Обоснование представителями российского общества поддержки южных славян накануне и в годы войны

Ключом к пониманию характера и масштабов любого общественного движения является вопрос об истинных мотивах людей, принявших прямое или косвенное участие в этом движении. Подобный подход, по нашему мнению, должен применяться и при рассмотрении поддержки славян в общественном движении России 1875 – 1878 гг. Л.И. Ровнякова, говоря о значительной роли балканских событий 1875 – 1878 гг. «в современной общественной жизни России» и подчёркивая решающее влияние освободительной борьбы южных славян на возникновение волны «народного движения в её поддержку и сочувствие во всех слоях русского общества», отмечала, как известный факт, что мотивы сочувствия различных слоёв общества «были совершенно различны»[244]. Изучение некоторой части опубликованных источников дает возможность заключить, что делать выводы об общественном движении России того периода по воспоминаниям и переписке нужно с большой осторожностью, поскольку современники судили о распространении «славянского движения» в основном по общественному мнению русских городов и, прежде всего – столичных – Москвы и Петербурга, в то время как подавляющая часть населения России – крестьяне – проживала в сельской местности. Они же несли основную тяжесть воинской повинности, но мнение солдат также мало учитывается в воспоминаниях современников в отличие от мнения офицеров.

Примечательно, что значительная часть современников в качестве основной причины поддержки населением славян называет необходимость наказать «турка» как провинившегося, бунтовщика. Так, И.С. Тургенев в декабре 1876 г. отмечал, что «освобождая болгар, мы должны руководствоваться не тем фактом, что они христиане – а турки магометане – а тем, что турки их режут и грабят»[245]. И.А. Гончаров, мечтая, что война в будущем станет только средством «наказания виновных», относил к такому типу русско-турецкий конфликт[246]. В.М. Гаршин в своём рассказе-воспоминании упоминал о мотивации простых солдат в русско-турецкую войну: «…хотели побить турку, но не столько за эту, неизвестно чью пролитую кровь, сколько за то, что он потревожил такое множество народа… Турка представлялся бунтовщиком,…которого нужно усмирить и покорить»[247]. Сын кавказского наместника великий князь Александр Михайлович, заставший русско-турецкий конфликт ещё ребёнком, писал: «Приезжавшие из Петербурга гости в ярких красках описывали турецкие зверства в славянских странах. Несколько офицеров из свиты моего отца просили разрешения зачислиться добровольцами в болгарскую армию»[248]. Характеризуя причины русско-турецкой войны, Александр Михайлович упоминал о распространившемся в России искреннем «всеобщем возмущении» «по поводу поведения турок»[249].

А.Н. Энгельгардт, критически относясь к распространившимся в русско-турецкую войну слухам о «равнодушии к делу» русских крестьян, но, признавая их «неподвижность» и «безучастие», задаётся вопросом: «А между тем, неся все тягости войны, которых не может чувствовать мужик, слыша всюду толки о победах, о поражениях, находясь посредством писем, в тесной связи со сражающимися под Плевной, Карсом своими детьми и братьями, может ли мужик оставаться равнодушным ко всему этому?...Возможно ли, чтобы всё делалось так, как оно делается, если бы не было сочувствия к делу, или, лучше сказать, сознания необходимости сделать что-то?»[250].

Как бы отвечая на собственные вопросы, Энгельгардт приводит в своей книге интересные сведения об отношении к событиям Восточного кризиса русских крестьян: «…масса в общей сложности имеет совершенно определённые убеждения. Турок надоел до смерти, всё из-за его бунтов выходит. Но отношение к турку какое-то незлобивое, как к ребёнку: несостоятельный, значит, человек, всё бунтует. Нужно его усмирить, он отдышится, опять бунтовать станет, опять будет война, опять потребуют лошадей, подводы, холсты, опять капусту выбирать станут. Нужно с ним покончить раз и навсегда…Никакой ненависти к турку, вся злоба на неё, на англичанку. Турка просто игнорируют, а пленных турок жалеют, калачики им подают. Подают – кто? – мужики. А мещане, те издеваются – не все, конечно, – и побить бы готовы, если бы не полиция. Странно, что в отношениях к пленным туркам сходятся, с одной стороны, барыни и мужики, а с другой – купцы, мещане, чиновники- либералы»[251].

К.Н. Леонтьев одним из немногих признался, что желал Сербии объявить Порте войну «не по особому сочувствию к сербам и не по ненависти к Турции. А потому, что, видевши как в Турции идёт всё хуже и хуже, как всё само собою рушится» начинал «желать европейской войны» [252].

Иногда в солдаты попадали по ошибке «даже просто пьяные люди»[253]. Так, по собственному признанию, попал на войну В.А. Гиляровский[254]. М.Е. Салтыков предположил, что публика обрадовалась «славянскому вопросу», «потому, что он освобождает её от обязанности читать»[255]. А.А. Фет считал Сербию «горячечным бредом географии», но подписал лист «в пользу сербов…рубль серебром», так как он был «от предводителя дворянства»[256]. Л.Н. Толстой, критикуя «славянскую дурь» на примере своего слуги Сергея, «который сочувствовал сербам и которого…приводят в доказательство народного сочувствия» упоминал, что «задушевная мысль его в войне только» возможность «молодым солдатам попользоваться насчёт турчанок»[257]. Писатель-революционер С.М. Степняк-Кравчинский в письме к П.Л. Лаврову в июле 1875 г. писал о своём намерении поехать добровольцем в Боснию и Герцеговину. Он признавал, что свобода этих земель нужна была революционерам-волонтёрам «только как знамя, за которое всё-таки можно драться, не навлекая на себя ни пятна, ни порицания даже. Это всё-таки дело служению народу, хотя и очень маленькое». По мнению писателя, «эта экспедиция» имела для революционеров «главным образом воспитательное значение»: «Мы вернёмся из неё совсем иными людьми, а это чего-нибудь да стоит. Конечно, не все мы вернёмся, ну да уж что делать – даром ничего не достаётся»[258].

Книготорговец и писатель Н.И. Свешников, отправившийся на русско-турецкую войну санитаром-добровольцем, не скрывал в воспоминаниях свой личный мотив и косвенно упоминал причины участия в войне других добровольцев: «В мае месяце 1877 года я записался в военно-медицинской фельдшерской школе санитаром. Всех записавшихся и слушавших курсы было человек семьдесят…Тут были наборщики, артельщики, послушники, несколько евреев и разные лица, искавшие приключений или не имевшие занятий…Какое чувство влекло других на войну, я не знаю, но о себе скажу, что меня влекло не столько чувство патриотизма и желание помочь страждущим, сколько желание выйти из стеснительного положения и зашибить копейку»[259].

В.М. Гаршин, характеризуя мотивы служивших с ним во время войны солдат, писал: «…вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго ещё будет водить человечество на кровавую бойню»[260]. Стоит отметить, что некоторые современники косвенно признавали, что отправлялись на русско-турецкую войну по причине увлечения военными действиями. Так, известный художник В.В. Верещагин писал: «Знакомый уже с характером азиатских кампаний, я хотел познакомиться и с Европейскою войною, в виду чего приятель мой… списался… с начальством Гл. квартиры собранной в Бессарабии армии и мне предложено было состоять при особе главнокомандующего»[261]. Когда его после ранения отправили в главную квартиру «подлечиться», он отмечал: «…это решение…означало отказ от надежды присутствовать при переправе и видеть переход войск через Дунай, что мне было в высокой степени интересно и к чему я давно готовился»[262].

