Изменения представлений российских участников войны о румынском и турецком народах в районе балканского театра войны

Помимо болгар в районах ведения русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. проживали, конечно же, и другие народы. В наиболее массовом виде (после болгар) на страницах воспоминаний, дневников и писем российских современников отразилось восприятие очевидцами войны румынского народа, через территорию которого армейские части добирались до дунайской переправы, а также турецкого населения Болгарии.

Переходя к характеристике восприятия участниками конфликта реального образа расселённых в Болгарии турок, следует отметить, что в историографии традиционно слабо освещается взаимоотношение людей, сражающихся по разные стороны баррикад. Отношение к противнику по умолчанию является негативным, неприязненным. Не стала исключением и русско-турецкая война 1877-1878 гг., в которой образ турка, судя по всему, воспринимался не только в качестве военного противника, но и как врага христианской веры. Как отмечала в своей работе Л.И. Ровнякова: «Социальный и национальный антагонизм между господствовавшей народностью Османского империи и народами, находящимися под их властью, преломлялся в сознании последних, а также в представлении других народов Европы, в частности русского народа, как антагонизм между различными религиозными системами – мусульманством и христианством. Таким образом, единоверие становилось важным идеологическим фактором, влиявшим на политические связи и международные отношения в Восточной и Юго-Восточной Европе»[537]. Вместе с тем, было бы интересно выявить изменения в представлениях российских участников конфликта о встречавшемся им на Балканах турецком населении. Тем более, что современники – как военные, так и гражданские по-разному рассматривали этот конфликт и отношения между враждующими сторонами. И в их мемуарах на общем фоне взаимной вражды очень ярко проявляются положительные, зачастую добрые взаимоотношения между турками и русскими.

Довольно сложно осветить вопрос об изначальных представлениях русских воинов о турецком населении Болгарии, так как прямых упоминаний весьма мало. Однако на войне российские участники событий узнали много нового о турках. То удивление, с которым они воспринимали это новое, косвенно выявляет и их начальные представления о мирном турецком населении.

С одной стороны, многие наши военные явно недооценивали степень «фанатизма» мусульман Болгарии, источником которого во многом стала антирусская пропаганда оттоманского правительства. К примеру, вряд ли можно было предсказать массовое бегство мирных турок с приближением русских войск. Так, по откровенному свидетельству М.А. Газенкампфа, факт «обращения в пустыню восточной Болгарии из-за миграции в Дели-Орманские леса мусульманских жителей» заставил его «призадуматься над предположенным…наступательным движением восточного отряда»[538]. При этом сам офицер упоминал о невозможности предугадать подобные последствия: «Глубоко скорблю, что блистательные успехи, нами достигнутые, помимо моей воли влекут за собой столь грустные последствия, которых я не мог предупредить и которые теперь могу лишь с большим трудом смягчить»[539].

Помимо пассивного сопротивления в виде поголовного бегства перед наступающими русскими войсками турецкие жители довольно часто вступали с русскими войсками в настоящие бои, заводили их в засады, к чему были готовы далеко не все участники событий. Так, Н.А. Адрианов в своих воспоминаниях приводил донесение полковника Полторацкого о коварстве жителей, заведших его колонну в засаду. Вот как полковник описывал это событие: в «с. Градиште впереди громадной толпы жителей выступила с белым флагом депутация (до 15 человек) изъявляя полную покорность и приглашение взойти в их селение, где предлагали отряду нашему отдых и угощение, при чём объяснили появление на горе регулярных всадников как совершенно случайное и вовсе не враждебное»[540]. Здесь же отряд воспользовался услугами двоих проводников-турок. Продвигаясь по «весьма узкому и лесистому ущелью» русский отряд снова увидел башибузуков: «Жители нас окружавшие продолжали уверять меня, что всадники эти не хотят вовсе воевать с нами, что число их здесь очень мало и что выехали они из одного лишь любопытства. Не поверив…я…приказал майору Дзеульскому…подняться на гору и осветить за нею местность…»[541]. В результате 4-й эскадрон попал в засаду. А «коварные жители, до той минуты в бездействие стоявшие вблизи правого фланга нашего, внезапно… открыли…по нас из за повозок своих учащённую стрельбу»[542].

Н.П. Игнатьев также упоминал, что «мусульманское население поголовно дерётся в селениях с нашими разъездами, что доказывает, что оно ещё нафанатизировано и что сообщения наши не обеспечены по взволнованному краю, в особенности там, где больше мусульман»[543]. По упоминанию Игнатьева сразу же после переправы русских войск через Дунай в Систове «турки-жители, принимавшие участие в битве (найдены даже две женщины между сражавшимися-убитыми), пытались зажечь город и, засев в виноградниках, стреляли по одиночным офицерам и солдатам»[544]. Через месяц, в июле 1877 г. дипломат писал своей жене о динамике численности турецких войск: «Армия их не уменьшается, как ты надеешься, а, напротив того, растёт не по дням, а по часам. В ряды становятся все мусульмане, а патроны и ружья доставляются в громадном количестве из-за границы»[545]. Отметим, что многие современники упоминали о стычках с вооружёнными турецкими жителями.

