Характеристика отношения русского общества к освободительной борьбе южных славян накануне войны

Следует отметить, что вопрос об отношении российского общества к освободительной борьбе славян накануне конфликта 1875 – 1878 гг. представляется нам очень сложным, прежде всего, по причине колоссального обилия зачастую противоречащих друг другу источников. При характеристике данной проблемы довольно трудно, но принципиально важно выявить массовость охватившего Россию народного движения в поддержку южных славян и мотивацию большинства людей из этого движения. Несмотря на существенный прогресс историографии, этот вопрос, по нашему мнению, по-прежнему далёк от объективного целостного рассмотрения. Замечено, что соответствующим исследованиям не хватает глубокого рассмотрения мемуарной литературы и переписки современников. А если таковые и задействуют, то в основном это сведения политических и крупнейших общественных деятелей. Между тем, в среде мемуаристов бытовали разные мнения по вопросу общественного движения в поддержку славян.

В советских исторических трудах указывается на традиционное сочувствие русского общества к южнославянским народам в их борьбе против турок. Вот один из примеров такой оценки: «Борьба южных славян за свободу и независимость находила широкий отклик в самых различных слоях русского общества…Правящие круги России, хотя и с опаской относившиеся к революционно-демократическим тенденциям освободительного движения балканских народов, считались с традиционным сочувствием русского общества к угнетённым славянам…»[117]. Известный болгарский исследователь Генов Цонко также писал: «Весь русский народ решительно поддержал справедливую борьбу южных славян»[118]. В другой работе отмечалось, что война «началась в условиях…небывалого в истории России общественного движения в…поддержку» балканских народов[119]. Далее в труде упоминалось, что «традиционная дружба и взаимные симпатии, издавна связывавшие народы России с народами Балкан, конкретно воплотились в движении помощи южным славянам» во время Восточного кризиса 1870-х гг.[120] Известный исследователь российско-балканских связей А.А. Улунян также отмечал: «Общественное мнение России подняло свой голос и выступило в поддержку южных славян вообще и Болгарии в частности, исходя из искренних, братских чувств и давних дружеских связей между русским народом и славянами Балканского полуострова»[121]. Н.И. Беляев, отмечая в духе советской историографии преследование господствовавшими слоями своих корыстных целей в русско-турецкой войне вместе с тем признавал, что «война с Турцией имела и другую сторону – освобождение от ига Турции угнетённых славян. Эта благородная идея пользовалась широким сочувствием среди русских народных масс. Здесь сказались родственно-племенные связи русских и балканских славян и традиционная славянская дружба…Освободительное значение военных действий поднимало дух русских войск»[122]. Из советских исследователей С.А. Никитин также упоминал: «Само же общенародное движение сочувствия и помощи южным славянам было выражением тех давних связей, какие существовали между русским народом и южными славянами»[123]. Авторы труда «Дружба, испытанная временем» Ф.Т. Константинов и А.М. Кореньков писали, что объявление войны Турции в апреле 1877 г. было встречено с горячим одобрением всеми слоями русского общества: «Русские люди в массовом порядке записывались добровольцами в армию, чтобы принять участие в освобождении болгар»[124].

Вместе с тем, исследователь русского крестьянства царской России А.В. Буганов замечал, «что для взглядов крестьян на войну наряду с искренним сочувствием и желанием победы общеславянскому делу была свойственна трезвая оценка значения происходящего. Ещё в преддверии войны все крестьяне “…сознают, что война есть одно из величайших народных бедствий”. В Череповецком уезде Новгородской губернии весть об объявлении войны, “по словам местного священника, была принята народом не с радостью, как ожидалось, а сосредоточенно серьёзно…”»[125].

