Гвава пятая

Петр Александрович Рожнов сначала не поверил тому, что его сын окончил Корпус и принес присягу логопеда. Он никогда не верил в то, что Юре это удастся. По его мнению, получение звания логопеда было делом слишком трудным для такого шалопая, каким он считал сына. Каждый раз, узнавая, что Юра перешел на следующий курс, Петр Александрович вскидывал брови и удивленно качал головой.

Юру это раздражало. Отца он очень любил и стремился угодить ему во всем. Однако намеренную холодность Петра Александровича в отношениях с сыном – это появилось с Юриным совершеннолетием, – странное недоверие и даже неверие в Юрины силы преодолеть было нелегко. Юра чувствовал, что и сам отстраняется, принимает в разговорах с отцом такой же насмешливый тон. Его это мучило. Он не понимал, чем так провинился перед отцом.

А тот считал, что сын слишком легкомысленный, что он изнежен и не готов к трудностям жизни. Попросту говоря, Петр Александрович полагал, что Юра слишком молод для того, чтобы лицом к лицу встретиться с таким могущественным и изворотливым противником, как испорченный язык. О, старший Рожнов прекрасно знал, какие личины может тот надеть. Искореженный язык мог явиться под видом бедной старушки, просящей отнестись к ее сыну‑кандидату со снисхождением. Он мог ощетиниться крестьянскими угрозами или очаровать прелестью молодой красавицы, пришедшей просить за мужа‑кандидата. Немало, ох, немало искусов и опасностей поджидает логопеда – чего стоят одни крестьянские бунты, когда соображать надо быстро, когда, возможно, в одном белье потребуется выскочить в окно на сорокаградусный мороз и на коне скакать в соседнее селение, спасая свою жизнь. Готов ли на это его сын? Справится ли он с препятствиями? Петр Александрович был в этом далеко не уверен.

И одновременно другие, совсем противоположные чувства раздирали его. Видя, как подрастает наследник, он рвался защитить его от всех опасностей на свете, прикрыть грудью, оградить собой. Мир так жесток – не только к логопедам, но и к другим людям. Что предстоит изведать его ребенку? Сейчас в академиях такие настроения, эта дурацкая мода хождения в народ – не поддастся ли глупым влияниям Юра, устоит ли?

В конце концов, Петр Александрович вызвал сына к себе и не подразумевающим возражений тоном объявил, что со следующей недели тот начинает службу в одной из столичных коллегий. Обо всем уже договорено. Он лично звонил Константину Васильевичу, встречался с Аполлинарием Александровичем. Все уже в курсе и дали свое согласие. Да, с понедельника же! Должность пока небольшая, но быстрое продвижение по службе гарантировано. Между прочим, он говорил также с Виктором Леонидовичем, хотя тот обычно не принимает посетителей. Словом, обо всем уже договорено.

Юра, сбитый с толку, особенно не возражал. Он не ожидал от отца таких решительных шагов. Ему казалось, что тот давно перестал интересоваться его делами. Ему, конечно, льстила перспектива такой работы, ведь многие его однокурсники, которым некому было составить протекцию, уехали работать в провинцию. Но и совесть его глодала. Уже он начал замечать на себе косые взгляды, шепоток за спиной и появившееся прозвище «папенького сынка». В Корпусе и впрямь в последние годы распространились довольно либеральные взгляды. Хождение в народ стало повальной модой, им увлекались все – от сыновей управских логопедов до выходцев из рядовых семей. «Взгляни врагу в лицо», – так это называлось. Врагом был Язык. Это ему, вернее, носителям его, полагалось взглядывать в лицо. И неважно было, что некоторые взглянувшие в лицо возвращались другими людьми, говорившими на том самом языке, с которым им предполагалось бороться. Не выдержали – был им общий приговор. Так хождение в народ стало своеобразным тестом, подлинным выпускным экзаменом. Это было опасное и манящее испытание.

Юру оно тоже притягивало, но он и побаивался. Пути было два – отправиться пожить в деревню на месячишко (этакая невинная маскировка) и служба земским логопедом. Юра колебался. Его пугало неведомое, пугали отцовские рассказы о бунтах. Петр Александрович, словно нарочно, старался его застращать, рассказать как можно больше скверных, темных подробностей. Поэтому Юру не увлек даже пример Саши Ирошникова, который однажды объявил о том, что едет работать земским логопедом. Провожали Сашу в путь шумно, все жутко напились, в том числе и Юра. Но последовать за Сашей не осмелился, хотя тот и звал.

Время на раздумья тоже кончилось. В понедельник, повинуясь приказу отца, Юра заступил в должность унтер‑секретаря одной из столичных районных коллегий.

Приняли его хорошо – начальником Юры был давний знакомый отца. Работа была несложной – в обязанности входила подготовка разных анкет для кандидатов. Поначалу он даже находил в ней приятство. Каждый день к нему являлось множество людей – кандидатов, их поручителей, поверенных, родственников, друзей, – и со всеми он находил общий язык. Ему не грозило плохое с их стороны отношение – ведь он всего лишь готовил и заполнял анкеты, вклеивал фотографии, собирал и проверял полноту представленных документов. Делал он это с улыбкой, легко, быстро – работа его нисколько не тяготила. Все ему было интересно – и кандидаты, и их поверенные, и родственники. Ему начала целиком приоткрываться ситуация призыва кандидатов на государственные должности. Каждый день он выслушивал десятки историй – по долгу службы и просто так, когда огорченные люди делились с ним наболевшим.

