часто великие истины опровергались и объявлялись глубокими заблуждениями. И если обратиться к трудам, написанным незадолго до того, как набор расхожих истин становился набором отвергнутых заблуждений, мы непременно обнаружим массу пламенных защитников ниспровергаемых истин - людей самозабвенных, агрессивных и чуждых всякой толерантности. Задумаемся же над тем, чему учит нас история.

Стоящий перед нами вопрос заключается в том, является ли текущий момент каким-то особенным в свете постоянной конкуренции парадигм и их отражения в структурах знания? Я полагаю, что является. Но думаю также, что его особенности можно увидеть лишь преодолев узкие специализации, выйдя за границы социологии и даже за пределы общественных наук. Я считаю, что мы переживаем момент, когда декартова схема, которая легитимизировала всю нашу университетскую систему и тем самым всю структуру специализаций, впервые с конца XVIII века серьезно ставится под сомнение. Мне кажется, что в ближайшие пятьдесят лет ее пересмотр приведет к масштабной институциональной реструктуризации. Пожалуй, пришла пора, когда нам всем следует обратиться к основным эпистемологическим вопросам, подлежащим обсуждению, -то есть отвлечься от наших узких специализаций в пользу проблем, волнующих всех ученых. Конечно, как 220

правило, мы не желаем тратить время на эти вопросы, считая, что они относятся к компетенции еще одной группы специалистов. Но такой подход оправдывает себя лишь в условиях, когда

*.

споры не носят принципиального характера и ведутся, если можно так сказать, в нормальных условиях. Однако сегодня проблема предпосылок, обычно незыблемых, стала актуальной и острой, и в этом смысле время, в котором мы живем, нельзя назвать нормальным. Самым фундаментальным и неординарным вызовом, брошенным тем принципам, которыми руководствуются социологи, а также по большому счету все обществоведы, да и вообще все ученые, представляется вызов, который долгое время игнорировался исследователями или в лучшем случае рассматривался ими как незначительный, не требующий пересмотра устоявшихся аналитических схем. Речь идет о состоятельности бэконовско-ньютоновской трактовки сущности науки. Начиная по меньшей мере с XVII века ньютоновская модель стала «единственно верной» и оставалась таковой вплоть до 1970-х годов, когда зародившиеся у ученых-естествоиспытателей сомнения в ее истинности были институционализированы, и догма превратилась в проблему, требующую научного решения.

Пока я не буду касаться причин, которыми социология науки объясняет необходимость такой постановки вопроса именно в наши дни. Я не стану комментировать и многочисленные претензии, предъявляемые к науке как таковой, ибо не вижу в них ничего нового. Они происходят из «романтического» отторжения науки, последовавшего за так называемым расколом между наукой и философией, утвердившим значение частных проблем и средств их решения. И дело не в том, насколько сильны или обоснованны современные нападки на существующие формы науки; сама ее модель разрушается изнутри. Если мы хотим пересмотреть место науки в общей структуре знаний, следует прежде всего удостовериться в том, что мы правильно представляем себе направление развития естественных наук.

Всем нам известна ньютоновская модель, но все же повторим ее основные положения. Она утверждает реальность 221

материального мира. Она утверждает, что все сущее подчиняется универсальным законам природы, и задачей науки является постижение этих законов. Она утверждает, что единственный надежный путь, способный привести к этой цели, основан на эмпирических исследованиях, а любые утверждения властей (церковных или светских) не могут считаться знанием, если они не подкреплены фактами. Она утверждает, что эмпирическое исследование включает в себя измерение, и чем оно точнее, тем выше качество данных. Она утверждает, что инструменты, необходимые для проведения измерений, могут быть изобретены и усовершенствованы, и ничто не мешает нам однажды создать приборы, точность которых окажется близкой к совершенству. Но это еще не все. Согласно этой модели, лучшей формулировкой законов природы является самая простая и охватывающая наиболее широкий круг явлений. В пределе задача заключается в том, чтобы выразить все знание в единственном уравнении. Согласно этой модели, большинство процессов в природе развивается линейно, и любая разбалансированная система стремится вернуться в состояние равновесия. Согласно этой модели (и это труднее всего понять с первого раза), все законы математически «обратимы», то есть фактор времени несущественен для истолкования естественных процессов. Поэтому, если нам известен закон и так называемые начальные условия, мы можем определить, какими уже были или только еще будут пространственно-временные и количественные характеристики любого процесса. И, наконец, согласно этой модели, представления о том, что какой-либо процесс может развиваться как-то иначе, вопреки этим законам, ошибочны. Такие представления проистекают из нашего непонимания подлинной сущности процесса, но, создав более совершенные измерительные приборы, мы придем к выводам, соответствующим отмеченным выше постулатам. Обратимся теперь к альтернативному набору допущений, иногда называемому теорией неравновесных процессов, в том виде, в каком он был недавно представлен Ильей Пригожиным. Он отмечает два основных положения. Наука находится в состоянии перехода к новой, основанной на неравновес-222

ности форме рациональности, которая выходит за рамки детерминизма и, следовательно, отрицает предопределенность будущего. Отсутствие же этой предопределенности и оказывается основным источником наших надежд.