Многие из рассмотренных очевидцев тех событий также признавали если не всеобщий, то массовый характер общественного движения в поддержку славян. Так, С.Ю. Витте упоминал, что «все в то время были заражены патриотическим духом, тем патриотическим направлением, которое, в сущности говоря, и вынудило императора Александра II объявить войну Турции». По его мнению, тогда «был общий подъём русского патриотического самосознания именно в смысле славянского единения»[126]. Сергей Юльевич писал, что «из России в сербскую армию ехала масса добровольцев». Будущий премьер-министр, увлекаясь «славянской идеей» – идеей взятия Константинополя, усердно занимался их отправкой[127]. Того же мнения придерживался и известный журналист князь В.П. Мещерский: когда 1876 г. в Боснии и Герцеговине «началось восстание, в Петербурге сразу почувствовалось что-то вроде симпатического этому восстанию течения мыслей»[128]. В мемуарах он упомянул о существовавшей «ненависти к туркам, которою мы на берегах Невы так кипели»[129]. Князь Мещерский упоминал, что «весною этого года уже в полном разгаре был у нас в Петербурге и Москве славянский пожар»[130]. Он писал, что «славянофильское движение…было действительно весьма интересным событием; интерес его заключался в общности этого настроения и в особенности в его популярности: чем ниже был общественный слой, тем сильнее проявлялся этот Drang (поход) на дунайский восток. В особенности народность этого настроения заметна была в Москве»[131]. О возбуждении «лучших инстинктов» и «святых чувств» русского народа упоминал Владимир Петрович в своей статье, вышедшей в печать 1 августа 1876 г.[132].

Действительно, как отмечают исследователи, самое глубокое сочувствие страдания южных славян и, особенно, болгар вызвали у простых русских людей; мощное народное движение в защиту южных славян вынуждены были констатировать даже официальные власти. Л.И. Ровнякова пишет: «Начальник Петербургского жандармского управления Н.С. Бирин сообщал 25 октября 1876 г. в III отделение, в частности, следующее: “…сочувствие к южным славянам полное и, по моему мнению, оно явственнее обрисовывается в простом необразованном классе”.

Подобные донесения поступали также из Ярославской, Московской, Воронежской, Костромской, Полтавской и др. губерний. Суммируя эти донесения, шеф жандармов Н.М. Мезенцев в докладе Александру II от 12 нояб. 1876 г. отмечал, что: “…в губерниях с коренным русским населением бедствия балканских славян вызвали общее сочувствие, выразившееся значительными денежными пожертвованиями”»[133].

Довольно многочисленные примеры готовности простых русских людей помочь «братьям по крови и вере» содержат воспоминания известного военного корреспондента и писателя В.И. Немировича-Данченко. Проведя лето 1876 г. «в поездках по Волге, Каспию, Каме и глухим закоулкам горнозаводского Урала», он свидетельствовал, что «народ сёл и деревень, морской рыболов, волжский судорабочий, самарский и саратовский пахотник, уральский заводский и рудничный батрак <…> не жалел своих крохотных сбережений, чтобы оказать пострадавшим посильную помощь». Немирович-Данченко рассказывал, что «крестьяне устраивали сходки, на которых решали, с кого сколько брать на “славянское дело”, и вся инициатива исходила от самого народа, родилась в самом народе»[134].

А.В. Буганов, основываясь на опубликованных в многотомнике «Освобождении от турецкого ига» документах, убеждался в массовости фактов пожертвований крестьян в 1875 – 1878 гг.:

«Анализ сообщений, политических обзоров по губерниям за 1875 – 1878 гг. даёт возможность рассмотреть вопрос об отношении различных классов, в том числе крестьян, к событиям на Балканском полуострове.

При изучении упомянутых источников было обнаружено лишь одно замечание чиновника, утверждавшего большую степень сочувствия славянскому делу у представителей имущих классов по сравнению с крестьянами. Свидетельств противоположного характера несравненно больше. В С.-Петербургской губернии, например, “сочувствие явственное обрисовывается в простом необразованном классе”; во многих губерниях суммы, пожертвованные крестьянами, существенно превышали пожертвования дворян, купечества, мещан»[135].

Н.И. Цимбаев отмечал ту же тенденцию: «Характерным было огромное количество мелких пожертвований от крестьян, рабочих, городских ремесленников. И.С. Аксаков писал: “Две трети пожертвований внёс наш бедный, обременённый нуждою простой народ…Пожертвования по общественной лестнице шли в обратной прогрессии: чем выше, чем богаче, тем относительно слабее и скуднее. Наши денежные знаменитости не участвовали вовсе, а если и участвовали, то в самом ничтожном размере во всероссийской народной складчине”»[136]. Движение в поддержку южных славян, всероссийский сбор пожертвований, по мысли исследователя, имели подлинно народный характер, чуждый всякой правительственной, церковной или иной регламентации[137].