К концу первого месяца он начал тосковать.

Оказалось, что каждый день на работе происходит одно и то же. С утра толпы людей ожидали его у кабинета. В основном это были одни и те же люди, новые лица попадались среди них редко. Все они просили его пособить, уточнить, ускорить. Многие очень хотели занять должности, на которые их призвали, но большая часть кандидатов явно тяготилась этим призывом и мечтала вернуться, к привычному занятию – работе комбайнерами, сталеварами, кафельщиками, санитарами. Попадались среди них инженеры, врачи, юристы, аптекари, встречались люди творческих профессий – художники и модельеры, иногда даже члены писательских союзов. И все они покорно и безропотно ждали, когда он уделит им немного времени.

К концу второго месяца Юра осознал, что начинает потихонечку ненавидеть эту работу.

А ведь пришел он с намерением сделать карьеру. Снял отдельную квартиру, начал устраиваться. Кто‑то из коллег при случае шепнул ему, что скоро освобождается местечко логопеда VI ранга. Но толпы у кабинета… но одни и те же измученные лица каждый день… Рожнова начало терзать это положение.

Тогда и пришло письмо от Саши. Тот, со свойственной ему чуткостью, как будто почувствовал на расстоянии, чем тяготится Юра. Письмо было длинным, но дышало такой искренностью, таким веяло от него восторгом, что Юра впервые за долгое время почувствовал радость – и за друга, и за себя, что получил такое письмо.

По словам Ирошникова, дела у него шли успешно – он уже поставил речь двум деревням и съездил в дальнее большое село разведать обстановку. В селе этом родную речь за прошедшие годы исковеркали так, что Ирошников едва понимал, на каком языке с ним говорят. «Все, дружище, я заболел, – писал он. – Постановил себе обратить сих язычников. Веришь ли, они считают, что это я говорю неправильно. Ну, братцы, шалишь! Ужо возьмусь за вас!» Далее следовали описания местных красот, перечень видов представителей флоры и фауны, которых Саша собирался изучать, зарисовки деревенского быта.

Но не только описанием пасторальных пейзажей и своих естественнонаучных занятий на свежем воздухе озаботился Ирошников. В письме был прямой призыв. «В соседнем уезде – знаешь? – недавно освободилось место земского. Жалованье небогатое, зато сколько простора для действий! Ей‑богу, Юрка, я бы на твоем месте!.. Правда, приезжай, а? Да приезжай же ты, черт этакий! Нечего тебе в городе делать, деревня – вот, где можно приложить усилия. Итак, жду тебя. Через неделю, понял? Все, никаких возражений. Через неделю».

Деревня. Раздольные поля, дубравы, запах сена. Избушки, телеги… как это… дровни. Посевная, жатва, борона, скирда. Мычание коров, недоеных. Рожнов закрыл глаза. Ему страстно хотелось в деревню. Встречаться с людьми, внимательно выслушивать их, выправлять огрехи их речи. Почему он сразу не последовал за Сашей? Ведь и отец начинал земским, так отчего бы не последовать по его стопам? Нет, не в скучном присутствии нужно тянуть чиновничью лямку – там, там, в деревне, приобрести практический опыт работы с людьми! Он едва дождался конца рабочего дня. Кипа анкет скопилась на его столе: его воротило от треклятых бумажек.

Сразу после работы он помчался к родителям. Встретила его мать, обрадовалась, тут же накрыла на стол. Он не был в родительском доме уже месяц и удивился, насколько чужой показалась ему эта роскошная, уставленная старинной, тяжелой мебелью, устланная толстыми восточными коврами квартира. Мать живо расспрашивала его, интересовалась, как идут дела на работе. Юре разговор на эту тему был неприятен, он отвечал односложно и все оглядывался, ожидая, что вот‑вот войдет отец. Наконец, не выдержав, спросил:

– А где папа? Я хотел с ним посоветоваться.

– Он у себя, – понизив голос, ответила мать. – Какую‑то докладную готовит.

– А если я его отвлеку немного?

– Ну, попробуй. Хотя он последнее время даже ужинает у себя.

Юра прошел к отцовскому кабинету и осторожно стукнул в дверь. Не дождавшись ответа, растворил ее. Петр Александрович сидел за своим громадным столом. Скрипело перо, Петр Александрович, не замечая ничего вокруг, что‑то бормотал себе под нос – проговаривал строчки. Он всегда так делал – не мог писать молча.

– Пап! – позвал Юра.

Петр Александрович, не оборачиваясь, поманил его рукой. Юра обошел стол и сел напротив. Петр Александрович метнул на него взгляд поверх очков и продолжал писать. Наконец, отложил ручку.

– Что, проведать заглянул? – спросил он чуть насмешливо.

Юра кивнул. Ему захотелось обнять отца, но он тут же подавил это желание.

