Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Что течет по проводам
У Любы и Никиты, брата и сестры, восьмилетняя разница в возрасте. Ей четырнадцать, ему соответственно двадцать два. Он учится в институте, она – в восьмом классе. Отношения у них товарно‑денежные. Люба почистит ботинки брату, отутюжит сорочку, пришьет пуговицу – он ей деньги. Никита подрабатывает в компьютерной фирме и в финансах не стеснен. Обоим выгода. От родителей и бабушки они свои сделки держали в тайне, потому что те наивно гордились: ах, как сестренка любит братика, туфли ему полирует, и с грязной куртки пятна смывает, и никому не позволяет Никитины футболки гладить, только сама. Воспитали деток на зависть. С точки зрения Никиты, Люба была обязана бескорыстно за ним ухаживать. Но Никита не жадный, а девчонке карманные деньги нужны. Бабушка и мама с папой, конечно, тоже дадут, но с расспросами: на что, зачем, ты уверена в необходимости этой вещи? А бабушка еще ввернет про мещанство и обывательскую страсть к одежде и предметам обихода. Мол, не интеллигентно у других людей вызывать зависть из‑за обладания престижной вещью. Надо пробуждать зависть своим умом и талантами, чтобы все за тобой тянулись и совершенствовались. Куда притянулась бабушка, до чего досовершенствовалась, известно – пенсии не хватает на лекарства. Люба обязана ублажать брата, потому что родилась позже, и он много из‑за нее претерпел. То время, когда ему было восемь, сестру принесли из роддома, Никита помнит отдельными картинками и острыми переживаниями. Дома все переменилось, из центра любви и ласки его отодвинули на обочину. Мама и бабушка вертелись вокруг кроватки, в которой лежало кричащее глупое существо. И ему втолковывали: ты должен любить сестричку, ты должен заботиться о Любашеньке. С какой стати? Без этой орущей куклы, дующей в штаны, ему жилось гораздо лучше. Хорошо, хоть папа его понимал. По выходным хитро подмигивал: давай оставим женщин и предадимся мужским утехам? И хотя утехи представляли собой поход в зоопарк, в детский театр, в парк с аттракционами или на снежную горку, для Никиты они были восстановлением справедливости, то есть сосредоточения внимания на нем, любимом. Еще один кошмар Никитиного детства: посмотри за сестренкой. Это когда маме или бабушке требовалось удалиться на кухню, сходить в магазин, поговорить по телефону, и его заставляли сидеть с Любой. Три минуты – максимальное время спокойного терпения, после хочется капризную девчонку пристукнуть. Сейчас родители вспоминают с благодушным смехом, как он дал пятимесячной Любе газетные листы, которые шуршали и отвлекли ее от рева, как годовалой Любочке заклеил рот скотчем, чтобы не вопила, как трехлетнюю посадил в ванную и разрешил пустить воду, как в пять лет вручил ей ножницы – поиграй в парикмахерскую. А тогда они, родители и бабушка, вопили как резаные, наказывали его, ставили в угол. Ребенок измазался типографской краской, в которой свинец, ручки в ротик тянула! Из‑за скотча и при внезапном насморке могла задохнуться, чудом не утонула в ванной, не выколола глаза ножницами, только в трех местах до плеши волосы отхватила. У Любы имелся свой список претензий к брату. Никита, когда она была маленькой, регулярно отвешивал ей подзатыльники. А родители не заступались, потому что она, видите ли, первой начала кусаться и щипаться. Брат распоряжался телевизором, смотрел футбол и не давал переключаться на мультики. Он запросто мог взять ее фломастеры или выдрать листы из альбома для рисования. Но стоило Любе позаимствовать у него калькулятор или плейер, вопил и грозил кулаками. Однажды попросила его: «Побей, пожалуйста, Колю Суркова, чтобы он в меня влюбился». Брат отказал. Сказал, что будет только тех пацанов наказывать, которые к Любе пристают. А для любви – пусть сама выкручивается. Коля Сурков на Любу – ноль внимания, дружил с Настей, что отравляло Любе ее счастливые детсадовские годы и первый‑второй классы. Но теперь все их – брата и сестры – потасовки, взаимные упреки, жалобы родителям в прошлом. У Никиты взрослая жизнь, у Любы – свои девичьи заботы. Они мирно сосуществовали и, к взаимному удовольствию, обменивались: услуга – деньги, деньги – услуга. Малину испортила бабушка. Никита собирался выйти из дома: – Люб? Где моя черная майка и джинсовая