К вышесказанному можно добавить ещё один интересный случай, несколько смутивший уже упомянутого Н.А. Адрианова. В турецкой деревне Кубадине «была большая мечеть с минаретом, куда ежедневно по вечерам забирался Мулла и громко звал турок на молитву, но никто не шёл». Однажды офицер спросил хозяина, у которого он остановился – «…почему они не ходят в мечеть?». Последовал ответ: «…потому что мы ещё не знаем, какому Богу молиться – Богу ли Белого Падишаха, или Богу Стамбульского». «Расчётливый народ!» – заключил из вышесказанного Н.А. Адрианов[546].

С другой стороны, несмотря на упомянутые факты, представления о мирном турецком населении изменялись не только в худшую, но и в лучшую стороны. Многие современники явно не ожидали увидеть со стороны турецких жителей столько добродушия и приветливости к русским воинам, становившихся всё более заметными к концу войны. Например, В.М. Вонлярлярский упоминал об излишнем запугивании людей фанатизмом турок накануне освободительного похода: «Болгария оставалась для нас совершенно неизведанной страной. Я помню, например, как нас пугали фанатизмом турок, остерегали, что неприятель будет отравлять колодцы, и потому рекомендовали быть осторожными при употреблении воды. Вместо того оказалось после переправы через Дунай, что в Болгарии колодцев почти нет, а есть фонтаны, обделанные камнем, с написанными на них изречениями Корана. Из маленького отверстия течёт чистая как хрусталь вода: отравить фонтан невозможно, да и вряд ли какой турок решится это сделать, потому что всякий мусульманин считает его священным и даже тому, кто устроит подобный фонтан, Коран обещает рай Магомета»[547].

В.В. Воейков упоминал, что ещё в июле 1877 г., т.е. в самом начале боевых действий жители одной деревни, «Турки, оставшиеся здесь,…вышли с котелками холодной воды, по восточному обычаю, встретить войска. Все пили воду с удовольствием, а Турки любезно улыбались, в душе же вероятно желали нам провалиться и отправиться в общество к шайтанам»[548]. В таком же духе он писал о более позднем времени: в одной мусульманской деревне «Турки были вполне мирные; ни малейшей неприязни они нам не выказывали наружно, посылая в душе, вероятно, нас в преисподнюю»[549]. Как видим, уже в начале конфликта не все современники доверяли туркам, несмотря на внешне лояльное поведение многих из них.

В воспоминаниях современников довольно чётко прослеживается тенденция улучшения отношения мирных турок к русским ближе к концу войны, что, видимо, напрямую связано со всё возрастающей усталостью от затянувшегося конфликта и постоянных поражений турецких войск. Так, В.П. Мещерский был очень удивлён взаимоотношением русских солдат и населением только что взятого Карса: «Кроме величественности укреплений, кроме великолепия видов меня поразило то добродушие, с которым жители Карса, без различия пола и возрастов, встречали победоносного Главнокомандующего. Измученные осадою, они встречали, забыв свой национальный и религиозный фанатизм, избавителя от долгих лишений и страданий»[550]. По упоминанию ординарца В.М. Вонлярлярского в Адрианополе «даже турки весьма радушно… встретили» въезжавшего в город главнокомандующего со свитой[551].

Много подобных упоминаний встречается в дневнике М.А. Газенкампфа: «…14 января, пехота генерала Шнитникова заняла без боя Демотику и Узунь-Кепри. Жители, в том числе и мусульмане, встретили наши войска торжественно с хлебом-солью, как избавителей от баши-бузуков и черкесов»[552]. В своём дневнике офицер приводил мнение главнокомандующего – великого князя Николая Николаевича – относительно общего настроения турок в конце войны: «…Турки ждут с нетерпением скорей покончить дело и заключить мир… Турки весьма любезны и во всём до крайности предупредительны»[553]. В отчёте, телеграфированном императору 1 февраля 1878 г., великий князь отмечал, «что турки везде исполняют все условия перемирия с самой педантической добросовестностью, как бы желая высказать этим своё искреннее желание быть с нами в дружбе»[554]. О своём пребывании в Сан-Стефано Михаил Александрович отмечал, что наряду с другими мирными жителями «сами турки относятся к нашим войскам с полнейшим дружелюбием: выражают открытую радость нашему приходу и даже сами спрашивают, когда мы придём в Константинополь?»[555].