– Посоветоваться вот хотел, – произнес он.

– Ну, говори.

– Понимаешь…

– Постой, да ты поел уже?

– Поел, поел. Я прямо из‑за стола.

– А, ну хорошо. Так что там у тебя?

Юра не знал, с чего начать.

– Ну, говори же! А то я к утру не закончу.

– Я, в общем, тут подумал и решил поехать в деревню. Работа в коллегии не для меня.

Повисло молчание.

– Ты подумал и решил поехать в деревню, – сказал Петр Александрович.

– Ну, в общем, да.

– Работа в коллегии не для тебя.

– Да, в общем.

– Гм. И чем тебе не нравится твоя нынешняя служба?

– Скучная она. Каждый день одно и то же.

– И что, ты думаешь, в деревне тебя каждый день будет ждать приятное разнообразие?

– Ну, там более практическая работа. Прямо в гуще народной. Там, по крайней мере, я смогу выполнить свое призвание.

– Послушай меня, Юра. Послушай, ведь я много лет проработал земским логопедом и знаю, что такое жить, как ты выражаешься, в гуще народной. Ты ничего не добьешься. И знаешь почему? Потому что таких прекраснодушных романтиков деревня жрет с ходу, не давясь. Ты оказываешься один в поле, натуральным образом один в натуральном поле, и против тебя – войско. И ты честно бьешься с этим войском, до последней капли крови и всегда – слышишь, всегда – проигрываешь.

– Почему проигрываешь? Мне вот Саша написал…

– Это Ирошникова сын? Я слышал.

– Да. Написал, что…

– Представляю, что за чушь он там написал. Сколько уже он там? Месяц? Два? Эта эйфория пройдет. Он писал про поля с реками? Про заливные луга? Зори? Скажи, он писал про зори?

– По‑моему, нет.

– Он про них напишет. Он еще пришлет тебе пару писем, где опишет рассветы, волнующиеся поля ржи и прочую дребедень. А потом, Юра, он начет писать совсем другие письма. О том, что у него не осталось времени на разглядывание пейзажей. Что его осаждают толпы недужных крестьян, принимающих его за фельдшера. Что его усилия напрасны и как только он уезжает из деревни, там снова начинают говорить, как прежде. А потом, Юра, он совсем перестанет тебе писать. И вот тут нужно срочно – слышишь, срочно – ехать туда и спасать его. Потому что к тому моменту он либо запьет, либо будет близок к тому, чтобы пойти в сарай и удавиться.

– Ты говоришь это по своему опыту, папа?

– Да, черт подери, я говорю это по своему опыту! Если бы меня вовремя не перевели в город, я никогда не выбрался бы оттуда. Юра, поверь мне, – то, что ты делаешь сейчас, намного лучше. Ты быстро вырастешь по службе…

– Папа! Ты считаешь, что мы делаем напрасное дело?

– Кто «мы»?

– Логопеды.

– Нет, отчего же? Постой, откуда ты это взял? У меня и в мыслях не было это говорить. Мы делаем необходимое дело, Юра. Мы…

– Папа! Тогда почему ты препятствуешь мне? Почему ты в меня не веришь?

– Постой, Юра…

– Ты никогда не верил в меня. Я хочу трудиться. Хочу настоящей работы, а не бумажки перекладывать. Почему ты думаешь, что я не справлюсь, папа? Я справлюсь!

– Что за чушь ты мелешь? Я в тебя не верил? Да я…

– Я хотел попросить твоего разрешения. Ты же понимаешь, что я мог бы этого не делать. Я мог просто поехать, и все.

Снова повисло молчание, на этот раз более продолжительное. Лицо Петра Александровича темнело на глазах.

– Настоящей работы захотел? – наконец, проговорил он неприятным голосом. – В деревню, ага!

– В деревню, – не дрогнув, подтвердил Юра.

– Нет, мой дорогой! – взревел Петр Александрович, стуча по столу. – Настоящая работа – не в деревне! Крестьян поправлять – невелик труд. Ты в городе поработай, на окраине! Вот где работа! Видишь? – и он потряс стопкой бумаги перед Юриным носом. – Видишь сводки? Это мы получаем отсюда, из столичных районов. Там не хватает логопедов, потому что все, как ты, хотят в деревню – на травке попастись. А вот ты рабочих повыправляй – как, сдюжишь? Ну, отвечай!

Юра смешался. Он уже настроился на предстоящую встречу с Сашей, долгие вечерние беседы. Петр Александрович, видя его замешательство, зло рассмеялся.

– Вот поэтому я в тебя и не верил, – произнес он, близко наклонившись к Юре. – Теперь ты понимаешь? Езжай в свою деревню. Ведь на это, по твоим словам, тебе даже и моего разрешения не надобно. Что же ты сидишь? Давай! Но отныне ты по крайней мере перестанешь терзаться вопросом, почему я не верил в твои силы.

Юра вскочил. Невиданная прежде злость и решимость овладели им. Ему вдруг захотелось во что бы то ни стало осадить отца, изумить его, завоевать:

– Что ж, я пойду работать туда! Поеду на окраины. Что же ты вдруг замолчал? Не ожидал, да? Давай, говори, куда мне ехать! Или думаешь, что я хочу тебя поразить? Ничего подобного! Я хочу настоящей работы, неважно где, но только не в коллегии!