Барон Н.Е. Врангель, отец известного лидера белогвардейского движения, отзывался о славянофильских настроениях в России с иронией: «Петербург находился в состоянии лихорадки. Сербия воевала с Турцией. Московские и отчасти петербургские журналисты будоражили публику всеми возможными средствами…Общественное мнение настаивало, что Россия должна принять участие в войне…Тем временем славянские комитеты Москвы и Петербурга стали центром деятельности помощи Сербии и каждый день отправляли на Восток полки добровольцев, радовавшихся, что едут спасать славян»[138]. Литератор Н.С. Лесков в сентябре 1875 г. писал, что с началом герцеговинского вопроса страна «выходит из своей мертвящей апатии и пробует проявить какой-нибудь живой дух и симпатии»[139]. Г.З. Елисеев, известный писатель и обозреватель «внутренних дел» в «Отечественных записках» также в сентябре 1876 г. отмечал «настроение, возбуждённое в публике славянскою войною»[140]. Развивая данную тему в одной из своих статей, он писал: «Как мы ни неумелы в деле помощи славянам, как ни туги на подъём для этой помощи, но тем не менее, не подлежит никакому сомнению, что как в нашем интеллигентном обществе, так и в народе – и в последнем, может быть, даже более, чем в первом – есть искреннее, прочное чувство братства со славянами и сознание нашего долга перед ними, хотя пока большею частью и очень смутное. Война за освобождение славян от турецкого ига будет в полном смысле народною войною в России»[141]. Известный общественный деятель, славянофил И.С. Аксаков в речи, произнесённой на заседании Московского славянского комитета 6 марта 1877 г., отметил общее ожидание войны за славян: «Вторя Москве, возликовала и заговорила вся русская область, и до сих пор ещё не перестают доноситься из дальних концов нашей земли запоздалые в своей радости отголоски»[142].

Известный писатель Ф.М. Достоевский отмечал в ноябре 1876 г. в письме будущему Александру III, что «нынешние великие силы в истории русской подняли дух и сердце русских людей с непостижимою силой… и осветили в сознании нашем святыни русской идеи ярче, чем когда бы то ни было...Не мог и я не отозваться всем сердцем моим на всё, что началось и явилось в земле нашей, в справедливом и прекрасном народе нашем»[143]. «Дело освобождения славян» Достоевский считал «совсем русским» и «близким России»[144]. В целом, писатель считал движение в поддержку славян всенародным[145]. Находясь за границей, в июле 1876 г. он уговаривал соотечественников делать пожертвования в пользу славян. Об этом он писал в письме А. Г. Достоевской от 21 июля 1876 г. из Эмса[146].

Другой известный литератор А.А. Фет упоминал о материальной помощи южнославянской борьбе русских крестьян. По этому поводу он писал: «…воззвание в пользу сербов облетало наши убогие веси, осуществляя пословицу: “с миру по нитке”. Бабы отличались усердием в приношении холста»[147].

Участник русско-турецкой войны, ротмистр В.В. Воейков писал, что к моменту объявления войны Турции «давно уже все были возбуждены против турок, мучивших Балканских христиан; газеты были полны известий о Турецких зверствах. Сербия и Черногория давно дрались за свою независимость, и более пылкие натуры из наших уехали в Сербию волонтёрами и там под командою генерала Черняева отстаивали свободу славян. Это, конечно, было начало, как бы аванпостная перестрелка; все ждали наступления главных сил, т.е. высочайшего манифеста о войне России с Турцией»[148]. Участник сербско-турецкой войны 1876 г., доброволец К.И. Воронич в своих записках отмечал, что русский народ жертвовал «чуть-ли не последнюю копейку на помощь угнетённым братьям»[149]. Вот как он описал проводы добровольцев в Петербурге: «Народа провожать отъезжающих в Сербию собралось на платформе масса, а когда поезд двинулся, то вся эта публика проводила нас громкими ура!»[150].