Довольно ярко апогей подобного доброжелательного отношения к русским представлен на примере настроений жителей Стамбула. Накануне подписания Сан-Стефанского мирного договора во время перемирия столицу Османской империи довольно часто посещали русские офицеры, дипломаты и общественные деятели. Так, князь В.П. Мещерский, прибывший в Константинополь прямо из России на французском транспортном пароходе писал: «Я носил на голове придворную фуражку с кокардою… При встрече с этой фуражкою, к величайшему моему изумлению, турки узнавали во мне русского чиновника и очень приветливо со мною раскланивались. В объяснение этого удивительного для меня явления на улицах Стамбула старик-хозяин гостиницы сказал мне, что русские между турками стали симпатичны и что последние готовят русским войскам торжественную встречу в Константинополе. Готовили ли эту торжественную встречу или не готовили, – я не мог проверить, но одно отмечу, что, когда я два дня спустя посетил большой базар, турки-купцы стали на меня накидываться, звали наперерыв к себе в лавки и самым гостеприимным образом угощали кофеем, вареньем и кальяном, уверяя меня, что они с нетерпением ждут появления русских войск в Константинополе. Через три дня по главной улице Пера я заметил – начались постройки каких-то эшафодажей; спросил: что это строят? Мне отвечали, что строят трибуны для публики ко дню вступления русских войск в Константинополь»[556].

Схожие воспоминания оставляют и современники, принимавшие в отличие от В.П. Мещерского участие в самой войне. К примеру, М.А. Газенкампф упоминал, что посланные им в конце января 1878 г. «в Черногорию для проведения демаркационной линии генерального штаба полковник барон Каульбарс 1-й и ординарец…, поручик князь Платон Оболенский, проехали туда через Константинополь, где были встречены чрезвычайно приветливо как турецкими властями и офицерами, так и населением»[557].

Довольно интересные воспоминания о пребывании свиты великого князя Николая Николаевича в Стамбуле оставил В.М. Вонлярлярский: «На улицах толпилась масса народу; все смотрели на нас с большим любопытством, но никакой неприязни не изъявляли»[558]. Одной из причин такого отношения, видимо, был страх жителей перед русскими. Например, известно, что «отрядное учение всем войскам» у Стамбула, состоявшееся 17 февраля 1878 г., «произвело страшный переполох между жителями, которые полагали, что мы намереваемся нарушить перемирие»[559]. Причём, когда во время визита великого князя начался православный молебен и «когда протодиакон провозгласил: “паки и паки преклонше колена, Господу помолимся”, и вся армия стала на колени, то не только турки, зрители, но даже англичане опустились и преклонили головы»[560].

Когда же вскоре разрешили русским офицерам посещать Стамбул в военной форме, «вопреки опасениям Блистательной Порты», турки относились к российским военным весьма благодушно. Последние «ходили всюду без револьверов; посещали в одиночку самые глухие закоулки Стамбула, и не было примера какого-либо оскорбления или неприязненной выходки со стороны населения»[561].

Единственный обнаруженный нами факт негативного отношения к русским в Стамбуле в конце войны содержится в записках В.В. Воейкова, который упоминал: «Не обошлись наши посещения и без проявления фанатизма со стороны Турок. Так наш корнет Фёдоров, хотя и одетый в штатское, чуть было не подвергся увечью от фанатика, бросившего из-за угла в него большой камень, который, пролетев мимо, ударился об стену»[562].

Среди российских участников русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. были и такие, кто отдавал в своих мемуарах должное определённым чертам поведения и внешнего вида турок. Так, С.П. Боткин вообще при отношении к какому-либо народу учитывавший его общий антропологический и психологический тип, отмечал: «Насколько болгары имеют вид тупой, заспанный, настолько турки имеют вид интеллигентный, бодрый, гордый; лица их чрезвычайно живописны, особенно у стариков, с седыми бородами, в белых чалмах»[563].

В.А. Сухомлинов также, несмотря на своё критическое отношение к туркам, отмечал честность мусульман Болгарии: «На одном из ночлегов я под подушкой оставил все свои деньги, и через несколько вёрст нас догнал на неосёдланной лошади хозяин-турок и вручил мне мои капиталы. Надо отдать справедливость мусульманам: честность, чистота и порядочность у турок замечательны»[564].

Мы также попытались выявить изменения, произошедшие в восприятии румынского народа российскими участниками русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. за период данного конфликта. Мы располагаем немногочисленными сведениями об изначальных представлениях российских участников о румынском народе, прямых упоминаний весьма мало: румыны являлись «естественным» союзником России и, скорее всего, всё её население по умолчанию воспринималось как дружественное. Останавливаясь в Румынии по пути к театру военных действий или находясь здесь на излечении от ран и болезней, российские участники событий узнали много нового о румынах. То удивление, с которым они воспринимали это новое, косвенно выявляет и их начальные представления об этом народе.