Он своего добился – лицо Петра Александровича вытянулось, он сглотнул. Но уже через секунду принял непроницаемый вид

– Хорошо, – коротко произнес он. – Ты будешь отряжен в Цибиковский район. Станешь главным логопедом. Там уже три месяца никто не работает – никого найти не могут. Район сложный, год назад там закрылось основное предприятие, где работало все трудоспособное население. Сейчас обстановка неблагополучная, масса народу просто шляется без дела. Преступность высока. Правоохранительные органы делают, что могут, но твоя задача немного иная, хотя тебе работать в связке с ними. Ну как, не передумал?

Юра помотал головой. Внезапно во взгляде Петра Александровича что‑то мелькнуло.

– Иди сюда, – приказал он.

Юра подошел. Петр Александрович притянул его к себе и крепко обнял.

Цибиково был одним из древних фабричных пригородов столицы, который вырос вокруг старинного нефтеперерабатывающего завода. Нескончаемые тянулись бывшие промышленные зоны с их заборами, трубами, приземистыми корпусами из серого кирпича – давно брошенными, с зияющими выбитыми окнами. Дома здесь были такими же, их было не отличить от фабричных корпусов. Улицы серокирпичных многоэтажек сменялись кварталами старых бараков, давно предназначенных на слом, но не сносящихся по согласованию со столичными властями.

И районная логопедическая коллегия располагалась в одном из таких старых серокирпичных домов – первый этаж был полностью отдан логопедам. Рожнов вошел в пустой кабинет. В центральной коллегии предупредили, что ему как главному логопеду района положены два заместителя, которые пока не назначены за отсутствием желающих пробоваться на вакансию. Собственно говоря, в постоянном штате коллегии сейчас числились всего три человека, в том числе исполняющий обязанности главного логопеда, директор по снабжению, которого никогда не бывало на рабочем месте. Сотрудники – один ведущий логопед и один делопроизводитель – тоже вечно отсутствовали. Чем они занимаются, никто не знал, потому что, кроме них, в коллегии целыми днями никого не бывало. Рожнов слышал, как в пустых кабинетах надрываются телефоны.

Тут телефон зазвонил и у него. Он снял трубку:

– Рожнов слушает.

На том конце провода возник шум, похожий на суматоху. Несколько голосов одновременно и испуганно заговорили между собой. Он разобрал слова:

– Появился! – Он у себя! – Ну? Что говорит‑то? – Я не могу, мне дочку из школы…

– Кто говорит? – раздельно произнес Рожнов.

Трубку на другом конце провода тут же бросили. Не прошло и десяти минут, как в кабинет ворвались запыхавшийся лысый мужчина и толстая женщина и разом заговорили, цветя улыбками:

– Юрий Иванович! Добро пожаловать! Мы в управлении были, вот не успели к вашему приезду!

– Я Юрий Петрович, – поправил их Рожнов суховато.

– А! – вскрикнул мужчина. – Юрий Петрович! Извините! Куликин, Альберт Иванович, исполняющим тут, пока вас… пока вы…

– Нехлюдова, Людмила Иосифовна, – перебив его, вступила женщина басом. – Ведущий логопед.

– Очень приятно. Присаживайтесь, – произнес Рожнов, ощущая себя главным. – Что же, Альберт Иванович… много кандидатов у вас тут?

Его новые подчиненные переглянулись.

– Да мы тут, в общем… – произнес Куликин и, вздохнув, замолк.

– Да мы их не видим уже который месяц, – уверенно произнесла Нехлюдова. – Начальства‑то нет, подписывать некому. Вот они и не шлют.

Рожнов хотел спросить, кто «они», но проследил взглядом, куда указывает палец Людмилы Иосифовны. Палец указывал на новенькое здание через дорогу, прямо напротив коллегии, в котором даже незнающий мог с первого раза угадать райком Партии.

– Чем же они заняты? – с легкой насмешкой произнес Рожнов.

Подчиненные тут же угадали насмешку и, громким смехом поддержав ее, произнесли хором:

– Вопросы решают.

– А призывают кого‑нибудь? Не знаете?

– Может, и призывают. Только мы предупредили, что принимать не можем – ждем начальства. Вот они и не идут.

Рожнов снова хотел спросить, кто «они», но понял, что кандидаты.

– Непорррядок, – произнес он значительно. Подчиненные закивали.

– Будем работать, – еще значительнее прибавил Рожнов и оглядел их. На лице Куликина была написана готовность, на лице Нехлюдовой – незыблемая уверенность. Они оба Рожнову понравились.

Следом за ними зашла делопроизводитель Анна Егорова, небольшого роста, строгая, красивая.

– Анна Тимофеевна, – представилась она, опустив глаза. Рожнов восхищенно смотрел на нее. Куликин и Нехлюдова говорили что‑то, но хотелось, чтобы вместо них говорила она. Но она молчала, опустив глаза.

– Будем работать, – повторил Рожнов, обращаясь только к ней. Она быстро глянула на него и тут же потупилась.