Ординарец главнокомандующего В.М. Вонлярлярский когда «зимою 1877 года начали поговаривать о возможности войны с Турцией…служил…в кавалергардском полку; весьма увлекался военным делом и мечтал о том, как бы попасть в действующую армию, которая была только что мобилизована». «Судя по разговорам», его полк «не должен был идти в поход», и автор «ломал себе голову, куда бы…пристроиться, чтобы побывать на войне»[263]. В.В. Воейков по собственному признанию «сильно рвался в действующую армию; что-то заманчивое слышалось в словах: “действующая армия”». О желании попасть на войну других людей он писал в таком же духе: «Всем нам не сиделось на месте; мы бегали из дома в дом, по штабам и канцеляриям, справляясь, скоро ли и до нас дойдёт черёд»[264].

Любопытное и недвусмысленное мнение о мотивах большинства офицеров кавказской армии оставил в своих воспоминаниях А.А. Брусилов: «…едва ли кто-либо был особенно воодушевлён мыслью идти драться за освобождение славян или кого бы то ни было, так как целью большинства была именно сама война, во время которой жизнь течёт беззаботно, широко и живо, содержание получается большое, а вдобавок дают и награды, что для большинства было делом весьма заманчивым и интересным…Никто не задавался вопросом, зачем нужна война, за что будем драться и т.д., считая, что дело царёво решать, а наше – лишь исполнять. Насколько я знаю, такие настроения и мнения существовали во всех полках Кавказской армии»[265].

Косвенным подтверждением данной точки зрения могут служить свидетельства многочисленных обид боевых офицеров за несправедливые распределения наград. Так, С.П. Боткин писал: «…во Фратеште… легко раненые не рвутся, как прежде, к своим частям, а просятся дальше; офицеры считают себя обиженными в наградах; ординарцы же получают кресты; а они – ничего, или очень мало и т.п.»[266]. Схожее воспоминание оставил и офицер штаба М.А. Газенкампф: «По словам Кладищева, весьма видная роль в распространении гнусных сплетен принадлежит раненым офицерам, привезённым в Петербург. Они очень озлоблены, что им награды долго не выходят, тогда как адъютантам и ординарцам Великого Князя их дают немедленно. Это справедливо: адъютанты и ординарцы увешаны орденами, а строевые офицеры до сих пор не получили наград даже за вторую Плевну, т.е. за 18 июля. Для ординарцев и адъютантов сочинено здесь очень меткое прозвище (пущено в ход капитаном Сахаровым): “Тряпичкины-очевидцы”»[267].

Многие молодые люди, шедшие помогать славянам добровольно, судя по мемуарам литераторов, просто спасались от скуки. Так, писатель Н.Г. Чернышевский считал, что «война – дело серьёзное. А волонтёры видят в ней забаву»[268]. В.М. Гаршин в письме матери признавался, что если не перейдёт на II курс, поедет «в Герцеговину драться… А то скучно стало»[269]. Вместе с тем, из писем видно, что спасение от скуки не противоречило искреннему отношению писателя к борьбе южных славян: «Герцеговинцы ещё выше подняли своё знамя, бог им на помочь! Зачем не могу я делать, что хочу, не могу быть там, где я сознавал бы, что приношу хоть каплю пользы, хоть кровью своею. А что здесь?»[270]. Писателя, видимо, немало привлекал пример друзей, что видно из его письма к матери, написанного в начале русско-турецкой войны: «Мамочка, я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули. Благословите меня»[271].

Молодой В.С. Соловьёв, желая попасть «в Малую Азию в объятия чумы и турок», оговаривался, что «всё это, вероятно, есть только “химера легкомысленной юности”»[272]. Брат вышеупомянутого известного художника, писатель А.В. Верещагин зиму 1876 года «жил с родителями в Петербурге, ничего не делал, скучал. Настал 1877 год, начались толки о войне с Турцией». Когда брат Василий, живописец, из Парижа порекомендовал ему отправиться в кавказскую дивизию генерала Скобелева (отца), тот «с радостью ухватился за это предложение»[273]. Александр Верещагин сознавался, что «ту минуту… не сознавал того страшно тяжёлого чувства, которое причинял отцу своим отъездом»: «В то время я и не мог очень грустить: новый синий бешмет, чёрная черкеска с серебряными гозырями, кинжал, шашка, надетые на мне и так сильно обращающие на себя внимание публики, кроме того, рисовавшиеся в воображении моём военные отличия – всё это сильно развлекало меня и уменьшало горечь разлуки»[274].

Как не удивительно, но немногие современники в открытую писали, что большинство русского общества вполне искренне желала освобождения южных славян. Так, И.С. Аксаков в своей речи от 17 апреля 1877 г., т.е. сразу после начала русско-турецкой войны, связывал мотивацию русского общества с высоким чувством государственной чести и совести: «Конечно, честь России затронута, а чувство государственной чести всегда было живо в русском народе, …он всегда доблестно подвизался в войне и жертвовал достоянием, как скоро узнавал, что, по мысли царя, долг и честь России того требуют. Но никогда дух народный не являл такой высоты подъёма, …настоящая война – дело не только чести, но, что всего важнее, и совести народной. Совесть зовёт и поднимает его на брань; она-то творит это дивное священнодействие сердец, проявляющееся в любви, самопожертвовании, молитве на всём необъятном пространстве нашей земли. Эта война её духу потребна; эта война за веру Христову; эта война за освобождение порабощённых и угнетённых славянских братий»[275].

Писатель Г.З. Елисеев также считал, что «как мы ни неумелы в деле помощи славянам, как ни туги на подъём для этой помощи, но тем не менее, не подлежит никакому сомнению, что как в нашем интеллигентном обществе, так и в народе – и в последнем, может быть, даже более, чем в первом – есть искреннее, прочное чувство братства со славянами и сознание нашего долга перед ними, хотя пока большею частью и очень смутное. Война за освобождение славян от турецкого ига будет в полном смысле народною войною в России»[276]. Вместе с тем, писатель задаётся вопросом в своих «письмах о войне»: «…имело ли русское интеллигентное общество право, ввиду далеко не блестящего экономического состояния своего народа, возлагать на него те великие жертвы, какие возлагаются на него теперь ради дела, для него, во всяком случае, более или менее чуждого, по крайней мере, неразрывно не связанного с его собственным благосостоянием?»[277].

Ф.М. Достоевский тоже неоднократно упоминал, что солдаты и «народ… желают в начавшейся войне… Христу послужить и освободить угнетённых братьев»[278]. Писатель считал, что «в простом, многомиллионном народе нашем и в царях его идея освобождения Востока и церкви Христовой не умирала никогда. Движение, охватившее народ русский прошлым летом, доказало, что народ не забыл ничего из своих древних надежд и верований». Войну Фёдор Михайлович считал нужной «для собственного спасения» – она освежит воздух, «которым мы дышим»[279]. В письме к шипкинскому герою Ф.Ф. Радецкому от 16 апреля 1878 г. он писал из Петербурга: «…бесспорно, что самая лучшая часть России теперь с Вами, там, за Балканами. Воротясь домой со славою, она принесёт с Востока и новый свет. Так многие здесь теперь верят и ожидают»[280]. И.С. Тургенев, критикуя подобные высказывания, полагал, приводя в пример франко-прусскую войну 1870 – 1871 гг., что «вся Германия расхохоталась бы от Везера до Дуная, если бы ей сказали, что она ведёт войну для собственного нравственного очищения: она воевала с французами, чтобы округлиться да объединиться»[281].