В историографии принято считать, что ближневосточный кризис 1875 – 1878 гг. и особенно война 1877 – 1878 гг. явились важным этапом в дальнейшем укреплении уже имевшей прочные традиции дружбы русского и румынского народов, сокрушивших сообща господство турецких угнетателей[565].

Ещё накануне русско-турецкой войны среди различных слоёв населения Румынии росли настроения в пользу сближения с Россией[566], большое влияние на которые оказывала становящаяся всё более популярной идея полной государственной независимости»[567]. Главной причиной тёплых и радушных встреч румынами русской армии в войну была «та поддержка силой оружия, которую только Россия могла тогда оказать Румынии против Турции»[568]. Помимо этого, определённую роль в русско-румынских отношениях того времени играла религиозная общность. Подавляющее большинство жителей Румынии принадлежало по своему вероисповеданию к православной церкви. Многие из них видели на этом основании в русских своих естественных союзников, а в мусульманах – исконных врагов. Опасность вторжения турок невольно усиливала надежды на помощь единоверцев с севера[569].

Отношения между румынами и русскими войсками в годы самой войны историки характеризовали в самом радужном свете[570]. Историк М.М. Залышкин в своей монографии отмечал, что если «кое-где русская армия и столкнулась на первых порах с настороженным отношением местных жителей, то очень скоро оно сменилось совсем иными настроениями. Население Румынии оказывало, как правило самый дружественный приём русским войскам»[571]. Румыны, по словам исследователя, не только не питали какой-либо враждебности или неприязни к русским войскам, но, напротив, проявили к ним чувства искренней симпатии[572]. Причём дружественные отношения «между населением Румынии и русской армией в дальнейшем развивались и крепли»[573]. Находившийся в штабе Дунайской армии А.И. Нелидов, управляющий дип. канцелярии при штабе Дунайской армии сообщал в середине мая А.М. Горчакову: «Что касается настроения населения, то оно продолжает выражать симпатии, и близость между солдатами и жителями княжества, кажется, ещё более возрастает благодаря более продолжительному контакту, установившемуся между ними но продолжает выражать я, то оно продолжает выражать ией в дальнейшем развивались и креплий о помогали русским кавалери»[574].

Как отмечал М.М. Залышкин: «Таким отношениям в немалой степени способствовали высокая дисциплинированность войск и уважение ими национальных чувств местных жителей. В приказах командования Дунайской армии и командиров отдельных частей по случаю вступления в Румынию подчёркивалось, что русские войска вступают в дружественную страну, население которой ждёт защиты и поддержки. После перехода границы повсюду в войсках поддерживался строгий порядок. Соблюдая условия соглашения, русские части, достигнув Бухареста, обходили его в пешем строю по заново проложенным через городские окраины дорогам. Румынский премьер-министр Брэтиану выразил русскому командованию благодарность “за образцовое поведение войск”»[575]. Румынский князь Карл сделал тогда же в частном письме такое знаменательное признание: «Русские солдаты и офицеры не доставляют неприятностей, и самые хорошие отношения сложились у них с нашими властями и населением»[576].

Крестьянские массы и городское население Румынии несли на себе всю тяжесть войны[577], оказывали русским войскам всю необходимую помощь, т.ч. в виде предоставления средств передвижения, продовольствия, фуража, а также обеспечения дружественного тыла на время боевых действий[578].

Действительно, имеются немалочисленные сведения заботливого и радушного отношения румын различного ранга к российским воинам и свидетелям событий, побывавшим в княжестве. В основном, правда об этом свидетельствуют не простые воины, а достаточно именитые и известные участники событий. Например, В.В. Верещагин, описывая период своего лечения в Бухаресте, неоднократно с глубокой признательностью отзывался о румынском госпитале, его администрации, представителях румынской верхушки (включая князя), оказывавших внимание художнику. Характеризуя его как больницу, предназначенную «румынским правительством для русских раненых», художник с негодованием замечал, что русские военные власти «почти не посылали больных, которых могло бы поместиться в 3 – 4 раза больше, чем их было, – это в то самое время, когда некоторые из зданий, занятых нашими ранеными, были так заражены, что почти все операции кончались смертью»[579]. В.В. Гурьев лаконично упоминал о размещении наших госпиталей в Яссах «в лучших домах, великодушно уступленных Румынами»[580].

О «восторженных овациях» и радушных встречах в мае 1877 г. главнокомандующего Дунайской армией вел. князя Николая Николаевича и сопровождавших его лиц, устраиваемых румынским населением во всех попутных городах и на всех больших станциях, упоминали В.М. Вонлярлярский[581] и М.А. Газенкампф[582]. Столь же радушную встречу, по свидетельству полковника, оказали главнокомандующему и сопровождавшим его лицам в Бухаресте в день независимости Румынии[583]. По наблюдению М.А. Газенкампфа вообще «масса румынского населения очень приветливо и сердечно относится к русским: это говорят и все начальники частей войск, и наши офицеры генерального штаба, ездившие на рекогносцировку берегов Дуная. Наши войска ведут себя безукоризненно»[584]. Об ожидаемом дне прибытия в Плоешти императора он вспоминал: восторженность «встречи не поддаётся никакому описанию»[585].