Когда они ушли, Рожнов принялся искать, где спрятан вход в тоннель. Тот обнаружился в дальнем углу: он был прикрыт массивной крышкой. Рожнов потянул за петлю, и крышка стала открываться с невыносимым скрежетом. Рожнов пошел искать фонарь и ключ, сразу же нашел их в нижнем ящике стола и по железной лесенке спустился в тоннель. Внизу оказался выключатель, Рожнов щелкнул им – зажглись мощные лампы под сводчатым потолком, и тоннель осветился в полную и немалую свою длину. Пол был очень пыльный, но сухой. Пахло песком, по потолку змеились какие‑то трубы. Рожнов оставил ненужный фонарь у входа и пошел вперед.

Пройдя метров двести, он уткнулся в ступеньки, поднимающиеся к небольшой двери. Он толкнул ее – дверь оказалась незапертой, – вновь поднялся по короткому лестничному маршу и очутился перед еще одной дверью. Она была большая, торжественная, кожаная, на ней красовалась золоченая табличка: «Чебаков Виктор Петрович, обер‑секретарь». Вынув найденный в нижнем ящике стола ключ, Рожнов вставил его в замочную скважину и повернул.

Он чувствовал себя уверенно и знал, какой вопрос сразу задаст обер‑секретарю.

Рожнов вошел в огромный кабинет и сразу же увидел самого обер‑секретаря Цибиковского райкома. Виктор Петрович Чебаков с ехидной улыбкой поджидал его посреди кабинета, сунув руки в карманы брюк. Видимо, он услышал звук поворачиваемого ключа. При взгляде на эту улыбку Рожнов сразу же забыл, какой вопрос собирался обер‑секретарю задать.

– Так‑так! – громко произнес обер‑секретарь вместо приветствия, разглядывая Рожнова. – Это кто же к нам пожаловал?

Рожнов тут же почувствовал себя учеником, вызванным к доске, и больших усилий ему стоило не вытянуться в струнку.

– Добрый день, Виктор Петрович, – старательно‑сухо поздоровался он.

– Добрый день, добрый день, – с усмешкой произнес Чебаков. – Да вы проходите, проходите, не стойте.

Рожнов пересилил себя и опустился в кресло, на которое ему помахал рукой обер‑секретарь. А тот утвердился у себя за столом и с преувеличенной любезностью спросил:

– Ну, чем, как говорится, могу?

Тут Рожнов вспомнил, о чем хотел спросить обер‑секретаря. В самом деле, начать стоило именно с этого: идет ли призыв кандидатов? В Партии наблюдается острая нехватка кадров, а Цибиковский район кандидатов не шлет. И Рожнов открыл было рот, чтобы задать этот вопрос обер‑секретарю, как тот, продолжая усмехаться, вдруг спросил:

– Насчет кандидатов хотите спросить? Почему, мол, не шлем? А когда, говорите, вас к нам назначили?

– Вчера, – сконфузившись, зачем‑то соврал Рожнов. Мерзкое чувство вызванного к доске ученика снова овладело им. Он поймал себя на том, что сидит на краешке стула.

– Ага, – сказал Чебаков и потащил из ящика стопку бумаги. – Вот, – сказал он, шлепнув ею перед носом Рожнова. – Вот списки. Смотрите.

Рожнов глянул – список был длинен: «Авдеев. Аврамов. Авраменко. Авсеев. Автандилов. Агапитов…» Он поднял глаза. Чебаков усмехался.

– Хотите знать, что это за список такой? – осведомился он. – А я скажу вам, что это за список. Это все кандидаты, призванные за последние четыре месяца. Двести двадцать три человека. Вижу, вы о чем‑то меня спросить хотите?

– Где же они?

– Где же они! – с удовольствием повторил обер‑секретарь. – Я скажу вам, где они. Большинство сидит дома. Пришлось их отослать обратно, потому что в коллегии никого не было. А на предыдущем заседании, при прежнем еще главном логопеде, девяносто семь человек были отосланы к речеисправителям. Сто процентов от числа всех кандидатов на тот момент.

Чебаков сделал паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом.

– Ну, и что? – спросил Рожнов.

– Как это что! – внезапно заорал Чебаков, вскакивая. – Вы считаете, что они картавят? Шепелявят? Цокают? А то, что они перспективные кадры, вы понимаете? Где я кадры возьму?! С меня центральный комитет каждый день спрашивает! Звонят мне каждый день, названивают! А я что им отвечай? Логопеды плохие, да? А теперь вас вообще нет – три месяца! – и призыв полностью остановился – значит, я плохой? Да? Чебаков плохой?!

– Подождите, Виктор Петрович, – попытался перебить Рожнов. – Но курсы‑то они закончили?

Чебаков замолчал и вытаращился на него – Рожнов даже подумал, что сморозил еще одну глупость, и снова сконфузился.

– Как вас, значит, зовут? – спросил Чебаков. – А, Юрий Петрович! Вас, значит, сегодня только назначили? И вы сразу ко мне, да? Во как. Значит, Юрий Петрович, я вам скажу, как они закончили курсы. Из них там немтырей понаделали. Понятно вам?

– Как немтырей?