Унтер-офицер А.В., считая что «Русь идёт на бескорыстное, святое дело», отмечал, что во время русско-турецкой войны «росла волна народного восторга при мысли о том, что мы являемся заступниками, апостолами славянского дела там, за Балканами»[282]. Между тем, в оставленных им записках встречается и короткое упоминание того, что не все люди осознанно и с энтузиазмом шли на войну[283].

П.А. Гейсман (настроенный в своих воспоминаниях весьма патриотически) выдвинул интересное мнение относительно причин поддержки южных славян в России: «Большинство же русского общества шло в этом случае ощупью и принимало на веру то, что ему казалось более симпатичным, доказательством чего являлась аргументация следующего рода: “Андрей Александрович говорит, что мы должны вторить во всём Европе, но Андрею Александровичу иногда нельзя верить, и посему ясно, что мы должны действовать независимо от Европы, т.е. выразив открыто наше сочувствие Боснякам, Герцеговинцам и другим турецким Славянам, помочь им всеми средствами, находящимися в нашем распоряжении”». Как бы оправдывая подобную мотивацию, Гейсман заключал, что «как бы там ни было, какими бы способами ни развивалась в русском обществе симпатия к борцам за освобождение сербского народа, во всяком случае нельзя не считаться с этою симпатиею»[284].

Из вышеизложенного следует, что, по мнению значительной части современников, большая часть простого народа и солдат оказывала помощь балканским славянам не столько в силу осознания родственных связей с ними, сколько по другим мотивам. Существенным подтверждением такой позиции, по нашему мнению, являются сведения о слабой информированности об освобождаемых славянских народах значительной части людей, как-либо участвовавших в движении по поддержке указанных народов. Так, Г.И. Успенский писал, что в Сербии среди добровольцев даже «искренние вояки» не знали «ни что такое Сербия («называется губернский город Белград, – сердился один… – а извозчика не дозовёшься!»), ни что такое всеславянство»[285]. А.Н. Хвостов также упоминал, что «многие добровольцы не могли уяснить себе хорошенько, в чём дело. Некоторые смешивали Сербию с Персией и не понимали, как это в Персии боятся черкесов»[286]. К.И. Воронич иронизировал, что большинство добровольцев «разумело» себя приехавшими «не в Сербию…, а к Черняеву»[287].

В.М. Гаршин также констатировал, что во время русско-турецкой войны солдаты «зачем шли на войну – знали смутно, несмотря на то, что целые полгода простояли недалеко от Кишинёва, готовые к походу». Писатель справедливо замечает, что «в это время можно было бы объяснить людям значение готовящейся войны, но, должно быть, это не считалось нужным». В качестве подтверждения своего довода автор приводил характерный пример, как один солдат считал, что за Дунаем «будет бухарская земля». «Знали мы только, что турку бить идём, – подытоживал В.М. Гаршин, – потому что он много крови пролил»[288].

Подтверждение вышесказанного содержится и в воспоминаниях Н.В.Свешникова. Во время трудного перехода через Балканы молодой солдат, отставший от своих и измученный трудностями и лишениями, сказал подоспевшим на помощь санитарам: «Что это нашему батюшке-царю нужно? Или у него народу много, или у него земли мало?»[289]. Из этих приведённых свидетельств можно заключить, что не все солдаты могли понимать и разделить идеи, во имя которых их вели на смерть.

Примечательно, что Л.Н. Толстой считал в своё время многочисленные «толки о герцеговинцах и сербах» особенно оживлёнными и определёнными «потому что никто ничего не понимает, и нельзя ничего понимать»[290]. А.Н. Энгельгардт, характеризуя отношение к русско-турецкой войне российских крестьян, писал: «Казалось бы, можно ли интересоваться тем, чего не знаешь, можно ли сочувствовать войне, понимать её значение, когда не знаешь, что такое Царьград?»[291].

Историк-славист А.Н. Пыпин также справедливо замечал, что «общество не знает – кому отдаётся наша помощь, уже стоившая столь громадных жертв и русских, и болгарских»[292]. Далее он оставляет своё мнение относительно истинного времени зарождения славянских симпатий в обществе: «Наше знание славянства вообще, и южного в том числе, до сих пор крайне ограниченно в обществе; самый интерес к славянству возникает только теперь, тогда как до сих пор знакомство с ним было уделом немногих специалистов и любителей, работавших в чисто научном смысле. Если нынешний интерес к славянству не окажется мимолётным и скоропреходящим, то изучение славянства должно бы, по-видимому, возбудить сильное любопытство общества, потому что, в самом деле, в будущем развитии южного славянства для нас может представиться не только нравственный, но и практический интерес»[293].

Подобные сведения современников об отсутствии у широких масс населения элементарных знаний о братьях-славянах существенно противоречат мнению некоторых историков. К примеру, Н.И. Беляев писал: «Сочувственному отношению широких народных масс к освобождению балканских славян способствовало также и то, что русский крестьянин в XVIII – XIX веках на своих плечах вынес десять войн с Турцией, видел и хорошо знал тяжёлое положение балканских славян»[294].

А.В. Буганов, исследуя вопрос об отношении крестьян к русско-турецкой войне, отмечал, что «существенной причиной её популярности явилась большая информированность крестьян о военных событиях, по сравнению, например, с предыдущими войнами»[295]. В то же время историк замечает, что из-за частого отсутствия в провинции газет, крестьяне многих губерний были плохо осведомлены о войне: «Довольно редки сообщения о том, что в ряде мест богатые крестьяне получали в это время (70-е гг.) газеты, которые “ходили по рукам и читались при большом многолюдстве”»[296].

Констатируя факт популярности войны 1877 – 1878 гг. в народе, исследователь справедливо замечал, что причины этой популярности «следует искать в том, каким образом крестьяне понимали цели и характер войны»[297]. Как писал историк: «Для высказываний крестьян, касающихся событий 1875 – 1878 гг., характерна не простая констатация факта войны, но стремление объяснить, понять – почему идёт война, кто в ней заинтересован. Показательно зафиксированное в конце XIX в. объяснение самими крестьянами причин начала войны: “Как погнали наших солдат в Турцию, так, господи, какой переполох пошёл между деревенскими…кто говорит – француз поднялся, хочет отомстить за 12-й год, кто говорит – нехристь хочет избить православных христиан…”. Интересно упоминание о 1812-м годе – прямое свидетельство памяти народа о героических страницах прошлого. Кроме того, наличие подобного, хотя и неверного с исторической точки зрения толкования причин войны, говорит о попытке проникновения в сущность вещей, стремлении подняться до обобщений и выводов. С попыткой исторически объяснить причины войны с турками перекликается текст донесения от 26 октября 1876 г., рассказывающий об отношении населения Псковской губернии к предполагаемой войне с Турцией: “С первых чисел октября…выдвинулись на первый план возможность войны с турками и англичанами. С именами этих наций ещё живёт в народе воспоминание о севастопольском погроме, и потому возбуждение в народных массах стало обнаруживаться яснее. Энтузиазм начал проявляться неподдельный, народный…”»[298].