рубашка? – В чистом белье, не глажены. – Так погладь! – Пять рублей за майку и десять за рубашку. – Почему это у нас цены возросли? – Рубашку гладить в три раза сложнее, чем майку. В стране инфляция. Даже врачам и учителям зарплату повысили. Мне тоже прибавь. И за чистку обуви тоже. – Крохоборка! – Не мелочись, братик! Итак, глажка: майка – пятерка, рубашка – чирик, брюки со стрелочками – двадцать рублей, джинсы – пятнадцать. У тебя на джемпере дырочка, могу фигурно заштопать, видно не будет – за тридцатник. Ботинки замшевые… И тут они услышали бабушкин возглас: – О ужас! Бабуля стояла в дверях, заломив руки, смотрела на них как на преступников. Родных, любимых, но бандитов, застигнутых на месте преступления. – Вы… вы, – заикалась она. – За деньги… брат сестре… Люба Никите… как чужие, как деляги… – А что такого? – быстро одевался в то, что подвернулась под руку, Никита. – У нас нормальный маленький семейный бизнес. – Я же немного беру, – оправдывалась Люба, – только сегодня повысила цены. – Да как вы можете! – шумно вздохнула бабушка. Полную грудь воздуха набрала. Значит – морали станет читать добрых три часа. – Опаздываю! – прошмыгнул мимо бабушки Никита. – Мне к Насте надо, подготовиться к контрольной по химии, – рванула следом Люба. Бабушка осталась одна, с большим неизрасходованным потенциалом эмоций и нравоучений. Она нервно ходила по квартире, затем решительно сняла трубку телефона и набрала рабочий номер дочери. – Лиля? – Да, мама? – Не знаю, как и сказать. У нас трагедия. – Что? Дети? – похолодела Лиля, и одновременно ее бросило в жар. – Что с ними? – Они разложены. – Как разложены? Где, кем разложены? – Капитализмом, рыночными отношениями. – Ничего не понимаю! Скажи мне: они живы, здоровы? – Только физически. – Мама! Ты напугала меня до судорог! – Есть чему пугаться! Никита платит Любе за утюжку его вещей и чистку обуви! – драматическим голосом сообщила бабушка. Лиля и ее муж догадывались, что Никита небескорыстно подбрасывает Любаше деньги, но большой трагедии в этом не видели. Точнее – у них не выработалась оценка подобным взаимоотношениям. Однако их предыдущий родительский опыт говорил о том, что, чем меньше вмешиваешься, тем больше толку. На сторону сына или дочери становишься – только распаляешь детские склоки. Чохом, обоим, не разбираясь, выдать по первое число – шелковыми становятся. Запрутся в своей комнате, шушукаются, и любовь‑дружба возвращается на почве осуждения жестоких родителей. – Дочь? Лиля, ты меня слушаешь? – Да, мама. Не нервничай, пожалуйста! – Как не нервничать? Я на грани гипертонического криза или даже инфаркта! – Выпей лекарство, успокойся. Мы обязательно разберемся. Придем вечером и поговорим с детьми. – Надо что‑то делать! Решительное! – Конечно. Спасибо, что позвонила! У меня срочная работа. Целую! Лиля явно недооценивала серьезности случившегося. Бабушка отправилась на кухню чистить картошку к ужину. Руки дрожали, нож сорвался и ударил по пальцу. Бабушка швырнула нож и недочищенный клубень в мойку, снова вернулась в большую комнату, к телефону. Звонила зятю: – Пригласите, пожалуйста, Краморова Станислава Геннадьевича! – официально попросила она. – Анна Прокопьевна, это я. – Станислав! У нас большое горе! – Лиля? Дети? – всполошился, как и дочь несколько минут назад. – Дети. – Где они? Что с ними? – Ушли по своим делам. – Но с ними все в порядке? – Совершенно не в порядке! Мне стало известно об их извращенных отношениях. – Чего‑чего? Анна Прокопьевна не заметила, как свалилась салфетка с открытой ранки на пальце. – Ой, весь телефон кровью залит! – Что там у вас происходит? – орал Станислав. – Какие извращения? Откуда кровь? Говорите немедленно! – Не кричи! Хотя поводов для беспокойства предостаточно. Кровь из моего пальца, я порезалась. Но это дела не касается. Должна тебе сообщить, что твой старший сын платит твоей младшей дочери! Деньги! За каждую мелкую услугу, которую любящая сестра должна любящему брату… – Ах, это! – облегченно вздохнул Станислав. – Да, ЭТО! Не надо закрывать глаза на симптомы, которые в будущем приведут… – Анна Прокопьевна, все понял, разберемся, сегодня же. У вас все? Чертова прорва работы, зашиваюсь, извините! До встречи! Такие они занятые! Дочь и зять. Когда дети гибнут, не может быть других забот!
