Гвава девятая

– Что он делает?!

Этим вопросом задавались все логопеды, большие и малые, в поднявшемся переполохе. Куприянов выступал теперь по телевидению каждый день, и каждый день оглашались все новые и новые указы. И что ни день волнение в логопедических коллегиях и советах усиливалось. Оно поднялось после недавнего упразднения речеисправительного ведомства, ареста его руководства и передачи функций ведомства логопедическим коллегиям, где никто не понимал, как их осуществлять. При коллегиях были спешно созданы курсы «по устранению выявленных речевых недостатков», но они были малоэффективны, что признавали сами логопеды. Все больше и больше кандидатов с кое‑как исправленными речевыми дефектами начали занимать партийные должности.

А Куприянов выступал каждый день. Он официально объявил о реабилитации Тарабрина, великого реформатора, а себя обозначил как преемника его курса. Были, наконец, опубликованы подробности случившегося с Тарабриным. Оказалось, что мятежный генерал‑прокурор кончил трагически: его поместили в один из самых закрытых исправдомов, где он скончался через шесть лет после смещения с должности. К тому времени, как гласили опубликованные документы, он почти совершенно утратил речь и стал немтырем. Весть об этой ужасной судьбе, без сомнения, повлияла на скорейшее принятие указа об освобождении всех безвинно пострадавших от курсов исправления речи, как теперь официально стало принято именовать немтырей. Тысячи их вышли на свободу и заполнили улицы. Народ смотрел на них с жалостью. Им негде было работать: в указе не предусматривалось никаких мер по социальной реабилитации. Партия приняла экстренные меры – на некоторые должности, чаще всего административные, немтырей стали принимать вне конкурса и без прохождения логопедической проверки. Однако ситуации это не исправило, поскольку многие немтыри утратили не только речевые способности, но и навыки жизни в обществе. Начала расти преступность.

Слова Куприянова о необходимости многопартийной системы в один прекрасный день обернулись делом. Следующим шагом после реабилитации Тарабрина стал призыв Куприянова к «действующим общественным движениям и организациям» формировать партии. Поскольку, кроме тарабаров и лингваров, никаких «общественных движений» в стране не было, они первыми и откликнулись на призыв генерал‑прокурора. На следующий же день активистами‑тарабарами была зарегистрирована партия «Истинно‑Надодное Дело». Лингварская Партия Языка возникла несколькими днями позже.

Перед Высокой Управой встал вопрос – насколько легитимны эти партии, против которых выдвинуты официальные обвинения в орфоэпических преступлениях? И Куприянов решил этот вопрос очень просто: особым указом была объявлена амнистия всем тарабарам и лингварам, обвиняемым по орфоэпическим делам. Прежде переполненные тюрьмы опустели. На родину вернулись из эмиграции вожаки тарабаров, среди них – Дуководитель Гоманов. Он прибыл в запечатанном вагоне. На вокзале он произнес речь перед собравшимися, объявив о том, что Царство Истинного Языка вот‑вот наступит. Поползли слухи, что он шпион иностранных разведок.

Ужас и паника в логопедических органах не поддавались описанию.

– Что он делает?! Это же конец всему!

Отмечали усилившуюся гундосость Куприянова, изумлялись:

– Кто пропустил? Это волк в овечьей шкуре!

На этом фоне определенным диссонансом звучали выступления Ирошникова. Отмечая, что страна встала на путь демократических перемен, главный логопед подчеркивал важность основных орфоэпических законов и определяющую их роль в сдерживании языковой деградации. Ирошников выступал никак не реже Куприянова, и оба не уставали повторять подчеркивать важность реформ и сохранение основных законов. При этом Куприянов с некоторыми оговорками допускал пересмотр законодательства и правку отдельных статей, а Ирошников, словно пытаясь удержать позиции, раз за разом требовал сохранения всего корпуса языкового законодательства, который, по его словам, является главным правовым инструментом сохранения языка как будущего страны.