Из дореволюционных историков И.В. Преображенский в своей работе, приуроченной к 25-летней годовщине русско-турецкой войны, отмечал общую осведомлённость армии о южных славянах накануне похода: «…мы приготовились всеобщим крестным знамением, призывавшим на русский почин святой войны благословение Божие. Этот почин был знаменателен тем, что все наши, от высшего начальника до последнего солдата, хорошо и глубоко знали в своём сердце, за что и за кого они начинают драться»[299]. «В народном представлении мы шли освободить и славян, и св. Софию»[300], – полагал историк. В то же время в своей книге, в контексте характеристики общественного движения в поддержку славян накануне войны автор приводит выдержку из статьи газеты «Новое время», где признаются самые различные факторы, влиявшие в то время на общество:

«В статье: “12 апреля” та же газета говорит: “Всякий, кто пережил эту эпоху (время пред объявлением войны), помнит пламенное увлечение, охватившее значительную часть образованного общества, военную молодёжь и армию; оно проявилось и в сознании нашего бедного, но великодушного народа; необходимость войны с турками за освобождение угнетённых братьев-славян казалась очевидной. Агитация наших славянофилов, выдвинувших идею великой славянской империи, горячие статьи большинства газет, где рассказывалось об угнетении наших братьев по крови и вере, присутствие во главе сербской армии популярного М.Г. Черняева, движение в Сербию русских добровольцев, наконец, речь Императора Александра II в Москве, всё это разжигало воинственное настроение России”»[301].

Сведения о плохой осведомлённости многих людей, принявших участие в движении, о южнославянских народах наводят на мысль, что за искренние симпатии к славянам могли быть приняты какие-либо иные причины их поддержки. Помимо указанных выше факторов, побуждавших людей симпатизировать балканским славянам, хотелось бы указать ещё один очень существенный – традиционная высокая религиозность большинства русских людей. Из современников наиболее открыто об этом мотиве писал И.С. Тургенев в письме Ю.П. Вревской от 30/18 янв. 1877 г.: «Итак – славянский пыл испарился? Это меня не удивляет, потому что он всегда держался на одной поверхности, в так называемых высших слоях общества; но что религиозный жар остыл – это для меня менее понятно, так как можно было предполагать, что народ был им охвачен»[302]. Любопытно, что, высказывая подобные мысли, сам Тургенев был искренним сторонником освобождения славян. В другом письме Е.А. Черкасской от 9 ноября 1876 г. он признавался: «Я, Вы знаете, не славянофил и никогда им не буду; сочувствовать глубоко движению, охватившему всю Россию, уже потому не в состоянии, что оно исключительно религиозное»[303].

А.Ф. Писемский в письме к Дерели уже в 1880 г. писал: «Славянофилы также мечтают слить все славянские племена во едино, что (и) по моему…до сих пор…утопия (и), так всё это пока ограничивается с нашей стороны религиозно-лингвистическим сентементальничанием, а со стороны [тех] братьев Славян довольно [неискреннею] сомнительною любовью людей принадлежащих к разряду недо[с]таточных к богатому родственнику»[304].

К.И. Воронич в разговоре с одним из российских добровольцев в Сербии в 1876 г. узнал, что причиной приезда последнего в балканскую страну было желание защитить православных единоверцев – сербов от мусульман: «…бьёт то их за нашу-же веру турок – нам значит стоять надо за веру, а не за другое, что примерно, хоша-бы сербов»[305].

И.С. Аксаков, возмущаясь после окончания русско-турецкой войны газетой «Восток», назвавшей «болгарский народ…неправославным», писал от 7 мая 1879 г.: «Каково же будет Русскому народу узнать, что он принёс столько жизней, столько жертв за неправославных!»[306].

Описывая отправление на войну гвардии в августе 1877 г., унтер-офицер А.В. отметил желание одного егеря в поезде наказать турок: «Знамо дело лунцовать его надыть, потому больно уж наших православных, басурман-то обижает…На правое дело идём…христиан ослобонить…Господь благословит…»[307]. С.П. Боткин писал, что во время войны в Болгарии католическая церковь составляла «бросающееся в глаза явление, которое даёт право думать, что католикам здесь лучше живётся, чем православным; конечно, оно и понятно: туркам бояться католиков не было никаких оснований, – православная же религия была в сущности единственной связью болгар с Россией»[308]. Религиозное понимание войны с турками было свойственно и некоторым представителям высшего света, аристократии. Так, Д.А. Оболенский отзывался о главнокомандующем великом князе Николае Николаевиче: «О стратегических его способностях, разумеется, судить нельзя, но ежели Богу угодно будет благословить наше дело, то он даст способности и не имеющему оных»[309].

Писатель В.А. Соллогуб также отмечал религиозный мотив в общем ключе с другим современниками: «Весь смысл освобождения Болгарии сосредотачивался в убеждении, что народ исполнял волю Божию. За уничтожение крепостного права народ был сердечно благодарен, но заступничество за православие было в его глазах, по свойству чисто русскому, несравненно ценнее, чем собственная выгода, и к благодарности присоединилось благоговение к верховному сподвижнику Христова дела…Россия не хотела наказать мучителей. Она хотела спасти страдальцев»[310].

П.А. Гейсман, допуская возможность частичного восстановления «Восточной империи» под эгидой России, косвенно свидетельствовал о большом значении религиозного мотива в общественной поддержке славян: «…во все времена небольшие политические организмы, не имеющие в себе достаточно силы для того, чтобы устоять в политической и экономической борьбе за существование, соединяются в группы высшего порядка, преимущественно в силу племенного сродства. Однако значение этого сродства нередко ослабляется религиею. С течением времени и развитием цивилизации, несомненно торжествуют свобода совести и религиозная терпимость, племенное же сродство остаётся в своей силе»[311].

Обер-офицер Д.А. Озеров, служивший ординарцем при генерале Н.Н. Вельяминове, приводя в воспоминаниях небольшой рассказ о появлении среди осаждающих Плевну войск пожилой богомольцы, пытался обозначить и отношение к войне русских солдат: «Я думаю, что появление старой бабы среди солдат, во всех армиях дало бы повод к насмешкам и подтруниваниям, но русский солдат, во время войны за освобождение братьев по вере, вполне сознавал, что старая баба чувствует, как он сам верит глубоко в правоту общего, святого дела, что действительно надо вырвать святыню из рук нечестивцев-Турок и что конечная цель предпринятой войны именно победа православного креста над полумесяцем, а потому никто не улыбнулся при виде земных поклонов и крестных знамений старухи, обращённых к Плевне. Я думаю, что многие из простых мужичков-солдатиков представляли себе, что, если Плевна и не Иерусалим, то по крайней мере преддверье к Царьграду, к св. Софии»[312].

Подобное мнение ряда современников находит подтверждение и в историографии. Так, Н.И. Цимбаев отмечал, что во время общественной реакции на подавление Апрельского восстания 1876 г. «Московский славянский комитет, другие Славянские комитеты публиковали специальные обращения, в которых, как писал И.С. Аксаков, призывали “русскую общественную совесть” помочь славянам, “казнящимся за грех православия, за грех единоверия и единоплеменности с нами!”»[313]. В другом месте историк приводит агентурное донесение от апреля 1877 г., где следующим образом было охарактеризовано отношение населения Москвы к объявлению войны: «Во всех слоях высказываются одинаковое ей одобрение, причём в мотивах к тому заметны некоторые оттенки, а именно: в высших слоях в разговорах приводятся соображения политического свойства о необходимости сохранения нашего влияния на южных славян и о том, что если бы война была устранена, то влияние наше было бы подорвано в ущерб интересам России и к несомненной выгоде наших политических врагов, простой же народ высказывается в пользу войны в смысле справедливого наказания русским царём врагов нашей веры»[314].