О столь же «блистательных» встречах российского императора, членов его семьи и свиты в Яссах, Бухаресте и на пути «на нескольких станциях» в конце мая 1877 г. упоминал в своём дневнике военный министр Д.А. Милютин[586]. О встрече Александра II в румынской столице он, например, среди прочего, писал: «всё было более великолепно, чем можно было ожидать от такого маленького двора»[587]. Сопровождая императора на обратном пути с театра военных действий в декабре 1877 г., Дмитрий Алексеевич описывал путешествие по Румынии в прежнем позитивном духе: «проехали чрез всю Румынию; везде крики “ура”, флаги, гирлянды»[588].

Очень много о доброжелательных встречах румынской общественностью, в т.ч. чиновниками и землевладельцами, своей персоны упоминал в письмах к жене Н.П. Игнатьев. Его радушно приветствовали в Яссах, Рошане, Браилове, Унгенах[589]. «Вообще ко мне в Румынии очень любезны и внимательны»[590] – обобщал дипломат впечатления от поездки в мае 1877 г. Не менее гостеприимно встречали Игнатьева в Румынии и в более позднее время – в конце августа – начале сентября 1877 г.[591].

Одесский предприниматель и поставщик продовольствия Главной квартиры императора во время его пребывания на войне В.О. Дубецкий, характеризуя румын как народ по природе «очень мягкий, добродушный, приветливый», упоминает что они «ещё усугубили в себе эти качества в отношениях с русскими, на которых…возлагали большие надежды в политическом и материальном отношении»[592].

П.А. Гейсман полагал, что к русским войскам наравне с другими балканскими народами румыны «относились более или менее сочувственно»[593]. А.Н. Хвостов, отправляясь добровольцем в Сербию через Румынию ещё до русско-турецкой войны в 1876 г., писал о встречаемых «повсюду» русскими добровольцами «симпатичного отношения» и «дружеского участия» местного румынского населения[594]. Это не мешало автору признавать «скептическое» отношение многих румынских политиков к «нашему правительству»[595].

Офицер генштаба и будущий военный министр Болгарии П.Д. Паренсов, проводя перед войной сбор развед. данных в Румынии и Болгарии, разделял отношение к русской армии «простого народа», который «по слухам» должен был встретить «русских хорошо» и интеллигенции, «по крайней мере значительная часть» которой «относилась к вопросу иначе»[596]. Прибыв в Бухарест уже во время войны в сентябре 1877 г., он отметил изменения, произошедшие в отношении к русским в среде высшего румынского общества: теперь он много пишет о «любезности» представителей этого общества, признавая, тем не менее, что «характер интеллигенции остался прежний»[597]. Резюмируя указанные изменения, он писал, что уже «не было той отчужденности, а иногда и враждебности, которая сплошь и рядом проглядывала до войны»[598].

О принятии русских «с почётом» в Бухаресте упоминал санитар Н.И. Свешников[599]. Е.В. Духонина, оставив в своих записках примеры как позитивного, так и негативного отношения румын, в основном всё же отмечала радушие и дружелюбность местного населения от простых крестьян до помещиков и офицеров[600]. В.Ф. Ореус[601] и А.Н. Рагозин[602] довольно лаконичными упоминаниями отмечали сочувствие румын к гвардии, проходившей через Румынию к местам дислокации Дунайской армии уже в разгар войны – в августе 1877 г.

Н.А. Адрианов, находясь в начале войны в румынском городке Галаце, характеризовал местных жителей как «больших политиканов», целыми днями наполнявших кофейные, «трактуя о современных событиях дня» и выспрашивающих «встречающихся офицеров о количестве войск вступивших в Румынию, о их передвижениях, сосредоточениях» и прочих вещах – о которых не имели понятия сами войска[603]. Противоположное мнение о румынских обывателях, встречавшихся на пути к Бухаресту в более позднее время – в начале октября 1877 г., оставил В.В. Гурьев: «…что же касается жителей тех городов и селений мимо которых мы проезжали, то они мирно себе копошатся, каждый за своим делом, и войной и военными, повидимому, мало интересуются»[604].

Как часто случается наблюдать при изучении мемуарного наследия современников, далеко не все участники событий видели в рассматриваемом народе позитивные черты. В частности, в нашем распоряжении имеются сведения далеко не дружественного отношения румын к русским воинам и очевидцам событий. Например, составители «Истории лейб-гвардии егерского полка за сто лет 1796 – 1896», офицеры-участники той войны, описывая вступление гвардии в Румынию в августе 1877 г, прямо упоминали, как «странно было егерям видеть» недружелюбное отношение румын, «всем своим существованием», по мнению авторов, обязанных России[605].