Внутри касты начала формироваться оппозиция Ирошникову. Ее движущей силой был Страхов, поддерживаемый консервативным крылом. Оппозиционеры хотели назначения на пост главного логопеда кого‑нибудь из Мезенцевых, которые традиционно придерживались консервативных взглядов. Страхов ратовал за созыв широкой ассамблеи, где кандидатура нынешнего главного логопеда будет поставлена на голосование. После каждого нового выступления или указа Куприянова сторонников созыва ассамблеи внутри касты становилось все больше.

На этом фоне руководству логопедии нужно было срочно бороться с главным обвинением внутренней оппозиции – в том, что впервые за много лет Партия невозбранно назначает своих кандидатов на должности, а следовательно, логопедия как институт фактически перестала существовать. Ирошников понял, что своими силами организовать речеисправление не удастся, поэтому необходимо привлечь к делу старые кадры. Но привлекать следовало только тех специалистов, против которых не выдвигалось обвинений в злоупотреблении служебными обязанностями.

Таких было много, но практически все речеисправители после разгона ведомства затаили обиду на власть. Этот лед необходимо было разбить. Но кому было поручить эту нелегкую задачу? Времени на раздумья у Ирошникова не было. Среди логопедов был один‑единственный человек, досконально знавший проблему. Этим человеком был Рожнов. Ему‑то особым поручением и было приказано заняться спешным рекрутированием незапятнанных речеисправителей.

Рожнова приказ ошеломил. Ему давно было ясно, чтó он в своем рвении разделаться с речеисправительскими злоупотреблениями наделал. Но падение ведомства произошло так скоро и так неожиданно, что он не понял, виной ли тому его рвение или обстоятельства и без его вмешательства сложились бы для речеисправителей столь же несчастливо. Одно он понимал – ликвидация ведомства принесла и еще принесет разные беды. Цепь логопедических проверок потеряла одно, совершенно незаменимое, звено. Вместе со всеми он ломал голову над тем, чем можно его заменить, и приходил к страшному выводу: касте логопедов, да что там – всей политической системе страны – нанесен беспримерный удар, и последствия этого непредсказуемы.

Поначалу он не мог себе представить, как можно начать наводить мосты. Эти люди потеряли все. В один момент их лишили должностей, льгот, чинов, против некоторых были заведены уголовные дела. Многие в ожидании следствия сидели под домашним арестом. Рожнов знал, сколько речеисправителей числили его личным врагом. При таких обстоятельствах его посольство воспримут как оскорбление. Но ничего другого ему не оставалось, и он скрепя сердце поручил составить список людей, которых прежде всего планировалось привлечь к работе. Визиты он решил наносить лично, без помощников – ведь на инспекции он когда‑то приезжал не один и сейчас не хотел, чтобы у бывших речеисправителей возникали нежелательные ассоциации.

Свой объезд он начал со старого портового квартала, где дома чередовались со складами, лавками и крошечными неприветливыми кабачками. Рожнов приткнул машину у какого‑то ветхого строения, перешел площадь, превращенную в рыбный рынок, и зашагал по улице, уставленной длинными темными суровыми домами.

Внезапно из какого‑то подъезда появились трое и перегородили ему дорогу. Двое, оба верзилы, были в черных ватниках и бесформенных кепках. Лица их поражали какой‑то одинаковой безгласной бессмысленностью. Третий, небольшого роста человек, был в куцем пальто и мятой шляпе и чем‑то напоминал уличного актера – может быть, лицом, худым, горестным и очень выразительным. Этот человек шагнул к Рожнову и ткнул ему небольшой плакатик с надписью: «Деньги давай!»

Двое верзил как по команде показали Рожнову короткие моряцкие ножи.

«Немтыри!» – подумал Рожнов, делая шаг назад. В последнее время много их от отчаяния занялось разбойничьим промыслом. Он не испугался, но едва подавил в себе желание оглянуться, которое могло бы быть воспринято как сигнал к атаке.

– Ребята, – негромко произнес он, зная, что его не слушают, – может, поговорим?

Бессмысленные лица не изменились, и неизвестно, чем бы это кончилось, но тут человек, похожий на уличного лицедея, видимо, вожак, неожиданно вытолкнул из себя странный короткий звук – вопль изумления. Он вглядывался в Рожнова, будто узнавая, а потом стал быстро писать что‑то прямо на плакатике, поперек грозной надписи. Он протянул плакатик Рожнову, и тот прочитал:

«Юрий Петрович! Это вы?»