Можно согласиться с мнением А.В. Буганова, что в целом, «для рассказов самих крестьян преобладающим является понимание войны как борьбы за христианскую веру»[315]. Свою мысль исследователь обосновывает множеством примеров из рассказов крестьян разных губерний. Он же приводит отрывок из интересного донесения начальника Воронежского губернского управления Э.А. Мензенкампфа Н.В. Мезенцову от 26 ноября 1876 г.: «Главную причину и цель ожидаемой войны крестьяне понимают исключительно в защите христиан от мусульманского ига, но так как теперь распространяется слух, что русским мешают англичане и австрийцы – тоже христиане, то это приводит крестьян в недоумение…»[316].

Вопрос об истинных мотивах крестьянства, конечно, не прост, но мнение А.В. Буганова мы считаем близким к истине: «Очевидно, что и во время русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. и спустя 20 лет в народных представлениях, восприятии событий того времени переплетались национальное, религиозное, патриотическое сознание. При решении вопроса о соотношении этих понятий следует учитывать, что самосознание какой-либо большой общности содержит ряд элементов, которые могут по-разному проявлять себя в отдельные периоды истории. В России, как правило, существовала тесная связь между этническим (национальным) самосознанием и осознанием государственной и конфессиональной принадлежности. Поскольку в данной войне борьба шла с “басурманами”, “нехристями”, тема защиты братьев по вере звучала более отчётливо, чем, к примеру, в войне 1812 г. Особенно это характерно для времени, предшествовавшего началу войны – времени движения добровольцев»[317]. Исследователь также отмечал, что после объявления Россией войны Турции «военные события в большей степени приобрели национально-патриотическую окраску. С темой защиты православной веры и братьев-христиан теперь взаимосвязано осознание национального единства, защиты своей земли, своего государства»[318]. Подводя итог своего исследования, историк писал: «В заключение следует отметить, что отношение крестьян к русско-турецкой войне свидетельствует о высоком уровне их национального самосознания. В условиях войны в сознании крестьян сливаются патриотическое, национальное, религиозное чувства. В силу специфики данной войны как борьбы с “басурманами” конфессиональное чувство играло существенную роль в отношении крестьян к войне. Факты пожертвований крестьян, их добровольное участие в национально-освободительном движении южных славян свидетельствуют об осознании ими общности интересов славян в целом»[319].

Определённую роль в формировании подобного «конфессионального» восприятия войны крестьянами могли сыграть священники. Например, накануне русско-турецкой войны церковь сыграла важную роль в формировании помощи болгарам: «В церквях священники рассказывали о страданиях братьев-христиан, организовывали сбор средств. Один из корреспондентов Московского славянского комитета замечал: “В настоящее время наше сочувствие основывается не на родстве с южными славянами, а на чувстве гуманности – в более образованной среде, с примесью сознания единства веры в простом народе”»[320]. Во время самой войны крестьяне также зачастую узнавали о ходе войны из проповедей священников, при недостатке других источников информации[321].

Примечательно, что религиозные мотивы, судя по всему, занимали существенное место не только в сознании простых русских людей, но и в доктрине балканской политики российского императорского дома. Из современных исследователей эту тему хорошо раскрывает Л.В. Кузьмичева. Указывая на недооценку в историографии духовно-религиозного фактора русской внешней политики на Балканах, в т.ч. во время русско-турецкой войны, исследователь отмечает, что главная причина русской «жертвенности» на Балканах заключается «не только в помощи и сочувствии, а в той великой миссии, которую возложили на себя русские императоры, – сохранения православия, в той ответственности которую они чувствовали. Для них это не было иррациональным и сентиментальным делом, а, возможно, единственно стоящим их земных трудов. Нашему секуляризованному сознанию понять и принять это трудно. В какой-то степени ответ можно найти у непосредственных участников событий, характеризующих духовную составляющую русской внешней политики»[322].

В русле изучаемого вопроса также нельзя обойти стороной мотивацию добровольческого движения в Сербию летом-осенью 1876 г., в связи с тем, что эта проблема вызвала в своё время определённый резонанс в обществе и отразилась многочисленными сведениями в воспоминаниях и переписке современников. Хочется отметить, что мнения большей части мемуаристов расходятся с точкой зрения представителей современной историографии по данному вопросу. К примеру, исследователь О.В. Сумина, основываясь на заявлениях добровольцев, полагает, что «рядовые участники добровольческого движения в основной своей массе не преследовали каких-либо корыстных целей…Они искренне стремились принять участие в…борьбе» сербского народа[323]. А.В. Буганов, характеризуя, нашедший отражение на страницах первого тома издания «Освобождение Болгарии», комплекс полицейских донесений времени 1875 – 1878 гг., где «впервые нашли отражение сведения о русском добровольческом движении в Сербию», справедливо замечал, что при анализе «документов подобного типа следует иметь в виду возможность наличия в них верноподданнических преувеличений, бюрократических штампов и т.д. В то же время в приводимых сообщениях не могли не отразиться реальные настроения крестьян в эпоху русско-турецкой войны»[324]. Исследователь полагал, что несомненным «доказательством развитости национального самосознания народных масс являлось возникшее в годы, предшествовавшие началу русско-турецкой войны, добровольческое движение на Балканы[325]. О социальном составе добровольческого движения в Сербию и, немного, о мотивах участвовавших в нём крестьян А.В. Буганов пишет: «Изучение материалов полицейских донесений позволяет сделать вывод о том, что в добровольческом движении, как и в сборе пожертвований, главную роль играли народные массы». «В С.-Петербурге, – продолжает исследователь, – царский агент, наблюдавший за деятельностью Петербургского славянского комитета, сообщал о том, что “между волонтёрами…очень часто являются теперь крестьяне, пришедшие на заработки в Петербург и его окрестности и окончившие уже свои контракты с подрядчиками”. Информатор Ф. Кости сообщал в 1898 г. из Орловского уезда Орловской губернии в “Этнографическое бюро”: “Некоторые крестьяне решились тогда бросить семьи и идти на войну, чтобы сразиться с неверными за православную веру. Об этом охотники сообщили волостному старшине и просили его передать об этом куда следует”»[326].

Из современных исследователей, пожалуй, только С. Секиринский в своей статье в конце 1990-х гг. фактически констатировал, что идея поддержки славян являлась лишь ширмой для большинства добровольцев[327]. Заключая свои суждения по теме, он писал: «Невостребованная в России общественная инициатива “выплеснулась” за пределы страны»[328]. Между тем, современники тех событий в большинстве своём ставили на первый план личные мотивы поездки добровольцев в Сербию.