Участник войн 1876 и 1877 – 1878 годов офицер П.А. Гейсман оставил интересные сведения о динамике роста симпатий российского общества к славянской борьбе: «…наиболее усиленное движение в Сербию славянских добровольцев вообще и русских в особенности, происходило уже во время самой сербско-турецкой войны, но перед войною не только добровольцев, но вообще Русских в Сербии была весьма мало. Равным образом их было немного среди восставших и уже сражавшихся Босняков и Герцеговинцев. Вообще в то время в русском обществе симпатия к этим последним, а равно и ко всему сербскому народу далеко ещё не достигла крайнего своего напряжения. Во всяком случае искренность этой симпатии не подлежала сомнению и нисколько не умалялась тем равнодушием и даже своего рода неприязненностью, с которыми отнеслось к сербскому вопросу меньшинство русского общества»[151]. Ещё он писал, что «разрешение, данное правительством русскому обществу, открыто высказывать своё сочувствие к Боснякам, Герцеговинцам и Сербам, в свою очередь имело весьма важное значение, так как сообщило русскому обществу уверенность в том, что оно ни в чём не нарушает достоинства России, но напротив того действует вполне согласно с её историческою миссиею. Поэтому не удивительно, что возбуждение русского общества всё более и более усиливалось»[152]. П.А. Гейсман также отмечал, что число добровольцев стало особенно сильно возрастать с августа 1876 г., т.е. «с того времени, когда неравенство борьбы между Турциею и Сербиею обрисовалось довольно рельефно, а генерал Черняев “клич кликнул” по всей русской земле, призывая русских людей на помощь Сербам. На этот призыв так или иначе отозвалось громадное большинство русского общества…Только самые холодные рассудки не поддались общему увлечению…»[153]. Начало «воодушевления» русского общества П.А. Гейсман относит к 1875 г.[154]

Известный общественный деятель, славянофил А.И. Кошелев в своих записках также показывает изменения, произошедшие в масштабах общественной поддержки борьбы южных славян за 1875 – 1877 гг. Так, он писал о жизни русских помещиков, съезжавшихся на зиму в Москву: «Зима 1875 – 1876 года в Москве вообще кое-как протекла: съезжались, сообщали друг другу разные нерадостные слухи, толковали, даже спорили; вести из Боснии и Герцеговины словно оживляли общество; но действительной жизни нигде не было. Наступила весна, и все были рады разъехаться»[155].С вступлением в 1876 г. в войну против Турции Сербии и Черногории интерес и симпатии к славянам заметно усилились, что видно из записок Кошелева: «…и слухи, всё более и более настоятельные, о приближающейся войне с Турциею заставляли многих, и нас в том числе, ускорить отъезд, который мы прежде назначили на самые последние дни октября»[156].Развивая тему, он писал: «Зима 1876 – 1877 года прошла в Москве много оживлённее предшествующей. Известия с Балканского полуострова всех живо интересовали. Толки об отправляющихся туда добровольцах, действия московского Славянского комитета и слухи о предстоявшей войне с Турциею волновали и общество, и печать. Ещё никогда не было в России столько славянофилов, как тогда; одушевление в пользу славян росло и распространялось…Весною объявлена была война Турции, и всеобщий восторг не имел границ; земства, города, частные лица, даже крестьянские общества жертвовали, каждый по своим средствам, более или менее значительные суммы на военные издержки, а также в пособие славянам или прямо, или чрез посредство Славянского комитета. Общее одушевление было таково, что оно напоминало 1812 год, когда для отражения вторгнувшегося в наши пределы врага вся Россия вооружилась и готова была идти для спасения отечества»[157].

Ф.М. Достоевский тоже отмечал усиление движения в поддержку славян летом 1876 г. после принятия на службу в сербскую армию генерала Черняева: «На службу он был принят и зачислен, но вовсе не главнокомандующим сербскою армией, как пронёсся было у нас о том слух в России, долго державшийся. Вот тут-то и начались русские добровольцы, которые, впрочем, несомненно и прежде были, то есть до Черняева; вместе с тем усилились сборы пожертвований, на которые поднялась вся Россия. Всех добровольцев, за весь прошлый год, было не бог знает сколько, очень не много тысяч, но провожала их в Сербию решительно вся Россия…Со стороны народа объявилось столько благородного, умилительного и сознательного, что всё прошлогоднее движение это, русского народа в пользу славян, несомненно останется одною из лучших страниц в его истории»[158].