Двое в кепках непонимающе переглянулись.

– Я, – подтвердил Рожнов.

«Простите, ради Бога! Я вас не узнал! Я Федосов, вы меня не помните!» – быстро чертил человек, уснащая каждую фразу восклицательным знаком.

– Не помню, – с виноватой улыбкой ответил Рожнов.

«Я знаю, вы не можете меня помнить! Вы были у нас с проверкой! Нас недавно выпустили, а директора исправдома посадили!»

– Какого исправдома? – спросил Рожнов, краем глаза наблюдая за движениями двух других немтырей: тем, видимо, не нравилось, что их подельник вступил в какие‑то переговоры с жертвой. Но ножи они спрятали.

«Широковского! Я там восемь лет пробыл, а эти еще больше! Вы нас извините!!!» – быстро писал человек.

– Ничего, ничего, – произнес Рожнов.

Двое других начали приближаться, но их вожак повернулся к ним и издал низкий неописуемый рык. Последовал странный диалог, состоящий из чудовищных звукосочетаний – гука, рокота, рычания, мява. Верзилы брызгали слюной, и все трое размахивали руками. В конце концов, вожаку, по‑видимому, удалось что‑то втолковать им: они замолкли и стали смотреть с уважением. Вожак повернулся к Рожнову и написал на плакатике:

«Они совсем безумные, очень долго сидели! Уходите сейчас, они вас не тронут!»

– Спасибо, – со всей искренностью поблагодарил его Рожнов и, медленно обойдя парочку, стал удаляться. Один раз он, не вытерпев, оглянулся: двое с тем же бессмысленным выражением глядели ему вслед, а Федосов тянул их за локоть, чтобы они следовали за ним в противоположную сторону. Рожнов, сдерживая себя, дошел до нужного дома – его номер он увидел еще с прежнего места – и бросился в подъезд. Кажется, те не заметили, куда он скрылся.

Речеисправитель жил на последнем этаже. Лифт не работал, но Рожнов со стремительной легкостью, подстегиваемый недавней жутковатой встречей, преодолел все лестничные площадки и очутился перед массивной двойной дверью. Он свесился над перилами: в подъезд за ним никто не вошел. Кажется, не уследили. Рожнов позвонил.

Через какое‑то время дверь наполовину открылась, и в проеме возникло небритое лицо со скучными глазами и огромной нижней челюстью.

– Мне бы Пунгвина Василия Мелентьевича, – спросил Рожнов.

Человек обвел его взглядом.

– Ну, я Пунгвин, – произнес он так зычно, что эхо отдалось в подъезде.

– Я Рожнов, – просто сказал Рожнов.

Пунгвин уставился на него, двигая своей громадной нижней челюстью, которая оказалась очень подвижной. Наконец, посторонился и открыл дверь шире.

– Проходите, – зыкнул он. Видимо, Василий Мелентьевич просто не мог говорить тише.

Рожнов вступил в квартиру. Повсюду, даже в коридоре, стояли аквариумы с рыбками. Пунгвин двигался меж ними, как огромный морской окунь. Но это была невероятно громкая рыба: каждое слово Пунгвина тяжким громом отдавалось в ушах.

– Садитесь! – прогремел он, вполне мирным жестом указывая на втиснутый меж двух громадных аквариумов стул.

Рожнову показалось, что речеисправитель плохо слышит, и он, немного повысив голос, начал рассказывать о целях своего визита, но тут Пунгвин грянул:

– Что вы кричите? Я вас прекрасно слышу.

– Простите, – сказал оглохший Рожнов. По обе стороны от него любопытные пучеглазые рыбы прижались мордами к стеклу, разглядывая незнакомого посетителя. – Вот, собственно, зачем я здесь. Вас зовут назад. Вы нам необходимы. Обстановка очень сложная.