Так, Н.Е. Врангель вначале писал, что отправляемые в Сербию добровольцы радовались, «что едут спасать славян». Однако, дальше Николай Егорович противоречит себе, упоминая о добровольцах, что «в основном эта армия состояла из неудачников, которые по той или иной причине, должны были отказаться от военной службы в России и отправились в Сербию в надежде получить хоть какое-то положение»[329]. Схожее замечание давал и В.П. Мещерский: «И через эти розовые очки мы не замечали, или, вернее, не хотели видеть, какая сволочь шла в ряды добровольцев и какое меньшинство составляли порядочные люди, бросавшие спокойную жизнь дома, чтобы ехать на войну за славянскую братию…Самыми симпатичными в этой массе были отставные солдаты, шедшие в большинстве случаев действительно из идеи, ими просто воспринятой, и охотно готовые драться с турками…»[330].

А.Н. Пыпин в своём очерке прямо писал, что «общество – конечно, под влиянием условий своей деятельности – могло выслать на помощь» сербам «далеко не лучшие свои элементы»[331]. Будущий известный политик П.Н. Милюков также отмечал, что когда «Сербия и Черногория объявили войну Турции, и русский генерал Черняев принял начальство над войсками», из России «к нему потянулись добровольцы – далеко за пределами славянофильских настроений»[332].

Побывавший в Сербии Г.И. Успенский отмечал, что «“Партия добровольцев” – это образчик всех классов, всех состояний и всех сортов понимания и развития, живущих на русской земле. Здесь зачастую попадались такие бриллианты искренности, доброты, простоты, самоотвержения, о каких в обыкновенное время никому на Руси не приснится и во сне»[333]. Между тем, Глеб Иванович признавал, что всё же большая часть русских добровольцев в Сербии накануне войны «при разговорах и расспросах, полагала, что надо сократить безобразника»[334] (турка), но не будь ей обещано «того-то и того-то, она, пожалуй бы, и не была в Сербии. У всего этого народа, очевидно, было и плохо и неладно в делах: не клеилась ни семейная ни служебная жизнь; весь этот народ был и беден и несчастен и не мог справиться с собою»[335]. В число вояк, шедших волонтёрами «потому, что нельзя грабить человека» (серба) писатель включал и большинство «искренних» добровольцев[336], которых, по его мнению, было такое же меньшинство, как и неискренних[337]. Глеб Иванович писал, что даже в числе «искренних» «были…также любители, “специалисты драки”, которым дорого не столько то, что они идут защищать ограбленного, сколько то, что есть “хороший случай раззудить плечо”…С другой стороны, в числе “искренних” были ещё и такие, которые надевали мундир только потому, что без него нельзя обойтись, но задачи которых широки и определенны. Были также простые русские люди, жертвовавшие собою “за свои грехи”: “за мои грехи мне назначено, – говорил мне старик-солдат: – вот я и иду!” Были фанатики, люди, покорявшиеся велению свыше, исполнявшие повеление божие, ещё до рождения их на свет указавшее им этот подвиг. Один такой, отправлявшийся по повелению божию, всю дорогу постился, не пил, не ел, не отрывал глаз от евангелия. Много, удивительно много чудного, хорошего обнаружила эта сербская история в русском народе, но вместе с тем должно сознаться, не мало обнаружила она и весьма печального»[338]. Описывая «неискренних добровольцев» Г.И. Успенский, приводил в мемуарах некоторые типовые примеры: «Не могу забыть одного чиновника, всю дорогу толковавшего мне “об афере”, которую он сделал с “этой Сербией”. Он высчитывал мне все выгоды этого предприятия. “Ну, и начальство взглянет – всё-таки в Сербии был…а в случае чего (то есть настоящего дела) можно сказаться и больным. Тем временем и жене идёт пенсион, а месяца три протянется – и из эмеритуры выдадут…От комитета получил столько-то, да по званию моему капитана от сербского правительства…вот оно и образовалось кое-что…а там, может быть, и мир!”…в числе добровольцев были люди, видевшие в сербском деле случай положить в карман копейку…Но, помимо этих тонких знатоков своего дела, этих прожжённых обманщиков, совершавших всё на законном основании, то есть не ехавших из Белграда до последней возможности, упиравшихся на всевозможных льготах и т.д., были, кроме их, и простые проходимцы и даже просто пьяные люди, с удивлением узнававшие, что они каким-то образом попали в Белград; пьянствовал в Петербурге, пьянствовал в Москве, в вагоне, на пароходе, – и, наконец, очнулся с ружьём и в сербской куртке. Даже и такие были»[339].

А.Н. Хвостов в своём критическом обзоре показал изменения, произошедшие со временем в качественном составе добровольцев в Сербии: «Движение добровольцев из России, сначала слабое и боязливое, со смертью Киреева быстро двинулось вперёд. Первые люди, славянофилы, борцы идеи, отличались нравственными качествами, поведение их было безупречно и они были желанными гостями в Сербии. Появление русского было торжеством. На них смотрели, как на людей культурно высших; сербы принимали их радушно, с восторгом; незнакомые пожимали им руки, оказывали всевозможное содействие и зачастую отказывались брать с них за что бы ни было деньги. Но близилось разочарование. За подобными людьми двигалась масса другого сорта, которых занимала не идея, а просто разгульная, бесшабашная жизнь, или только желание, наконец, приткнуться к какому-нибудь делу; люди праздные, без мест и определённого занятия, очень часто преступные, состоявшие под судом или следствием. Поговаривали даже, что бежало в Сербию несколько приговорённых к каторге. Славянские комитеты охотно и много давали денег, а им только того и нужно было. Получая вспомоществование, многие даже не выезжали совсем с места отправления, а иные доезжали до пол-дороги и требовали прибавки, угрожая иначе не доехать; некоторые из них занимались сбором в свою пользу открыто, или под предлогом для бедствующих славян; один, даже в Одессе, ходил в сербской генеральской форме, собирая подаяние…они полагали, что их нанимают на службу для борьбы с людьми, перед которыми христиане по малочисленности своей пасуют, и старались продать свои услуги как можно дороже. Некоторые добровольцы, услуги которых особенно ценились, например донские казаки, ехали в Сербию лишь под условием выдачи им по 50 рублей на семью. Большинство этих людей, не имея ничего и нуждаясь в самом необходимом у себя дома, превращаясь в добровольцев, были требовательны и щепетильны к малейшим неудобствам; получая в сутки по 1 рублю и больше, т.е. содержание американского солдата, они роптали на недостаточность»[340].

Историк Л.А. Богданович об изменении темпов добровольческого движения после гибели в июле 1876 г. Н.А. Киреева – одного из деятельных членов славянского благотворительного общества – отзывался, наоборот, в весьма положительном тоне, признавая, что всю страну с этого момента охватило всеобщее воодушевление, добровольцы в Сербию «со всех концов России начали уже являться не единицами, а десятками и сотнями»[341]. Историк А.В. Буганов подтверждает хронологию усиления добровольческого движения в Сербию: «Русские и раньше участвовали в борьбе за свободу и независимость южных славян, но массовый характер движение добровольцев в Сербию приобрело в середине лета 1876 г., после начала войны последней с Турцией[342].

А.Н. Хвостов, развивая тему о волонтёрском движении, в общем ключе с другими современниками описывал поведение добровольцев, отправляющихся в Сербию: «…во время пути, они производили повальное пьянство и скандалы, иногда выходящие из пределов приличия и доходящие даже до цинизма; заводили между собою ссоры и драки, стреляли из револьверов и крали друг у друга»[343]. Побывав в Сербии, А.Н. Хвостов признался, что «мы…выставили 4 т. добровольцев, из которых чистых идеалистов было две – три сотни не более. Каждый, бывший в Сербии и отдававший себе отчёт о виденном и слышанном, не будет утверждать противного…Большинство смотрело на это дело как на вербовку, чтобы постоять за веру, но что за это должны платить, и были требовательны к комфорту через всякую меру. Из них многие на войну смотрели как на дело, которое может им дать пользу. У нас двигатель тут был разнообразный: родство племени, государственные традиции, одинаковость веры. Кроме того, недовольных положением было много; они-то и составляли главный контингент; тут идея была только ширмой»[344]. В числе добровольцев оказалось «много честолюбцев не признанных на родине среди “выдающихся русских”»[345].