Сведения современников об усилении движения с вступлением в войну Сербии и Черногории подтверждает С.А. Никитин в своей статье. По его мнению, общественное движение в поддержку славян прошло два этапа: «Первый связан с восстанием в Боснии и Герцеговине. На этом этапе в движение включились прежде всего дворянско-славянофильские группы, затем либерально-буржуазные и революционно-народнические. Народные массы участвовали в нём только в форме благотворительной – своими пожертвованиями. Второй этап связан с войной Сербии и Черногории против Турции. В этот период активно выступает народ, ясно проявляется его сочувствие борющимся южным славянам, его готовность к поддержке этой борьбы и материальными средствами и личным участием»[159].

Военный министр Д.А. Милютин оставил в своём дневнике сведения об отношении к славянской борьбе императрицы и придворных. Так, он повествовал, что «императрица принимает близко к сердцу нынешние дела турецких славян и не скрывает своего негодования на то, что наша дипломатия держится в этом вопросе такой пассивной роли. Императрица выражалась в этом смысле при многих офицерах генерального штаба и других лицах, присутствовавших при осмотре карт; в том же смысле возобновила со мною разговор и позже, пред обедом. С глубокой скорбью говорила она о страшном кровопролитии, которое именно теперь происходит на театре войны»[160]. Ещё министр упоминал, что «императрица усугубляет своё сочувствие к балканским славянам, посылает от общества Красного креста врачей и госпитальные вещи»[161]. Сам Д.А. Милютин по собственному признанию «не менее других» сочувствовал «несчастным христианам Турции»[162].

В развитие темы министр писал: к сербам «…на помощь…из России стремятся в большом числе и офицеры, и врачи, и сёстры милосердия; даже много волонтёров из простонародья. Трудно было ожидать такого одушевления, такого порыва. В этом отношении явление утешительное. Государь, повидимому, поощряет всё, что делается в пользу балканских славян со стороны частных лиц и общества, но остаётся в твёрдом намерении не оказывать никакого вмешательства официального»[163]. В октябре 1876 г. Милютин упоминает о возбуждённом состоянии «умов в Петербурге, Москве и других местах России»[164].

А вот как описывают отправление в Сербию в августе 1876 г. добровольцев из числа своих сослуживцев офицеры лейб-гвардии егерского полка: «Когда в обществе началось сильное брожение в пользу славян, когда образовывались славянские комитеты и все с живейшим интересом следили за событиями на Востоке, многие из гвардейских офицеров стремились в Сербию, вслед за генералом Черняевым, назначенным там командующим Моравской армией…На вокзале уезжавших провожали товарищи и огромная толпа публики. Одушевление было общее…Когда тронулся поезд, все обнажили головы и грянуло такое “ура”, которое навсегда запечатлелось в памяти добровольцев. На всём пути от Петербурга до границы они встречали такое же радушие, такое же сочувствие»[165].

Представитель верхушки российского дворянства князь Д.А. Оболенский писал 26 августа 1876 г., что в России «все классы общества возбуждены ненавистью к туркам, и пожертвования деньгами и вещами приносятся в огромных размерах. Кроме того, со всех концов России волонтёры разных сословий и званий идут в Сербию и вступают в ряды сербского войска. Уже более 50-ти офицеров русских пало на поле битвы. Народное движение в России быстро распространилось и теперь представляет весьма замечательное и важное по своим последствиям движение»[166]. Князь отмечал, что когда Александр II во время знаменитой речи в Москве 29 октября 1876 г. обратил к сербам свой упрёк, поразивший Оболенского «своей неожиданностью и неуместностью», то «говорят, в Москве, под впечатлением общего настроения и одушевления, даже этот упрёк не ослабил общего восторга»[167].