Станислав считал свою тещу доброй и самоотверженной женщиной. С одним исключением: с ней нельзя говорить о политике, сравнивать советское время и настоящее. Никакие доводы не могли прошибить бетонную преданность Анны Прокопьевны прошлым ценностям. Недавно Люба ее спросила: – Бабушка, а где в советское время была сырокопченая колбаса? – В праздничных заказах. – Это специальные магазины? – Нет, продуктовые наборы, которые давали к праздникам. – Значит, в простых магазинах ее не было? – уточнила Люба. – Не было, – вынужденно призналась бабушка. – А где была? – Я ведь уже объяснила. – Но я не понимаю! Если выгодно делать колбасу, если люди ее покупают, то почему не выпускать? – Потому что внимание уделялось не деликатесам, без которых люди прекрасно обходились, а бесплатным здравоохранению, санаторно‑курортному лечению, образованию, поддерживанию низких цен на коммунальные услуги, достойным зарплатам и пенсиям. – Все равно не понимаю! Вот есть у тебя достойная зарплата, и ты хочешь вкусной колбасы. Но купить не можешь? – Иногда выбрасывали полукопченую, – вспомнила Лиля. – Слово‑то какое – «выбрасывали», как собакам. Мы давились в очередях. Две трети моей молодости прошло в очередях. Ситуация повторялась. Бабушка багровела от возмущения: в родной семье точно во вражеском окружении. Всем становилось ее жалко, и, как могли, спускали дискуссию на тормозах.
Люба прекрасно знала, что вечером предстоит разбор полетов. Почему ей одной отдуваться? А Никита ни при чем? Она позвонила брату: – Никитулечка! Родненький, приезжай, а? – Мне некогда. Как же! Слышно, музыка гремит, с приятелями зажигает в баре. Но Люба удержалась от упреков. Захныкала: – Братик, не бросай меня! Они же с меня стружку снимут до костей. А‑а‑а… – Не реви! Ладно, подскочу. Сестра ждала его у парадного. – Пошли сдаваться? – подмигнул ей Никита. – Врагу не сдается наш гордый «Варяг». – И штык мозолистый – к бою! Приятели их бабушки, собираясь по революционным праздникам, в конце застолья пели пролетарские песни. Маленький Никита однажды допытывался у родителей, что такое «штык мозолистый». Ему объясняли: такого не бывает. Никита настаивал: «Но бабушка поет!» Выяснилось, что это из песни:
Так пусть же Красная Сжимает властно Свой штык мозолистой рукой, И все должны мы Неудержимо Идти в последний смертный бой!