Тем не менее, вышесказанное не помешало А.Н. Хвостову заключить, что «русские, увлекаемые идеей и газетами, шли на бой из предположения принести пользу делу, а не служить только пушечным мясом. Все они шли с увлечением постоять и отдать себя за истину, за веру, за свободу, хотя бы даже огромное большинство шло от бездействия или других эгоистических чувств, этим святость дела нисколько не колеблется, иногда покидая жён, детей и места»[346].

Довольно много сведений о мотивах добровольцев в Сербии оставил К.И. Воронич. Даже он, шедший воевать «за идею», признавал, что в основе решения лежал иной мотив: «…откровенно сказать немного разочарованный в жизни, в которой не мало приходилось бороться с неудачами, наконец влюблённый в женщину петербургского полусвета, порешил я отправиться в Сербию и пожертвовать если нужно жизнью, непривлекающей особенно в будущем…нужно сознаться, что хотя чувство патриотизма в данную минуту мною и руководило, то всё таки главным двигателем была мысль опасенья очутиться мужем той женщины, которая готова пожертвовать всем ради денег»[347]. Одной из главных «неудач» автора было, видимо, почти полное отсутствие денег, о чём он упоминал не раз. Когда Климент Иванович узнал, что в славянском комитете ему выдадут только сто рублей, вместо ожидаемых двухсот, доброволец отказался от этой суммы[348], найдя себе впоследствии другой источник помощи в лице одного журналиста.

Финансовая помощь славянского комитета оскорбила патриотические чувства автора – «выходит, что за деньги покупается самостоятельность и убеждение человека»[349]. К.И. Воронич считал, что нужно разделять отношение к разным категориям добровольцев[350]. Вообще, Климент Иванович, видимо, представлял собой редкое сочетание, в котором личные мотивы поездки в Сербию вполне сочетались с желанием «принести сознательную пользу делу, оскорбляющему русское чувство в течении нескольких столетий»[351].

Вот как описал автор партию добровольцев, направлявшихся в Сербию: «С нашим поездом…отправилась партия волонтёров от славянского комитета в числе пятнадцати человек. Это была партия людей, набранных, как будто, где попало: здесь были отставные старые нижние чины – герои пятидесятых годов, юнкера, тоже отставные, статские с длинными волосами…в костюмах неопред. цвета от старости и медико-хирургические студенты, наиболее выделяющиеся приличным поведением…Все они представляли разнообразную группу, похожую на французское бегство из-под Москвы;…на каждой станции выпивались этими рыцарями солидные дозы коньяку и водки»[352]. В своих записках К.И. Воронич ставит под сомнение «идейность» этой кампании добровольцев: «Что их заставляет, идея-ли? Нет, повидимому не идея. Это люди в большинстве не приносящие пользы в России, живущие без определённой цели, чужды мирным началам и границам приличия, стремятся на войну, вернее на убой, ради нового своего положения, ради резкой неизвестности в будущем, ради желания составить что либо, для личной своей пользы и наконец – ради денег. И в самом деле, не затрагивая элемента порядочных людей, участвующих в рядах сербской армии, можно смело сказать тоже не только об этих пятнадцати волонтёрах, а об целой массе; в большинстве явившейся на помощь славянам и принесшей целый ряд грустных фактов свободной жизни, вселяющих в Сербах недоверие и неуважение ко всем вообще русским. Да, это грустный факт, но неопровержимый, с которым нужно согласиться. Какой-нибудь отставной офицер, немогущий занимать почти никакой должности в России по неспособности или по недостатку трезвости (а таких ехало большинство), есть человек отчасти потерянный, многие-же из них окончательно вредные люди»[353]. Своё мнение о волонтёрах автор впоследствии не только не изменил, но ещё более уверился в его истинности после прибытия в Сербию, где свои впечатления от увиденного К.И. Воронич соотнёс с рассказами близких по духу добровольцев и сербских офицеров[354].

Существование «бескорыстного патриотизма» Климент Иванович признал только у одного мальчика, приехавшего из Новгорода с отцом и случайно раненого ещё на вокзале револьверной пулей: «Мне его бедняжку раненого стало от души жаль, он, не смотря на рану, горел желанием поскорее выздороветь и пойти в дело и желал этого сознательно, высказывая свою злобу к туркам, преследующим веру и христиан»[355].

Вообще, кого точно сложно обвинить в корыстности мотивов, так это сбегавших на сербско-турецкую войну детей. Так, 13-летний Н.А. Ордовский-Танаевский, «увлечённый общим подъёмом провожавших на вокзале, бежал тайно в том же поезде», в котором отправился вместе с другими добровольцами его старший брат артиллерист (оба вернулись впоследствии живыми)[356]. Убедившись в Сербии, что «религиозный повод для войны почти отсутствовал», а причины её «только политические», он признавался: «Сознание это было очень тяжело для меня»[357].

Конечно, не все современники усматривали в основном личные мотивы поездки добровольцев в Сербию. Так, П.А. Гейсман, поехавший волонтёром в Сербию писал: «…всяк, в ком только было сильно чувство патриотизма и кто сам в себе находил достаточно сил и энергии, записывался в число добровольцев и, не теряя времени, отправлялся в Сербию»[358]. Волонтёр констатировал, что при таком превалировании количества над качеством «состав корпуса добровольцев мог получиться несравненно хуже, чем он был в действительности, и если этого не случилось, то только потому что воодушевление и увлечение, охватившие все слои русского общества, выдвинули на театр войны целую массу людей, искренно преданных делу и отличавшихся безупречными нравственными правилами»[359]. Вообще удивительно, что современники, попадая на одну и ту же войну, оставляли прямо противоречащие друг другу сведения относительно причин поездки и поведения большинства волонтёров в Сербии.

Занимая оптимистическую позицию относительно мотивов добровольцев, Платон Александрович, вместе с тем, признавал различное социальное и материальное положение ехавших в Сербию людей и отсутствие у некоторой их части искренних причин: «Тут были люди, происходившие из различных общественных сфер, получившие различное воспитание и образование и отличавшиеся прямо противоположными складами понятий и убеждений, начиная от блестящих гвардейских офицеров и кончая простыми армейскими солдатами, начиная от лиц, принадлежавших к высшей родовой или денежной аристократии и кончая бедными мужичками, начиная от лиц, получивших высшее образование и кончая совершенно тёмным людом, начиная от лиц, совершенно самостоятельных и вполне ответственных за свои действия и мнения, и кончая людьми, не имевшими положительно никаких убеждений, наконец начиная от идеально честных людей и кончая различными Чичиковыми, Собакевичами, Ноздревыми и т.п. типами “имя же им есть легион”»[360]. Также П.А. Гейсман без подробностей констатировал, что в Сербии «скандалы добровольцев подтверждались»[361].