Офицеру 5-й гвардейской конной батареи М.Ч. вообще по собственному признанию казалось, «что на свете нет местности негостеприимнее Румынии»[606]. Испытывая досаду, что русские должны считать столь несимпатичных, по его мнению, людей как румыны своими союзниками, офицер причисляет к «исключительным качествам» этого народа самохвальство, «вечное поползновение обмануть каждого русского и содрать с него вдвое, наружное щегольство», «внутреннюю грязь» и «страшную безнравственность»[607]. Примечательно, что подобные нелестные характеристики рассматриваемого народа в том или ином виде будут повторяться у многих других современников.

Офицер военно-телеграфного парка, писатель А.К. Детенгоф характеризовал пребывание в Румынии как нахождение «среди друзей, которые хуже врагов»[608]. Сравнение с более ранней цитатой из его дневника о начале вступления «в союзную и содружественную нам Румынию» даёт основание предположить, что его начальные представления о румынах претерпели определённые изменения во время пребывания в их стране. «Пренебрежение» румынских офицеров к их российским коллегам автор объясняет невзрачностью вида последних, контрастирующей с щеголеватым видом и рослостью первых. Подобное пренебрежение, по свидетельству Александра Карловича, «было причиной» частых и резких столкновений. Характеризуя общее отношение румын к российским воинам как недоброжелательное или как отношение «цивилизованной страны» к «грубым и невежественным дикарям» автор пытался оправдать данное отношение, призывая своих читателей к «справедливости» и «беспристрастности», существенными успехами внутренней и внешней политики столь молодого государства, при которых сложно «не зазнаться»[609]. С подобной позицией, конечно, сложно согласиться.

Ф.М. Депрерадович прямо упоминал, что румыны своих освободителей как видно «не особенно-то долюбливают» и «рыло воротят» от них. По тону повествования можно заключить, что автор вряд ли ожидал встретить в Румынии подобное отношение. Помимо прочего, Фёдор Михайлович отмечал в Румынии «далеко» худшее в сравнении с Россией состояние пассажирских вагонов, «порядка на станциях, надутость чиновников и грубость кондукторов, заключая, что «в этом отношении переезд заграницу хорошего впечатления не производит»[610].

В.Ф. Ореус, на которого выпала обязанность устраивать солдат на квартиры в Румынии, жаловался, что «приходилось идти по ночам, а днём браниться с нашими внимательными союзниками, не желавшими пускать солдат к себе на ночлег и, вследствие того», делавших автору «в каждом местечке неприятности»[611]. Большое недовольство увиденным негостеприимным отношением румын к российским солдатам выразил в своих записках унтер-офицер А.В.[612] Е.В. Духонина упоминала, что румынские крестьяне, не желая «ставить подводы» для нужд российских войск, угоняли волов и лошадей Бог знает куда, да и сами» прятались[613]. Полковник Г.И. Бобриков в разговоре с председателем румынского совета министров Иваном Братиано жаловался на утаивание местными жителями от российских войск дров и соломы, объясняя подобные случаи результатом «отсутствия комиссаров при колоннах»[614].

Многих современников возмущало намеренное повышение румынами с началом войны и, соответственно, с прибытием российских войск цен на разные товары, включая продовольствие, на перевозку по стране и переправу (уже в разгар войны) через Дунай из Зимницы в Систово. С заметным негодованием об этих фактах писали вышеупомянутые Н.А. Адрианов, М.А. Газенкампф, Е.В. Духонина, В.В. Гурьев, Ф.М. Депрерадович, С.П. Боткин, А.В. Верещагин, П.Д. Зотов, В.А. Сухомлинов, Д.А. Озеров, В.И. Немирович-Данченко[615].

Справедливости ради нужно заметить, что многие из вышеприведённых фактов «недружественного» отношения румын к российским войскам, могут объясняться вполне объективными причинами. Например, М.М. Залышкин отмечал, что в войну «самым тяжелым бременем для страны стали узаконенные правящими верхами регулярные реквизиции, которые должны были обеспечить снабжение армии всем необходимым за счёт жителей княжества»[616].

«С июня 1877 г., – писал историк, – снабжение румынской армии продовольствием и фуражом осуществлялось исключительно за счёт реквизиций у населения. Общая стоимость только зафиксированных в официальных документах реквизиций для нужд армии превысила за время войны 11 млн. лей»[617]. По свидетельству очевидца событий Н.П. Зубку-Кодряну у крестьян «отнимали под видом реквизиции почти последние съестные припасы…»[618].