Напевая бодрый революционный марш, они зашли в квартиру. Их ждали. Отец и мама сидели на диване, бабушка – в кресле. По хмурым лицам родителей можно было догадаться, что бабушка уже высказала все, что думает о разложении внуков. – Никита! – возмущенно сказал отец. – Устроил тут, понимаешь, купи‑продай! Возмущение Станислава Геннадьевича объяснялось не столько преступлениями детей, сколько голодом. Целый день во рту ни маковой росинки, из кухни аппетитным духом тянет, желудок урчит, а тут педагогические беседы. – Люба! – осуждающе покачала головой мама. – Как тебе не стыдно с брата деньги брать? – Но я же за работу! – Аморально! – подала голос бабушка. – Действительно, – продолжила мама, – что это за семья, в которой естественное участие оплачивается? Только представь! Я начну брать деньги с папы и с Никиты за обеды и ужины, стирку… – Я вообще миллионершей стала бы! – заметила бабушка. – Так пойдет, – подхватил папа, – за каждый чих и «будьте здоровы!» станем расплачиваться? – Не надо доводить до абсурда! – скривился Никита. – Дело выеденного яйца не стоит. – Оно стоит вашего нравственного облика! – патетически заявила бабушка. – Гниение надо остановить на корню! Вам привиты чуждые идеалы! Мама повернулась к папе и тихо сказала: – Просто комсомольское собрание. – Но, бабушка! – примиряющее улыбнулся Никита. – Кто нас большей частью воспитывал? Ты и воспитывала. Прививала, прививала свои идеалы, а они не привились. Может, с идеалами не все в порядке? – Да, дети! – скорбно признала бабушка. – Вам досталось тяжелое время, когда люди проходят испытание совести и нравственности. – Мне мое время очень даже нравится, – буркнула Люба. – Не продолжить ли нам разговор после ужина? – предложил Станислав Геннадьевич, проглотив слюну, которая обильно вырабатывалась из‑за кухонных ароматов. – Убегаю, меня ждут, – сказал Никита. – Стойте! – всполошилась Люба, которой совершенно не хотелось оставаться в одиночестве. – Что мы решили? – Сделки прекратить, – постановил папа. – И точка! – Интересно, то есть нечестно получается, – с вызовом ответила Люба. – Я Никитины вещи гладить и чистить бесплатно не буду. Лучше в драмкружок запишусь. Значит, эту работу будут делать мама и бабушка. Кому выгода? Только Никите. Кто пострадает? Мама и бабушка. Справедливо? – Противоречие, – согласился папа. – Никита! Как работающий мужчина, ты должен вносить свою лепту в семейный бюджет. – Согласен. – Лепта мне пойдет? – уточнила Люба. – Если ты будешь по‑прежнему ухаживать за братом, – сказала мама. – И что изменилось? – справедливо спросила Люба. – Со сдельной оплаты, – пояснил Никита, – переходишь на оклад. Анна Прокопьевна почувствовала, что дело принимает неожиданный поворот. Совершенно порочный! Она другого добивалась. – Подождите, подождите! – потерла бабушка виски. – Все неправильно! Люба будет получать зарплату, а я и Лиля – нет? – О! – воскликнул Никита. – Кажется, мы добрались до сути проблемы. – Нет, нет! – Анна Прокопьевна поняла, что сморозила глупость. – Я неточно выразилась. Не нужно никому платить: ни мне, ни Лиле и уж тем более Любе! – Мне очень даже нужно! – топнула ногой Люба. – Интересное дело! Какой‑то патриархат! Вкалывай на него за красивые глазки! Я не согласна. – Дочь! – попенял папа. – Ты выражаешься как базарная торговка. – А я что вам говорила? – укоризненно напомнила бабушка. – Не делайте из меня злодейку! – у Любы задрожали губы. – Папа! Я же трудилась! Мама и бабушка гладят сорочки с заломами, а у меня ни одной складочки. Никита, скажи! – Подтверждаю. – Старалась, старалась, а теперь вы все такие правильные, а одна я торговка. – Любанечка, успокойся! – попросила мама. – Не успокоюсь! Нужны мне деньги – как свобода. Я же не только на себя трачу, я коплю. Бабушка, я подарила тебе не скользящие нашлепки на зимние сапожки, чтобы ты не навернулась в гололедицу и не сломала ноги? Маме – платки носовые ручной вышивки, папе – одеколон. Было? И вообще! Я на свои покупала крем для Никитиных ботинок… я… я… – Орудия труда, – папа подмигнул Никите и встал, – по отдельной статье должны были проходить. Отец подошел к плачущей Любе, обнял за плечи, подвел к дивану и усадил рядом: – Тихо, тихо! Вытри глазки, все будет хорошо. Никита посмотрел на часы, досадливо скривился и взял слово. Он разбирал ситуацию с позиции системного анализа: денежная проблема – отдельно, моральная – отдельно. Мама смотрела