– Так немтырей! – опять неожиданно завопил Чебаков. В двери заглянула испуганная секретарша и тут же скрылась. – Немтырей, понимаете? Гу‑гу, му‑му! Был человек нормальный – стал немтырь! Девяносто семь немтырей! Вот к чему логопедия ваша привела!

Тут Чебаков, по‑видимому, хотел выругаться, но сдержался, только издал несколько скрежещущих звуков.

– Ну, – сказал Рожнов, не зная, что сказать. – Ну, я сейчас тут… Я прослежу, вот что я хочу сказать.

Чебаков скептически смотрел на него.

– Ну, – повторил Рожнов, отчаянно пытаясь произнести хоть что‑то. – Мы этот вопрос решим. Вы, значит, присылайте своих кандидатов.

– Чтобы вы их на речеисправительные отослали?

– Мы на них посмотрим, – примирительно произнес Рожнов. – Обещаю вам – все аспекты будут приняты во внимание.

– Слушайте, – сказал Чебаков. – Юрий Петрович, да? Значит, Юрий Петрович, вот что я вам скажу. Вы только заступили? А вы пройдитесь по району – чего тут сидеть? Пройдитесь, посмотрите.

– Пройдусь, посмотрю обязательно. А на что обращать внимание?

– А на людей. Просто гляньте, какие люди тут живут. Я вам прямо сейчас скажу, что за люди здесь живут. Сорный народ вокруг. Людишки сорные, понимаете? Мы‑то чего хотим? Мы квалифицированных людей хотим, с качествами. А тут что? В общем, походите, посмотрите.

– Да я похожу, похожу.

– Нет, вы походите, походите! Послушайте, осмотритесь. А я пока посмотрю, кого можно призвать. Народ‑то по домам не сидит, разбежался небось. Кроме того, нужны гарантии.

– Какие?

– А я вам скажу, какие. Боится народ. Ведь хотят, Юрий Петрович, хотят люди работать в Партии. Воодушевлены павшим на них выбором. Так и говорят – хотим, Виктор Петрович, работать, хоть сейчас готовы выступить. А тут что получается? Идут они к вам, а вы их – раз, и на курсы. Ну, а на курсах… Цепенюка‑то знаете?

– Нет, как‑то не доводилось.

– А вы сходите к нему. Тогда у вас вопросы и отпадут.

И Чебаков встал. Юра поднялся тоже, замялся, не зная, что делать, направился было к выходу, но Чебаков с протестующим возгласом загородил ему дорогу и глазами показал на потайную дверь. От стыда Юра залился краской. Конечно! Какой логопед ходит обычными дверями? Совсем растерялся, ругал он себя, спускаясь в тоннель. Нет, вовсе не так представлял он себе визит в райком.

Одно было приятно – вечером домой его отвезла машина с личным шофером.

На следующее утро Рожнов отправился на встречу с главным речеисправителем. Машину он отпустил у здания коллегии и пошел пешком через весь район. Уже в конце улицы начались бараки. Они были такие старые и прокопченные, словно их топили шпалами. На порогах неподвижно сидели чудовищные бабы. Перед бараками отирались группки вороватого вида, старательно сутулящихся пареньков в черных кепках. При виде логопедской шинели Рожнова они нехотя расступались, но спина отчаянно зудела от их медленных наглых взглядов. В одном месте ему в затылок негромко сказали:

– Цего исесь, цувацок?

Он не обернулся и не ответил. Тогда сзади так же негромко, насмешливо засвистели.

Недобрый, коварный достался ему район.

Речеисправительные курсы помещались в сером здании без вывески, обнесенном высоким глухим забором. На единственных воротах был строгий пропускной пункт. Матерые охранники долго проверяли документы Рожнова, вертели их в руках, вглядывались в фотографию. Недоверчиво косились на шинель. Наконец, пропустили. Он попал в здание.

Насколько был пустынен двор, настолько внутри здания было полно народа. Смирные потерянные люди сидели в коридорах, дожидаясь своей очереди в кабинеты, украшенные маленькими однотипными табличками. На каждой табличке стояла всего одна буква: «Л», «Р», «В», «Ш». Рожнов отметил, что в кабинет с табличкой «Р» очередь была самая длинная. Время от времени в коридоре показывались властные люди в длинных белых халатах, брали кого‑нибудь из смирных ожидальцев и куда‑то уводили. Бредя за ними, ожидальцы тоскливо оглядывались.

Кабинет главного речеисправителя находился на втором этаже, в конце коридора. Рожнов постучал и, не услышав приглашения, вошел. Перед этим он приосанился, оправил шинель. Цепенюк представлялся ему огромным, лысым, лютым, с громоподобным голосом. Однако в кабинете сидел человек с плоским незапоминающимся лицом, одетый в грязноватый белый халат. Он был похож на ветеринара. Маленькие его глазки с любопытством уставились на Рожнова.

– Иван Тарасович? – немного растерянно осведомился Рожнов.

Человек, поморщившись, кивнул, протянул руку, взял со стола дымящийся стакан с чаем и, не сводя глаз с Рожнова, громко отхлебнул.

Рожнов решил обойтись без вступления.