– Понадобился, значит? – протрубил Пунгвин на такой ноте, что Рожнову захотелось зажать уши. Пунгвин это заметил. – Это у меня голос такой, – пояснил он децибелом ниже. – Бывало, как крикну в полную мочь – люди на пол садятся.

– Кандидаты? – решил уточнить Рожнов.

– И кандидаты тоже. Которым речь надо было исправлять, те быстро исправлялись. Чуток пообщаемся – и все, народ начинает говорить по правилам. Времена сознательные были.

Пунгвин задумался о тех давно ушедших временах, а потом неожиданно предложил чаю. Рожнов отказался.

– А я вот сейчас все больше с рыбами общаюсь, – поведал Пунгвин. – Они‑то сами молчат, но слушают. Молчать полезно. Никогда не ошибешься, если будешь молчать. А то знаете, какое время настало: теперь один закон, а завтра – другой. Сегодня сказал слово, и ничего. А завтра брякнул что‑нибудь – и привлекли тебя.

Во время этого монолога вода в аквариумах от звуков пунгвинского голоса дрожала, и рыбы выписывали в этой дрожащей воде нервные эллипсоиды.

– Василий Мелентьевич, – сказал Рожнов, – вы перед законом чисты. Нам ваш опыт необходим. Создается новая служба, и дело это срочное. Опытные специалисты требуются, как воздух.

Речеисправитель подумал.

– У меня троих друзей посадили, – сообщил он. – А они свой долг выполняли. Сейчас сидят.

– У нас просто так не сажают, – сказал Рожнов.

– У нас и просто так сажают, – ответил Пунгвин, – и не просто так.

Дело, кажется, осложнялось. Рожнов попробовал по‑другому.

– Если вы уверены, что они не виновны, я обещаю вам, что добьюсь пересмотра их дел.

Пунгвин задумчиво жевал челюстью.

– Но если, – продолжил Рожнов, – выяснится, что они преступили закон, то мне сделать ничего не удастся. Тут я, извините, бессилен.

– А сколько жалованья положите? – вдруг спросил Пунгвин, выйдя из раздумий.

Рожнов тут почувствовал, что не только Пунгвин – все рыбье население квартиры в ожидании уставилось на него сквозь стекла аквариумов. Все они взвешивали в уме, сколько корму прибавится да купят ли аквариумы попросторнее, а то в этих уже жизни не стало.

– Чины и привилегии вам вернут, – ответил он с осторожностью, – и жалованье назначат соответствующее.

Пунгвину, видно, цифры были не нужны: сообщение о чинах он встретил с просветленным лицом.

– И чины вернут! – прогудел он удовлетворенно. – А начинать‑то когда?

– Мне еще со многими нужно переговорить, – ответил Рожнов. – Все зависит от них. Вот если бы вы…

– А что я? Позвонить кому разве.

– Вы бы очень этим помогли, Василий Мелентьевич.

– Ну, это разве помощь? – проворчал добродушно Пунгвин. Сообщение о возвращении чинов и привилегий растопило лед в его сердце. – Люди‑то сидят по домам да думы думают. Позвонить им ничего не стоит, а звонку они будут рады. Что сказать‑то им – чтобы возвращались?

– Скажите, чтобы возвращались.

– А что, сказать, что чины вернут?

– Да, скажите и это.

– Этому они обрадуются. Ведь несправедливость сотворили, – проревел Пунгвин, в упор глядя на Рожнова.

Рожнов взгляд выдержал.

– Но несправедливость и вы творили, – тихо сказал он.

Пунгвина эти тихие слова разволновали, он шумно задышал.

– Людишки слабые приходят, – прогремел он. – Их и пальцем‑то тронуть страшно, не то что слово поправить. Поправишь им слово – а они, глядишь, уже без сил лежат.

– Переусердствовали, – тихо упрекнул Рожнов.

– Да я‑то что? – взревел Пунгвин, и рыбы попрятались в норы и щели от этого ужасного голоса. – Я тихонечко. И не рукоприкладствовал никогда. Я понимаю, что важные кадры.

– Вы‑то да, Василий Мелентьевич. О вас и речи нет.