Теория неравновесности обнаруживает нестабильность, эволюцию и флуктуации везде, где классическая наука неизменно видела лишь повторяемость, стабильность и равновесие - не только в социальной среде, но и в большинстве фундаментальных природных процессов. Пригожий называет это переходом от геометрического мира к миру нарративному, в котором центральное

*.

место занимает проблема времени. В этом мире люди не отделены от природы, и тем более не противостоят ей. Это, однако, происходит не потому, что они действуют в соответствии с предписаниями классической естественнонаучной теории, а, напротив, потому что сама природа управляется принципами, которыми следовало бы обычно руководствоваться людям. На основании этого Пригожий не отрицает значения науки, а утверждает, что она должна нести более универсальный смысл. Нельзя сказать, что равновесия не существует, просто оно является состоянием временным и исключительным. Рано или поздно любая структура выходит из равновесного состояния. «Субъективное возникает из всего сущего, оставаясь в то же время его частью». Стрела времени пронизывает всю Вселенную. Время, всеобщая причина старения, обусловливает также и всякую дифференциацию. Эволюция имеет множество аспектов. Вероятность не есть низшая форма истины, которой мы удовлетворяемся по причине нашего несовершенства. Она - единственная форма научной истины. Вероятность проистекает из наличия неограниченного множества статистических решений динамических уравнений. Взаимодействие элементов внутри систем никогда не прекращается, и это обусловливает необратимость процесса, создание новых и новых комбинаций. Не только люди, но и материя обладает памятью. Человек овладел не только практикой повторения, но и практикой создания нового. Это совместимые способности, но они не являются предметом выбора. Мы обладаем той и 223 другой, и обе они суть элементы реальности. Наука же, в наиболее общей ее форме, призвана находить даже самый «узкий проход» между предопределенным к произвольным. Последствия для социологии кажутся мне очевидными. Противостояние номотетической и идиографической эпистемологии, великий методологический спор (Methodenstreit) закончены. Или, что будет точнее, такая трактовка науки делает номотетический подход непригодным (как основанный на ньютоновых предпосылках), но вместе с ним она делает непригодным и идиографический подход (поскольку те особенности, которые он использует для своего обоснования, сегодня проникают в саму научную деятельность, и даже в святая святых физики). Такая трактовка науки требует переосмысления понятий порядка и, следовательно, рациональности, но не означает анархического и бессмысленного характера окружающего нас мира. Такая трактовка науки ставит под сомнение само понятие точности и подразумеваемую взаимозависимость между точностью и надежностью (или даже достоверностью). Такая трактовка науки заставляет нас задуматься о том, существует ли хоть что-то ценностно-нейтральное, но сохраняет принцип реальности коммуникации и поэтому может признавать одни утверждения более, а другие менее близкими к истине.

Все это похоже на то, как если бы мы собирались взорвать дом, где живем вот уже четыреста лет, пытаясь одновременно воздвигнуть колонны, призванные поддерживать у нас над головой новую крышу, которая, выражаясь метафорически, пропускала бы больше света, нежели прежняя. И неудивительно, по мнению Пригожина, что сегодня наука находится лишь в начале пути. Социальная теория, изучающая самую комплексную из существующих систем, оказывается не только царицей наук, но самой трудной из них. Именно из общественных наук ученые (даже естествоиспытатели) будут извлекать новые эпистемологические истины. Готовы ли мы к этой центральной роли? Отнюдь нет. Ведь многие из нас лишь зарываются вглубь, вместо того чтобы оглядеться вокруг. «Кризис», проявляющийся в постоянном умножении специализаций, все более перекрывающихся с 224

уже существующими, может оказаться не сигналом утраты функциональности или жизнеспособности науки, а знаком обрушения прежних структур под грузом тех надстроек, которые мы громоздили, не желая признать конец ньютоновской эры. Можем ли мы разрушать старое здание социальной теории, пытаясь в то же время строить колонны, подпирающие новую крышу? И что будет под ней находиться - только лишь общественные науки или обретший прежнее единство мир знаний, не признающий разделенности человека и природы, раскола философии и науки, различий между поисками истины и блага? Можно ли отвлечься от социальной теории, перестраивая структуры знания?

Я не знаю ответа. Конечно, согласно теории неравновесности, этого никто не может знать. Но мы можем сделать попытку. И если мы захотим решить интеллектуальную задачу такой сложности, как в этом случае, каким образом следует нам изменить наши организационные структуры? Прежде всего, нужно сделать организационные и бюрократические границы более подвижными и всемерно стимулировать интеллектуальное сотрудничество. Возможно, когда-нибудь, когда мы

*.

станем достаточно открытыми и в достаточной мере перестроим мир знания, мы вновь сможем на время «закрыться» и вновь начнем говорить о дисциплинах и специализациях. Но сегодня не время для этого. Для каждого из нас и для всех вместе стать более открытыми - это не одна из возможных альтернатив, но единственная допустимая стратегия интеллектуального выживания.