– Вам, наверно, уже сообщили о моем визите, – продолжил он, присаживаясь у стола.

Цепенюк в ответ утвердительно отхлебнул из стакана.

– Рожнов, Юрий Петрович, – представился Рожнов. Цепенюк без выражения смотрел на него, не отрывая стакана от губ. – Я вот зачем к вам, Иван Тарасович. Чебаков мне тут докладывает, что вы, то есть учреждение ваше, поставило под угрозу районный план призыва кандидатов. Имеются сведения, что никто из направляемых к вам кандидатов курсов не заканчивает, а становится… гм… немтырем. Есть какие‑нибудь соображения?

Цепенюк осторожно поставил стакан на стол.

– Это кто говорит? Это партком говорит? – спросил он таким высоким голосом, что Рожнов от неожиданности чуть не подскочил на стуле.

– Партком, – подтвердил он, оправившись от потрясения.

Цепенюк полез в стол, вытащил оттуда какие‑то бумаги.

– Вот акты проверок, – произнес он. Нет, такого голоса Рожнов положительно еще не слышал. – Нас регулярно коллегия проверяет. Вы то есть. Последний раз в июле проверка была. Тех самых девяносто семь человек проверили тоже… обоснованность решения по ним… и пришли к соответствующему выводу.

Рожнов придвинул к себе бумаги – то были какие‑то написанные корявым почерком протоколы с многочисленными подписями, – поизучал их, ничего в них не понял, отдал обратно Цепенюку.

– И к какому же выводу они пришли? – спросил он.

– Решения по делам кандидатов вынесены правомерно, – заговорил Цепенюк, словно зачитывая протокол. – Речь всех девяноста семи кандидатов не соответствовала принятым нормам. Кандидаты были приняты на курсы, к ним применены известные речеисправительные методики. Сложность данных методик проявилась в первые же недели курсов. Кандидаты испытывали психологические и физические трудности с выполнением некоторых упражнений. Сказывалась выработанная в домашней и уличной среде долголетняя привычка произносить слова неправильно. Многие кандидаты просто не верили в то, что слово надлежит произносить иначе. Их приходилось переубеждать. Это обычная практика в речеисправительных учреждениях – терпеливо и настоятельно переубеждать, демонстрируя наглядные образцы. Необходимо подчеркнуть, что данные образцы не были должным образом восприняты речевым и мыслительным аппаратом кандидатов, что привело к психологическим срывам, умственным шатаниям, постепенному замыканию в себе. В результате мы были вынуждены признать, что кандидаты психологически не готовы к речевой перековке, им необходим отдых. После обследования кандидаты были направлены на лечение.

Рожнов пораженно смотрел на Цепенюка.

– Что, все девяносто семь человек были направлены на лечение? – выдавил он.

– Было принято решение направить на лечение всех замкнувшихся кандидатов, – произнес Цепенюк в ответ.

– Неужели всех? Но там почти сотня человек!

– В нашей практике встречались и более тяжелые случаи. К примеру, два года назад на лечение был направлены сто пятьдесят один человек. Впоследствии двадцать девять из них успешно прошли курсы.

Эта статистика ошеломила Рожнова.

– И вы считаете, что курсы успешно справляются с поставленной задачей? – воскликнул он.

Цепенюк, не дрогнув, ответил:

– В складывающейся ситуации курсы вполне отвечают поставленным перед ними целям.

– Иван Тарасович, – сказал Рожнов, помолчав, – а вы не думали, что это люди? Более того – кадры, призванные Партией?

Цепенюк победно молчал. Кажется, приведенные им цифры воодушевили его так, что ничьих доводов он был просто не в состоянии воспринимать.

– Гм, – сказал Рожнов, видя это. – Ну что ж. Вы мне покажете владения ваши?

Он поднялся. Цепенюк, не вставая, смотрел на него.

– Осмотреть хотите? – спросил он, словно не понимая Рожнова.

– Осмотреть. Осмотр, – подтвердил Рожнов.

– А комиссия? – спросил Цепенюк. Он не вставал.

Рожнов каким‑то образом догадался, в чем дело.

– Я – комиссия, – успокаивающим тоном произнес он.

– А протокол составите? – дознавался Цепенюк.

– Протокол будет составлен надлежащим образом, – внушительно сказал Рожнов.

Цепенюк со вздохом поднялся, полез в шкаф, достал связку ключей.

– Ну, пройдемте, – произнес он.

На что нужны были ему эти ключи, Рожнов потом так и не понял. Дверей, запертых на замок, им не встретилось. Они вышли из кабинета, прошли по коридору, поднялись по лестнице на третий этаж и вошли в другой кабинет, где сидел лысый чернобородый человек в очках и тоже пил чай.

– Алексей Никитич, – обратился к нему Цепенюк, – к нам вот комиссия из коллегии. Найдется у вас минутка?