Издатели труда «Описание русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. на Балканском полуострове», вышедшем в свет в 1901 г., повествовали об общественных настроениях накануне войны в общем ключе с современниками:

«Вести об этих постигших болгар бедствиях, размер и распространение коих были отчасти преувеличены молвой и печатью, взволновали общественное мнение в Европе вообще, а в России в особенности.

Общее горячее сочувствие русского народа к судьбе единокровных и единоверных народов Балканского полуострова выразилась вначале весьма значительными денежными пожертвованиями, а впоследствии, во время Сербско-Турецкой войны, личным участием многих русских добровольцев, сражавшихся в рядах сербских ополчений»[168].

До наших дней дошло прошение группы одесских жителей от 23 сентября 1875 г. о разрешении организовать комитет для сбора средств в пользу герцеговинцев, пострадавших от турецких репрессий: «Повсеместно в России проявилось сочувствие несчастным жертвам печальных герцеговинских событий, выброшенным бедственным стечением обстоятельств на чужбину без крова и всяких средств существования. Глубоко сочувствуя этому истинно христианскому движению, охватившему из конца в конец наше отечество, мы предположили устроить комитет для сбора пожертвований с сказанной целью. Поэтому честь имеем просить ваше превосходительство разрешить нам устройство означенного комитета как для сбора приношений по подписным листам, так и по другим законам дозволенным способам в пользу герцеговинских семейств, пострадавших от восстания»[169].

Как видно из донесений высших жандармских чинов определённую роль в разжигании «славянского пожара» в России сыграли студенты – выходцы из южнославянских земель. Вот пример одного донесения: «Получены сведения, что будто бы студенты Московского университета из уроженцев южных славянских земель подстрекают своих товарищей по университету к принятию участия в Герцеговинском восстании»[170].

Известный художник В.Д. Поленов также упоминал в своём дневнике о сочувствии движению в поддержку славян: «Токарев рассказал, как их провожали в России и как встретили сербы. В России, как известно, были напутственные молебны чуть ли не на каждой станции, встречали городские и другие чиновники и сановники. Народ восторгался и умилялся, их благословляли и прославляли, проливая горячие слёзы сочувствия, и т.д.»[171].

Участник добровольческого движения в Сербию в 1876 г., кавалерийский офицер А.Н. Хвостов рассказывал об отправлении в Сербию с терскими и кубанскими казаками: «Наше даровое путешествие по железным дорогам имело вид триумфа; везде встречали нас обедами и завтраками, а когда мы ехали на пароходе из Ростова в Таганрог, то пароход расцветился флагами и стреляли из пушек»[172].

Переломным моментом Восточного кризиса 1875 – 1878 гг. явилось начало русско-турецкой войны – 12 апреля 1877 г. Несмотря на то, что последующая война должна была ударить по неокрепшему после Крымской войны состоянию пореформенной России, её начало приветствовали широкие массы населения, о чём можно судить по сведениям современников. Развивая мысль о славянофильских настроениях, Н.Е. Врангель писал, что с объявлением войны 12 апреля 1877 г. «происходившее в Москве и Петербурге было похоже на то, что происходит в таких случаях во всех больших городах. Общество охватила лихорадка квасного патриотизма»[173].

В.В. Воейков в более радостном тоне описывает приветствие населением объявления войны: «Надо было видеть всеобщую радость: знакомые и незнакомые поздравляли на улицах друг друга с объявлением войны. Манифест и газеты раскупались на расхват. Воинственная горячка охватила всех; все старались быть причастниками к делу. Кто хлопотал поступить в действующие войска, кто в “Красный Крест”, кто жертвовал, кто пил за успех Русского оружия; одним словом, всякий старался, как мог, выразить свою готовность быть хоть чем-нибудь полезным в эти важные минуты и способствовать победе Креста над Луною.

Многие, не стесняясь своим положением по гражданской службе, поступали рядовыми в действующие полки. Не помню фамилии, но помню молодцевато-разъезжавшего по улицам Петербурга с прощальными визитами сенатора, лет 70-ти, поступившего корнетом в один из гусарских полков. По улицам появились белые фуражки, т.е. на обыкновенные фуражки были надеты белые чехлы, присвоенные назначенным в действующую армию. Эти фуражки возбуждали в нас зависть и ещё больше разжигали страсти»[174].