Перевозчики продуктов и фуража для армии, доставка многих военных грузов производилась по преимуществу теми же крестьянами, нередко вынужденными на собственных волах и лошадях, на своих подводах совершать долгие и изнурительные поездки за десятки километров от дома[619]. Как писал Н.П. Зубку-Кодряну: «…У мужиков же, отправленных в путь с рабочим скотом, и без того расстроенные хозяйства ещё больше расстраивались в их отсутствие из дома в течение большей части месяца; скот их пропадал в пути от истомления, отсутствия корма и повальной болезни…и сам мужик возвращался назад пешком, без скота и возов, с билетом администрации, что возил кладь столько-то дней и имеет право на вознаграждение от правительства, возвращался осенью и зимой иногда с отмороженными руками и ногами, возвращался сам в слезах, чтобы увидеть слёзы своих детей, своё вконец расстроенное хозяйство…»[620].

Кроме того, надо иметь ввиду, что ещё накануне войны в 1875 – 1876 гг. в Румынии произошло обострение внутриполитической обстановки. Как отмечал М.М. Залышкин: «Оно было вызвано прежде всего ростом недовольства и усилением борьбы народных масс. Финансовый кризис ухудшил и без того тяжёлое положение трудящихся. В деревне ширились и разрастались волнения крестьянства»[621]. Среди прочего, крестьяне «отказывались также платить государственные налоги и нести дорожную повинность. Многие префекты жаловались, что не хватает солдат, чтобы заставить крестьян выполнить сельскохозяйственные соглашения, провести дорожные работы и взыскать с налогоплательщиков деньги в казну»[622]. Таким образом, зная о подобных тяготах войны, выпавших на долю румынского народа, можно не удивляться тому, что порою местные жители устранялись от помощи в снабжении российских войск, а перевозчики грузов завышали цены на перевозки.

О запрещении в первые месяцы конфликта российским войскам проходить к Дунаю через румынскую столицу – Бухарест – с негодованием писали уже упомянутые Е.В. Духонина, П.Д. Паренсов, М.А. Газенкампф, а также офицер инженерного управления Дунайской армии М.Н. Мазюкевич[623]. О наличии среди румын (в частности, живших у Дуная) турецких шпионов упоминали Н.А. Адрианов, М.Н. Мазюкевич, унтер-офицер А.В.[624] Последний по этому поводу особенно возмущался, впрочем, вся его характеристика данного народа пропитана откровенно негативным к нему отношением. Действительно согласно военной конвенции, заключённой между Румынией и Россией 4 апреля 1877 г.[625], находившийся «на пути следования русских войск, Бухарест объявлялся закрытым для них городом»[626]. Когда в первых числах мая, румынскую столицу должен был посетить главнокомандующий русской армией, князь Карл, ссылаясь на заключённую конвенцию, потребовал даже, чтобы тот прибыл без военного эскорта. Вскоре, однако, князь согласился дать определённые послабления, чтобы ускорить переброску русских войск: им было разрешено проходить через некоторые улицы Бухареста, минуя центральную часть города. Установленное конвенцией ограничение было отменено уже после вступления Румынии в войну против Турции[627].

Отправляя М.Н. Мазюкевича собирать данные о турецких крепостях на Дунае и о возможных местах переправы русской армии, заместитель начальника генштаба генерал Левицкий советовал «взять переводчика из Кишинева, так как на румын полагаться нельзя»[628].

Среди увиденных негативных черт румынского народа, современников особенно раздражала следующая, которую они определяли как хвастовство или «бахвальство». По мнению унтер-офицера А.В., румыны, «начиная с гордого боярина, господаря, и кончая черномазыми крестьянами в оборванных кафтанах и грязных рубашках, все, без исключения, хвастливы»[629]. Подобные «бахвальство», хвастовство и преувеличение собственной значимости, судя по сведениям российских современников, проявлялись у румын при рассмотрении самых разных вопросов – от взятия Гривицкого редута 30 августа 1877 г. (в ходе 3-го штурма Плевны) и оценки роли и участия своей армии в русско-турецкой войне до рассмотрения собственного международного положения в Европе и особой миссии Румынии, находящейся «на аванпостах цивилизации против варварства», якобы грозящего как со стороны Турции, так и со стороны России. Об этом писали уже упомянутые М.А. Газенкампф, унтер-офицер А.В., П.Д. Зотов, В.В. Гурьев, П.Д. Паренсов, В.И. Данченко, В.О. Дубецкий, В.В. Воейков[630]. В качестве примера хотелось бы привести одну характерную цитату из воспоминаний П.Д. Паренсова:

«5 декабря 1877 года, при отъезде нашего Государя из армии в Россию, в Яссах, на стене станции железной дороги, ведущей в Россию, была наклеена огромная лубочная картина, рисованная красками, на которой было изображено: стоит коленопреклоненный Осман-паша и почтительно подаёт свою саблю князю Карлу, благосклонно её принимающему. Подпись гласила: “Победитель Плевны 28-го ноября 1877-го года”.