– Ну, ладно, ладно, – устало вздохнул Пунгвин и вдруг просиял. – А правда чаю не хотите? Эх, отметить бы!

– Не время еще, – произнес Рожнов и поднялся. – Мне еще со многими говорить. И вы переговорите, хорошо, Василий Мелентьевич?

– Да сегодня же, – оглушительно пообещал Пунгвин, прижав руку к сердцу.

За неделю Рожнов встретился с десятками бывших речеисправителей. Уже в разговоре с Пунгвиным он понял, что его коллегами могут руководить и меркантильные побуждения. Это подтвердилось в дальнейшем: сообразив, что теперь они нужны позарез, речеисправители ударились в требования. Одни требовали повышенного жалованья; другие – восстановления отнятых льгот; третьи – официальной бумаги о реабилитации; четвертые – возмещения морального ущерба; пятые – еще чего‑нибудь. И Рожнову приходилось говорить каждому, что просьба будет рассмотрена должным образом. Под конец он набрал столько обязательств, что они стали сниться ему по ночам в виде скользких, но крепких водорослей.

Одновременно помощники Рожнова рекрутировали незапятнанных речеисправителей в регионах. Вербовщиков не хватало даже на ближние к столице области, не говоря уже об отдаленных регионах. Поэтому решено было кинуть клич на всю страну: речеисправители, которые не находились под следствием и не подозревались в злоупотреблениях, могли вне очереди занять должность в новой службе.

Но и это не принесло скорых результатов. Рожнову доносили об огромных очередях кандидатов, о ропоте, о недовольстве руководства Партии. Логопеды, похоже, сообразили, чем обернулась ликвидация непопулярного речеисправительного ведомства, и всеми силами давали задний ход принятому решению. Напряжение между Советом логопедов и Управой опять стало нарастать.

Рожнов одну за другой писал тревожные докладные. Он писал о том, что создание новой службы затягивается, что в ожидании работы новых речеисправительных курсов прием кандидатов приостановлен, и это вызывает ропот и недовольство в их рядах. Все больше и больше кандидатов примыкают к тарабарам и становятся членами «Истинно‑Надодного Дела». Все больше голосов раздается за проведение многопартийных выборов или референдума о проведении всенародного съезда. «Такие многопартийные выборы в нынешней ситуации, когда Партия крайне непопулярна, – писал Рожнов, – приведут к ее полному проигрышу и, как следствие, к крушению всей политической системы страны». «Необходимо всеми силами противостоять, – писал Рожнов далее, – усиливающемуся курсу Партии на необдуманную демократизацию, отмену ряда языковых законов, подрыв и ослабление логопедии как института». «Партия, – подчеркивал Рожнов, – и лично обер‑прокурор Управы Куприянов – под видом либеральных реформ проводят курс на усиление политической роли и наращивание организационной мощи за счет уступок в части языковой политики. Фактически на своем пути к абсолютной власти Партия готова расстаться с установленными языковыми правилами и принять «народный» язык в качестве официального. Проводимое сближение с нами является таковым лишь внешне. На деле эти тесные объятья означают не дружбу, а стремление задушить, избавиться от давней преграды. Таким образом, язык, его красота и правильность Партии безразличны. Там, где выбирать нужно между правильным языком и возможностью назначения «хороших организаторов» из народа на партийные должности, Партия без обиняков выбирает хороших организаторов».

Рожнов писал это, даже не надеясь на реакцию. Никакой реакции на эти докладные и не последовало. События неудержимо катились вперед. Страхову и его союзникам удалось продавить созыв ассамблеи, и Ирошникову пришлось готовиться к битве. Заседания Совета логопедов проходили ежедневно, и все они были посвящены грядущей ассамблее. Рожнов сутками пропадал на работе: ему было поручено создать и запустить новую речеисправительную службу в кратчайшие сроки. Логопеды совсем перестали интересоваться внешним миром и полностью погрузились в полную лукавств и хитростных сплетений внутреннюю жизнь касты.