на него с умилением: какой умный мальчик! В точке, где проблемы пересекались, наблюдался один критический узел – бабушка. Она заявила обиженно: «Я тут изгой!» Ее горячо заверяли в обратном. Лиля подошла и поцеловала маму: «Ты у нас самая дорогая!» Следом отлипла от папиного плеча Люба и тоже чмокнула бабушку: «Моя любимая!» Никита сказал, что если у него есть твердость и целеустремленность, то – от бабули. Станислав Геннадьевич уверил: «Такую тещу – днем с огнем не отыскать». И тут же тихо простонал на ухо жене: «Поесть сегодня, наверно, не дадут». Когда умасленная и обласканная бабушка приобрела вид, не грозящий гипертоническим кризом, ее спросили: чего же она все‑таки хочет с учетом обстоятельств сегодняшнего бытия? Для Анны Прокопьевны давно, с рождения Никиты, жизненные цели, заботы, тревоги и надежды, мечты и чаяния переместились в семью дочери. Не было для нее иного поприща, как служить Лиле и Стасику, Никитушке и Любанечке. Сегодняшний разговор был для нее крайне важен и серьезен. Остальным членам семьи, возможно, – поговорить и забыть. Анне Прокопьевне – как сражение выиграть. Уберечь любимых и дорогих от несчастья, роковых ошибок, которые заключат их в плен ложных приоритетов. И вот теперь Никитушка да и все вопросительно смотрят, спрашивают, чего же она хочет. Ответ должен быть идеологически правильным, по существу, а не по распределению денег, будь они неладны! – Я хочу, – медленно и строго сказала бабушка, – чтобы не прерывалась связь поколений. Чтобы мои внуки унаследовали человеческие ценности, которые не меняются в любых исторических формациях, государственных устройствах, по прихоти президентов, царей, королей, партийных секретарей и любых других политиков. Как ток течет по проводам, так от меня к внукам должно передаться самое лучшее и достойное. Повисло молчание. Бабушка свое программное заявление произнесла столь проникновенно, что остальные замолкли. Но Никита все‑таки нашел, к чему придраться. Нарушил молчание: – Строго говоря, ток по проводам не течет. Бабушка, Лиля и Люба посмотрели на него с изумлением. Бабушка и Лиля были не сильны в технике, у Любы по физике с трудом «удовлетворительно» выходило в конце четверти. А папа кивнул и согласился: – Конечно, не течет. Он же переменный. – Но мы получаем, пользуемся, – Лиля переводила взгляд с мужа на сына. – Если включить новый пылесос, когда работает стиральная машина, – сказала бабушка, – то пробки выбивает. – Электричество – это поток электронов, – вспомнила школьную науку Люба. – Умница! – погладил ее по голове папа. – Поток течет, – пожала плечами мама, – или он не поток. – Никиток! – с тихой печалью сказала бабушка. – Как все запущено, уже и с электричеством намудрили. – Бабуля! Всегда так было! Иносказательно: потомки берут от предков навыки и знания, которые важны в их личном бытии. Что касается электричества, то с частотой в пятьдесят герц… – Нет! – решительно поднялся Станислав Геннадьевич. – Мы еще ликбез по детской физике на голодный желудок будем проводить! Все – на кухню, питаться. За ужином я вам объясню про электричество. Никита, не забудь взять ключи. Опять поднимешь бабушку в три ночи. Чем так вкусно пахло? Анна Прокопьевна, мои любимые котлеты? Наверно, остыли.
Бабушкину ортодоксальность все считали незыблемой. В том смысле, что бабушка никогда не изменит своим принципам. Однако – случилось. Никита называл это переходом от социализма к капитализму. Бабушка теперь стала кем‑то вроде бухгалтера в товарно‑денежных отношениях внука и внучки. Никита отдавал деньги бабушке, она расплачивалась с Любой за проделанную работу. Доход внучки не уменьшился, даже в выигрыше оказывалась. Потому что, когда болела или готовилась к школьным контрольным, не могла «выйти на работу», требовала зарплату. Ведь больничные и командировки должны оплачиваться. Лиля радовалась тому, что у мамы нашлось занятие, которое увлекло и точно новых сил добавило. Станислав говорил: – Вот и без кошки обошлись. Они раньше подумывали, не взять ли котенка, чтобы у бабушки, чьи внуки подросли, развлечение появилось. Анна Прокопьевна, встречаясь со своими друзьями и подругами, высказывала мысли, отдающие диссидентством. Мол, развитие остановить нельзя. А развитие – это не только движение вперед, но и признание прежних ошибок и заблуждений. Мы, например, всегда считали, что электрический ток течет по проводам. Что в корне неверно.
|