Нас на этой картине не было.

Так как на станции, кроме румынской полиции были и наши железнодорожные команды и жандармы, то картину успели сорвать за несколько минут до проезда Государя»[631].

В.О. Дубецкий – один из немногих современников, обративший внимание на религиозность румынского населения, которая представлялась автору весьма слабой; отношение к священникам, по наблюдению предпринимателя, также не отличалось уважительностью[632]. В то же время автор отмечал поразившую его чистоплотность румынских женщин[633]. О чистоплотности румын вообще упоминал также Ф.М. Депрерадович[634]. А.К. Детенгоф одним из немногих отмечал также чистоту и благоустроенность их городов. Он же обратил внимание на красоту рассматриваемого народа[635]. С ним вряд ли бы согласился С.П. Боткин, вообще отнесшийся к румынам (и к болгарам тоже) крайне негативно. Их он называл «дохлыми», слабыми. Приписывал народу лень, женщинам, «особенно высшего круга», – «самую нелестную репутацию», объясняя «лёгкость здешних нравов» тем, что (по разговорам) «Румыния была римской колонией, куда высылали…за наказание публичных женщин и различных преступников»[636]. В общем, резкости суждений, как видим, Сергею Петровичу было не занимать.

Таким образом, восприятие участниками войны румынского и турецкого народов действительно претерпевало определённые изменения. Трансформация представлений российских участников войны о турецком населении Балкан включала сразу две тенденции. С одной стороны, современники явно не ожидали увидеть столь сильные последствия антирусской агитации, выраженные в поголовном бегстве мусульман перед русскими войсками и многочисленных стычках последних с вооружёнными жителями. Как не удивительно, но лишь немногие побывавшие на войне люди оставили в письмах, мемуарах и дневниках ярко выраженное негативное отношение русских солдат к турецким жителям. Считая турок по умолчанию врагами, большинство современников, судя по всему, не видело необходимости в подробном изложении своего отношения к ним. Рассказы болгар об их притеснении в прошлом мирными турками также могли вызывать недоверие к последним у русских воинов.

С другой стороны, участников конфликта не могло не поразить (о чём многие прямо свидетельствуют) то прогрессирующее добродушие, с которым турецкие жители встречали российских военных в конце войны, устав от её тягот и постоянных поражений своих войск. К примеру, большая часть современников, посещавших в это время Стамбул, описывала приветливое и даже радушное отношение к русским воинам жителей турецкой столицы. К тому же и в самом начале войны, столкнувшись с реальным образом турецкого селянина, далеко не все современники воспринимали его в качестве враждебного. Всё это говорит о том, что степень «фанатизма» простых турок была изначально несколько переоценена в российском обществе. Многие очевидцы упоминали о защите русскими войсками мирных турок от болгар. М.А. Газенкампф, В.В. Верещагин и Н.А. Адрианов писали также о предоставлении начальниками отрядов турецким беженцам права возвращаться на свои прежние места проживания под защиту войск.

Выявление трансформации представлений российских участников последней русско-турецкой войны о румынском народе предстаёт также действительно непростой задачей. Румыны являлись «естественным» союзником России и, скорее всего, всё её население по умолчанию воспринималось как дружественное. Современники оставили немалочисленные сведения радушных приветствий войск, пересекавших территорию Румынии по пути к дунайскому театру войны. В основном, правда об этом свидетельствуют не простые воины, а достаточно именитые и известные участники событий, например, Д.А. Милютин, Н.П. Игнатьев, М.А. Газенкампф и пр. Многие очевидцы событий в то же время с негодованием отмечали факты завышения цен, отсутствия у населения явного желания помогать дружественным войскам, поставлять им необходимое, пускать на ночлег. Судя по источникам личного происхождения эти негативные факты побуждали в итоге значительную часть участников событий отзываться о народе не в лучших тонах. Многих современников возмущало намеренное повышение румынами с началом войны и, соответственно, с прибытием российских войск цен на разные товары, включая продовольствие, на перевозку по стране и переправу (уже в разгар войны) через Дунай из Зимницы в Систово. Участники событий с негодованием отмечали часто встречаемые, по их мнению, у народа жадность, хвастливость. Здесь надо заметить, что согласно историографии, в 1877 – 1878 гг. население Румынии, незадолго до войны пережившее экономический кризис, сильно страдало и даже разорялось от тягот, связанных с необходимостью снабжения собственной армии. Зная о подобном состоянии румынского народа в войну 1877 – 1878 гг., можно не удивляться тому, что порою местные жители устранялись от помощи в снабжении российских войск, а перевозчики грузов завышали цены на перевозки. По-разному оценивали современники отношение румын к чистоте быта, степень внимания местных жителей к войне. Как мы видим, отношения русской армии с такими балканскими народами как турки и румыны освещались у современников конфликта довольно разнообразно и многосторонне.