Между тем рядом творилась другая жизнь – жизнь Партии. В глубинах партийного аппарата функционеры разного рода и веса тоже писали докладные. В них они почти теми же словами, что и Рожнов, настаивали на невозможности проведения выборов. Обнаруживая завидные познания в области рыночной терминологии, малые и большие функционеры писали о том, что, если рассматривать многопартийную систему как капиталистический рынок товаров, а политические партии как продукты потребления, то в этих условиях бросается в глаза полная неконкурентоспособность Партии. Из их мыслей можно было вывести, что по всем параметрам – качеству, упаковке, сроку годности и запрашиваемой стоимости – Партия проигрывает своим конкурентам – новосозданным политическим движениям. На нынешний момент руководство выбрало один путь выхода из этого кризиса – путь политических реформ, которые ведут к изменению роли и образа Партии в глазах граждан. «Однако этот путь, – писали трезвомыслящие, консервативно настроенные партийные функционеры, – невозможен без реформирования всей политической системы страны, что крайне нежелательно. Поэтому целесообразно пойти по другому пути – законсервировать, пока не поздно, существующую систему, не восстанавливая, однако, обременительного института речеисправителей. Это значительно ослабит логопедические органы и будет способствовать беспрепятственному призыву подходящих кандидатов. Для того же, чтобы снять возросшее напряжение в обществе и выпустить демократический пар, необходимо созвать всенародный съезд народных представителей, на который пригласить депутатов всех так называемых партий. Ограниченное число решений, принятых съездом, претворить в жизнь, остальные решения рассматривать в ходе других всенародных съездов, которые необходимо проводить регулярно, раз в три года или пять лет».

В отличие от докладных Рожнова, докладные партийных функционеров принимались и рассматривались, на них ставились соответствующие резолюции, и утвержденные документы шли в разные стороны: какие‑то – вбок, какие‑то – наверх, а какие‑то спускались вниз для исполнения низовыми отделами и органами. Те, которые шли вбок, рассматривались и направлялись наверх, но по другому направлению, а те, что сразу шли наверх, рассматривались сразу, но вниз спускались не немедленно, а через какое‑то время, и не обязательно направляющей стороне. Те, которые были сначала отправлены вбок, а потом пошли наверх по другому направлению, рассматривались в рабочем порядке, как и те, которые сразу шли наверх, и спускались вниз по любому направлению, сваливаясь на исполнителей как снег на голову. Этот стихийный документооборот, возникший внутри партийного аппарата в результате приступа неуемного бумаготворчества десятка совестливых функционеров, привел к тому, что где‑то очень высоко – даже не там, куда уходили докладные, отправленные наверх, а гораздо выше, – было принято положительное решение о созыве внеочередного первого всенародного съезда народных представителей для обсуждения наболевших политических проблем.

Таким образом, в одно и то же время бок о бок шли приготовления к двум важнейшим событиям политической жизни страны – ассамблее логопедов и всенародному съезду народных представителей. Тайной это не стало. Но если Партия никак не могла повлиять на исход ассамблеи, то логопедия – по срокам съезд должен был состояться раньше ассамблеи – твердо решила выставить на него своих представителей. В их число вошли и консерваторы, и либералы, и было похоже, что съезд обещает стать полем сражения не только логопедов с Партией, не только Партии с другими новоявленными партиями, но и логопедов между собой.

В ожидании такого небывалого зрелища страна перестала выключать телевизоры.

Подготовка к съезду прошла удивительно быстро. Как‑то само собой вышло, что организацию всех мероприятий взяли на себя Управа и партийные органы на местах. Поэтому представителей Партии среди народных представителей, выдвинутых на съезд, было больше всего. Отбирались самые проверенные, с партийным стажем не менее пятнадцати лет. Списки других партий были существенно урезаны: несмотря на объявленную ранее амнистию, на съезд не попали те, кто имел за плечами срок или ранее был под следствием за нарушение языкового законодательства. Таким образом, большинство активистов оппозиционных партий в съезде не участвовали.

На первом заседании был избран председательствующий, Фефелов, один из старейших партийных функционеров: Управа желала установить контроль над съездом с самого начала. Фефелов был стар, глуховат и медлителен. Несколько часов утверждали регламент, состав президиума, проверяли табло голосования. Фефелов громко пробовал микрофон, произнося почему‑то:

– Ать‑два! Ать‑два!