Обер-офицер лейб-гвардии 1-го стрелкового батальона А.Н. Рагозин, не являясь добровольцем лично, отзывался о волонтёрах с восторгом: «Со всех концов обширного нашего отечества потекли в Сербию пожертвования деньгами, вещами; а кто не мог поделиться этим, тот сам шёл жертвовать своею жизнью…Нет деревушки, которая не слышала-бы о «добровольцах»; нет города, в котором толпы народа не провожали-бы их с благословениями и пожеланиями. Помещик, мужик от сохи, отставной солдат, офицер – все потянулись на войну, где, рядом с кровью братьев-сербов, лилась уже русская кровь»[362].

Ф.М. Достоевский в своём дневнике оставил оптимистические сведения относительно сущности русских добровольцев в Сербии, споря с теми, кто считал движение добровольцев инсценированным: «Но утверждать, что прошлогодние добровольцы были сплошь гуляки, пьяницы и люди потерянные, – по меньшей мере не имеет смысла, ибо, опять-таки повторяю, дело это не в углу происходило, и все могли видеть. Иван Иванович Рагозов и графиня Лидия Ивановна и не могли бы объявить войну туркам, если б даже и хотели. Мало того, они даже добровольцев не подымали, никого не заманивали, не нанимали, а всякий шёл добровольно вполне, что решительно всем известно»[363]. Вместе с тем, из вышесказанного видно, что Фёдор Михайлович всё же косвенно признавал значительное присутствие в среде добровольцев людей с сомнительными мотивами.

Дополнительным аргументом в пользу неясных мотивов большинства добровольцев может служить недовольство современников деятельностью славянских комитетов, которые посылали волонтёров в Сербию слишком большими партиями, не задумываясь об их качественном составе. Примечательно, что к подобным современникам относился П.А. Гейсман, занимавший, как уже упоминалось, довольно оптимистическую позицию относительно мотивов добровольцев. По его мнению, «к сожалению, так называемые «славянские комитеты» сделали большую ошибку…Можно было снарядить и отправить меньшее число добровольцев, но при этом надлежало производить возможно более тщательный выбор и безусловно отказывать в приёме людям, не обладавшим достаточным нравственным цензом»[364].

К.И. Воронич также повествовал в подобном ключе: «Многие скажут, что таких (сознательных) людей мало, их негде взять, а в этом случае нужно много каких попало…таких людей действительно мало, но они есть и…принесли-бы в лице офицеров вне организованной армии в десять раз больше пользы, чем множество потерянных неспособных людей»[365]. Если посылать в Сербию «каких попало», «т.е. просто помочь количеством, то в таком случае посылать тысячами уже без разбора. Этим тоже достигалась бы цель, потому – что неприятель мог быть разбитым самостоятельными русскими отрядами, составленными не из сотен волонтёров, а целых тысяч. Посылать же мало, да при том дурных, значит недостигать ни какой цели, что в сущности и было»[366].

Стоит отметить, что слухи о корыстных мотивах многих добровольцев и их негативном поведении в Сербии не замелили сказаться на отношении российского общества к волонтёрскому движению. Даже П.А. Гейсман отмечал, что общество, «видя немало примеров дурного поведения добровольцев и читая в газетах ещё больше рассказов о производимых ими же скандалах,…не могло не вывести в высшей степени нелестного для всех добровольцев заключения»[367].

К.И. Воронич писал о некоторых причинах, изменивших отношение к добровольцам в России: «…общество, благодаря тем волонтёрам, которые успели уже доказать не вполне безукоризненные свои стороны, многие из них, заручившиеся деньгами от частных лиц, неуезжали вовсе, а оставались в Петербурге искателями приключений, изменило несколько взгляд на этих людей, так что и мои знакомые, зная хотя меня с хорошей стороны, старались вообще увернуться от такого содействия под разными предлогами, в конце приходилось всё таки плохо»[368].

В своих записках автор пробует на одном примере доказать «сложившиеся убеждения в простом народе относительно денежного пособия славянского комитета» – на станции Варшавской железной дороги волонтёр высунулся в окно вагона «с целью затворить дверцы». Сторож на платформе, думая, что тот хочет выпрыгнуть из вагона, закричал: «куда лезешь, комитетский взял деньги, не уйдёшь!». «Такой факт», по мнению Воронича, «доказывает, до чего народ относился к деньгам славянского комитета недоверчиво и взявших их считал как бы проданными, что далеко не согласуется с задачей. Человек связанный средствами или обязательством ради денег, не может быть тем, кого требовало славянское движение»[369]. Между тем, к добровольцам, ехавшим за свой счёт, окружающие относились, видимо, намного лучше. Так, на вокзале в Варшаве жандармский офицер и начальник станции оказали «всякие любезности» К.И. Вороничу и его попутчикам и дали им спальный вагон 1-го класса[370].

Таким образом, из вышеизложенного видно, что большинство современников касательно причин поддержки славян в основном указывало на осознание необходимости помощи последним как угнетённым и на личный мотив. Примечательно, что многие современники отмечали не столько желание помочь южнославянской борьбе, сколько необходимость наказать нарушителя спокойствия – турка. Многие очевидцы событий упоминали, что не последнюю роль в их отправлении на русско-турецкую войну сыграло увлечение военным делом. Также имеются сведения, что накануне войны и во время её многие молодые люди отправлялись воевать с турками, спасаясь от скуки или следуя примеру своих товарищей. Впрочем, данный мотив не свидетельствует об отсутствии у них симпатий к славянам. Об искренней солидарности народных масс к борьбе южных славян открыто упоминали лишь немногие современники ближневосточного кризиса. В любом случае напрашивается вывод, что, по мнению значительной части современников, большая часть народа и солдат оказывали помощь южным славянам вовсе не из-за осознания родственных связей с ними.

Существенным подтверждением такой позиции авторов, по нашему мнению, могла выступать слабая осведомлённость о балканских славянах среди большинства людей, как-либо участвовавших в движении, о чём писали многие современники событий. Сведения о плохой осведомлённости многих участников движения, наводят на мысль, что за искренние симпатии к балканским славянам как братьям по крови могли быть приняты какие-либо иные мотивы. Например, основная масса крестьян, рядового состава русской армии могли поддерживать славян, прежде всего, как страждущих единоверцев, а не братьев по крови. По нашему мнению, данная точка зрения не лишена рационального зерна и подтверждается как свидетельствами значительного ряда современников, так и, частично, работами некоторых историков.

Вопрос о мотивации поездки российских добровольцев в Сербию летом – осенью 1876 г. предстаёт перед нами также непростой проблемой. С одной стороны, большинство из рассмотренных современников тех событий недвусмысленно указывало, что большая часть добровольцев преследовала в своём предприятии личные мотивы. Даже в оптимистичных свидетельствах П.А. Гейсмана и Ф.М. Достоевского чувствуется определённое «сглаживание углов», лаконичное признание негативных моментов и в то же время желание акцентировать внимание читателя на светлой стороне добровольческого движения. В этом вопросе мнения современников расходятся с точкой зрения некоторых современных историков, опирающихся в своих оценках на заявления самих добровольцев и данные полицейских донесений. С другой стороны, исходя из сведений Г.И. Успенского и А.Н. Хвостова, можно предположить, что у большей части русских добровольцев в Сербии личная выгода вполне сочеталась с искренним желанием помочь сербам как братьям по крови, а, скорее всего, как страждущим единоверцам.