Бородатый укоризненно посмотрел на Рожнова, со вздохом поднялся, достал из шкафа непременную связку ключей и повел гостей по коридору. В конце его толкнул незапертую дверь, и они оказались в большом зале, разделенном невысокими перегородками на несколько помещений. Там стояли столы, стулья, за столами сидели речеисправители в белых халатах, а перед ними горбились измученные люди в похожих на больничные голубовато‑серых робах. Негромкие размеренные звуки носились по залу:

– Р‑р‑р… Ш‑шина, ш‑шина… Агррраррий, агррарррий… Л‑л‑лыжи, л‑л‑лыжи…

Из нескольких углов слышалось упорное щелканье языком, какое‑то цоканье, другие плохо различимые звуки. Кто‑то, заикаясь, повторял:

– Ч‑человек ест ч‑чебурек. Ч‑чебурек ч‑черствый… Д‑доктор, я п‑правильно п‑произношу?

Бородатый Алексей Никитич, не обращая ни на кого внимания, провел их в дальний угол, где на длинной скамье сидели несколько человек в тех же сероватых робах. Лица у этих людей были примерно того же цвета. Сидели они, полузакрыв глаза, и похоже было, что в этом мире их мало что волнует.

– Вот, – глухо произнес Алексей Никитич, ни к кому особенно не обращаясь, – наши отличники. Показали прекрасные результаты. Скоро будут выписаны, получат дипломы и заступят на должности.

Сидящие не обратили на него никакого внимания. Некоторые едва заметно покачивались, словно медитировали.

– Здравствуйте, товарищи, – бодро обратился к ним Рожнов. – Ну, как успехи?

Его слова возымели действие – несколько человек приоткрыли глаза.

– Ста… ра… ем… ся, – по складам выговорил один, а потом повторил уже одним словом: – Стараемся!

– Хорошо, хорошо, – нарочито бодро произнес Рожнов, замирая от ужаса. Он чувствовал себя так, словно попал в психиатрическую клинику. – Ну, а жалобы есть? Жалобы, предложения?

– Жжжалоб нет, – проговорил другой отличник речеисправительной подготовки. – Предложжжений тожжжже.

– Гм, гм, – сказал Рожнов, топчась на месте. – Вот и чудесно. Правда, товарищи?

Отличники никак не отреагировали, зато стоящие рядом Цепенюк и Алексей Никитич сурово кивнули.

– Щебенка. Вещественный. Общаться. Щиница. Ищи‑свищи. Щурок. Щекастый. Щемафор, – монотонно перечислял кто‑то за перегородкой.

Рожнову едва не стало дурно. Больше здесь делать было нечего. Он торопливо пошел к выходу. Он просто не мог здесь больше находиться. Сзади поспевали недоумевающие речеисправители. У входа Цепенюк его нагнал, заговорил о чем‑то, но Рожнов оборвал его:

– Кадры! Кадры!

Он сам не понимал, что говорит. У него вылетали какие‑то слова, какие‑то фразы, довольно угрожающие:

– Разбазариваете!.. Призыв застопорился!.. Ценнейший материал!..

Алексей Никитич вдруг вступил, сверкая стеклами очков:

– Как вы сказали? Вы по округе походите, посмотрите, что за народ. Сорный народ!

– Вы мне это перестаньте! – вдруг неожиданно для себя фальцетом закричал Рожнов. – Их Партия призвала! Выделила!

Цепенюк хватал его за локоть, пытался вывести из зала в коридор. Рожнов вырывался.

– Это еще надо определить, кто тут сорный материал! – кричал он.

– Протокол! Протокол! – как заклинание повторял Цепенюк. Ему, наконец, удалось вытащить взъерошенного Рожнова в коридор. Там Рожнов вдруг остыл.

– Будет вам протокол, – произнес он, и речеисправители вдруг почувствовали на себе дыхание рока. Это им не понравилось.

– Да вы пройдите в другой зал, – приказным тоном произнес Цепенюк, звеня своими ключами.

– Нет необходимости, – оборвал его Рожнов. – Комиссия уже увидела все, что нужно. Вы будете уведомлены письменно.

– Нельзя же так, товарищ! – глухо произнес Алексей Никитич. – Если осматриваете, осматривайте все. Нам нечего скрывать.

Холодная ярость охватила Рожнова.

– Комиссия уже видела все, что требуется, – процедил он, повернулся и пошел к лестнице. Речеисправители остались стоять в коридоре.

Рожнов шагал по району, не замечая ни бараков, ни баб, ни вороватых пареньков в кепках. Собственно, это шагал по району уже совершенно другой, изменившийся человек. Несокрушимая уверенность владела этим им – он был уверен в том, что ужасное учреждение, которое он только что повидал своими глазами, стоит на пути талантливых выдвиженцев из народа. И другие мысли шевелились в душе этого человека, такие, что он боялся дать им выход. Но они медленно вызревали и всходили в нем. Они искали себе выхода, настоятельно требовали всестороннего обмозгования, не давали спать, и Рожнов сдался. Ночью, ворочаясь в постели, он пришел к выводу, что талантливым выдвиженцам из народа мешает и он сам. Он мешает выдвиженцам, он мешает языку. Да, он мешает Языку. И он больше не будет ему мешать.

Именно с той ночи он стал видеть сны – он играет с буквами, наливает им в блюдце молока и получает ласковый, одобрительный взгляд из темноты. Рожнов знает – это Язык.

Он знает, что гнев Языка его, Рожнова, уже не коснется.