Потом слово было предоставлено народным депутатам, и на трибуну поднялся первый выступающий, Обоимов, тоже член Партии и председатель передового колхоза. Он раздельно прочел по бумажке приветствие участникам съезда, отметил важную роль таких собраний в дальнейшей демократизации страны и общества, а потом предоставил слово товарищу Сироконю, чтобы тот зачитал отчет о подготовке съезда на местах.

Вот тут все и началось.

Товарищ Сироконь, видный обкомовский работник, был человек проверенный и состоял в Партии почти двадцать лет. Подготовку к съезду в своей области он провел, по оценкам вышестоящих товарищей, на «отлично», отсеяв практически всех представителей оппозиционных партий. Ни у кого и никогда не возникало сомнений в том, чтобы поручить оглашение отчета о подготовке съезда на местах именно товарищу Сироконю Ивану Афанасьевичу.

Товарищ Сироконь взошел на трибуну, долго откашливался, перебирал бумажки, а потом произнес:

– Товарищи! В этот знаменательный день хочу сообщить вам, товарищи, что я принял решение выйти из Партии по субъективным причинам. С этой минуты, товарищи, считайте меня беспартийным.

Какие субъективные причины им двигали, товарищ Сироконь разъяснять не стал, а просто вытащил свой партбилет, разорвал его на клочки перед всем собранием и объявил:

– Отчет о подготовке съезда на местах считаю оглашенным. Прошу высказываться.

Однако его однопартийцы высказываться не стали: они сидели как громом пораженные и не могли найти подходящих слов. Поэтому предложением Сироконя воспользовались немногочисленные представители оппозиционных партий, допущенные на съезд. Они взяли слово – и уже не отдавали его до конца съезда, который длился без перерыва трое суток.

На трибуну взбежал красный от волнения человек, как позже выяснилось, представитель «Истинно‑Надодного Дела» Парин, и, брызгая во все стороны слюной, закричал:

– Есе выходясие из Палтии есть?

На трибуну стали гуськом подниматься многочисленные люди и молча рвать партбилеты. Члены президиума только мигали, сбившись со счета. Когда обрывки последнего партбилета улеглись на пол, Парин завладел микрофоном и произнес в зал:

– Товалиси, выносу на голосование пелеизблание нового пледседателя. Кто за?

Фефелов, когда ему громко повторили на ухо слова Парина, проговорил в микрофон, что предложение переизбрать председательствующего может быть принято только президиумом. Но его уже не слушали. В зале поднялось волнение. Только что вышедшие из Партии перебирались в ряды, где сидели оппозиционеры. Среди них было много немтырей – партийные чиновники, заведовавшие организацией съезда, посчитали, что вреда от них не будет, и пропускали немтырей в массовом порядке. Когда все передвижения закончились, оказалось, что зал поделен поровну между представителями Партии и членами двух оппозиционных партий. И взгляды устремились наверх, к ложам.

Там сидели логопеды. Здесь было все высшее руководство: Ирошников, члены Совета, председатели столичных и областных коллегий, консерваторы и либералы – все в мантиях и высоких шапках, безмолвные, как статуи. Неписаный закон запрещал им вмешиваться в прения и открытые дебаты, но это знали только члены Партии. Поэтому на ложи логопедов смотрели одни несведущие оппозиционеры. Члены Партии не удостаивали ложи ни единым взглядом: для них логопеды были тем, что и всегда, – бесполезными фигурами речи.

Но напрасно было полагать, что логопеды не смотрят в зал и не замечают устремленных на них взглядов. Ни одна деталь не ускользала от них. Когда зал разделился на две враждебных половины, тихий вздох удивления, слышимый только здесь, пронесся по ложам. Логопеды готовились к междоусобной войне, но сейчас там, внизу, ситуация разворачивалась совсем по‑другому. Всегда, во все времена они считали Партию опасным союзником, дремлющим врагом, который до срока подчинялся их воле. Но вот враг пробудился и потребовал своего, и они были готовы биться с ним, биться за язык. Именно Партию они в благоприятный момент собирались обвинить в покушении на осквернение языка. Это был бы сильный ход, практически никем не предвиденный: ведь им запрещалось вмешиваться в в ход съездов и прения.

Но чью сторону взять теперь, когда перед ними оказалась не одна Партия, а три, и все в той или иной степени замахивающиеся на языковые нормы? Переизбрать Фефелова было делом нехитрым. Но кто придет ему на смену? Гнусный тарабар, террорист‑лингвар, у которого в каком‑нибудь закутке припрятан автомат? Какую тогда примут повестку дня? Нет, как это ни противно их убеждениям, поддержать следует Партию. Следует вмешаться в дебаты, нарушить неписаный закон. А уж потом, оставшись лицом к лицу с Партией, продолжить борьбу. И на время забыть междоусобные ссоры. В конце концов, придет время и для них, и на ассамблее клинки скрестятся.

Такие мысли читались в незаметных взглядах и тайных жестах, которыми обменивались логопеды.

Внезапно для тех, кто сидел в зале, неподвижные фигуры в ложах зашевелились. Одна из них встала и величественно сошла к трибуне. Это был Ирошников. Представители Партии изумленно разглядывали его. Они не верили своим глазам: главный логопед самолично нарушил неписаные постановления и решился вмешаться в дебаты.

Речь Ирошникова была краткой. Никогда еще главный логопед не выступал перед таким многочисленным собранием, никогда еще простые люди не слышали живых слов потомка Мезенцева. Ирошников напомнил делегатам съезда об их обязанности блюсти и защищать язык.

– Помните, – раздельно говорил Ирошников, – что сохранение правильной незамутненной речи превыше партий, превыше политической борьбы, превыше споров о демократическом устройстве. Именно ему, языку, мы обязаны существованием в виде сильного государства, и нашими же законами существует он в своей незыблемости. Разомкните этот круг – и наше общество, наше государство перестанут существовать. На протяжении столетий такое государственное устройство поддерживалось Партией и нами, хранителями языка. Не будучи ни в малейшей степени против многопартийности, мы считаем, что на начальных этапах процесса демократизации Партия должна играть роль старшего брата, более опытного, более сведущего, более искушенного в вопросах государственной политики.

Ирошников говорил еще, говорил о том, как важно сохранить преемственность, не начинать реформ с ломки всех старых институтов, а главное, как важно отложить пересмотр основных законов, в том числе языковых, – но с каждым его словом собравшимся становилось все яснее и яснее, что главное сейчас – вовсе не переизбрание председательствующего. Переизбрать Фефелова можно и потом. Все можно отложить – наметившееся противостояние, зажигательные речи, даже приход к власти. Но вот стоит перед ними давний общий их враг, который столько времени мешал их планам. Как будто красуясь, выплыл сейчас этот горделивый человек и принялся произносить те же речи, о чем‑то напоминать, грозить законом. Давний ненавистный враг предстал перед сотнями людей, и у каждого из них был на него зуб.

И не успел Ирошников закончить речь и подняться в свою ложу, как на трибуну выскочил все тот же распаренный Парин и, блестя от возбуждения глазами, крикнул:

– Заявляю отвод плезнему пледлозению и выносу на голосование длугое. Кто за плиостановление деятельности логопедических олганов вплоть до завелсения соответствуюсего ласследования?

Неподвижные фигуры в ложах не пошевелились: до них еще не дошло – но тут после небольшой паузы на табло появились ошеломляющие цифры. Съезд большинством голосов высказался за расследование их деятельности и приостановление их работы вплоть до особого распоряжения. Фракции проголосовали единодушно, так, будто были одной партией. Против были поданы всего три голоса, и еще четверо народных представителей воздержались.

И тогда председательствующий своим медленным старческим голосом велел логопедам покинуть зал заседаний, а когда они заявили протест, к ним в ложи поднялись приставы и вывели их из зала насильно.

Они шли по проходу между рядами кресел, фигуры в мантиях и высоких шапках, и не было ничего торжественного в их осанке. И хоть сами они еще не поняли, что это конец, то был конец.