Д.А. Милютин описал восторженное приветствие объявления войны солдатами, стоявшими под Кишинёвом: «Когда же Государь, проехав сквозь массу собранных войск, окружённый офицерами, высказал им несколько тёплых, задушевных слов, то вся толпа и офицеров, и солдат одушевилась таким энтузиазмом, какого ещё никогда не случалось мне видеть в наших войсках. Они кричали, бросали шапки вверх, многие, очень многие навзрыд плакали. Толпы народа бежали потом за государем с криками “ура”. – Очевидно, что нынешняя война с Турцией вполне популярна»[175]. Ему вторит его современник В.В. Крестовский: «Только в ту минуту, когда государь произнёс войскам: “Прощайте! До свидания!...Возвращайтесь поскорее со славой…Подержите честь русского оружия, и да хранит вас Всевышний!” – только после этих, с глубоким чувством произнесённых слов, войска разразились громовыми криками. Но что это были за крики! Что за мощная сила вырывала их из груди каждого! Какой восторг, какая любовь сияли на лицах! Как вся эта масса в невольном порыве восторженно ринулась к монарху и обступила его с поднятыми вверх шапками, саблями, штыками!.. Солдатские шапки полетели целыми роями в воздух… Бесчисленные массы народа кидались на колени, простирали к государю руки и шумно, радостно вторили этому восторгу войск; над ними тоже мелькало в воздухе множество шапок; женщины, дети махали платками, кидали букеты; множество усатых, мужественных лиц было орошено слёзами, которых не старались прятать друг от друга. “Ура! За братий! За святое дело! За веру Христову! За свободу славян!” – раздавались повсюду мощные крики»[176].

В не менее радужном тоне военный министр описывал последующие затем восторженные встречи Александра II и приветствия войны населением Киева и Москвы, куда государь отправился после объявления войны из Кишинёва[177]. Д.А. Оболенский также писал о приветствии государя в Москве после объявления войны: «Ответ государя московским депутациям в Москве оч. хорош. Энтузиазм в Москве, по словам очевидцев, был необыкновенный»[178].

Ф.М. Достоевский написал в своём дневнике по случаю объявления войны: «…народ верит, что он готов на новый, обновляющий и великий шаг. Это сам народ поднялся на войну, с царём во главе. Когда раздалось царское слово, народ хлынул в церкви, и это по всей земле русской. Когда читали царский манифест, народ крестился, и все поздравляли друг друга с войной. Мы это сами видели своими глазами, слышали, и всё это даже здесь в Петербурге. И опять начались те же дела, те же факты, как и в прошлом году: крестьяне в волостях жертвуют по силе своей деньги, подводы, и вдруг эти тысячи людей, как один человек, восклицают: “Да что жертвы, что подводы, мы все пойдём воевать”. Здесь в Петербурге являются жертвователи на раненых и больных воинов, дают суммы по нескольку тысяч, а записываются неизвестными. Таких фактов множество, будут десятки тысяч подобных фактов, и никого ими не удивишь. Они означают лишь, что весь народ поднялся за истину, за святое дело, что весь народ поднялся на войну и идёт»[179].

Участник русско-турецкой войны унтер-офицер А.В. (чьё полное имя история не сохранила) упоминал, что «в России чувство негодования обострилось до крайности. Общественное мнение давно объявило туркам войну. Ждали только единого слова, призыва гуманного монарха. Все чувствовали, ждали, что вот-вот Россия пойдёт, победоносно пойдёт на выручку угнетённых братьев-славян, – русской кровью будет куплена дорогая свобода тем крохотным народностям, которые в далёкие времена Кирилла и Мефодия посылали нам духовную помощь, являлись родниками православной церкви.

И вот, наконец, объявлен давно ожидаемый манифест. В нём каждое слово горит горячим пламенем. Россия встала, как один человек…Словно из одной громадной груди раздался вздох облегчения: “Господи, благослови… за веру и братьев!..”

Итак, святая Русь пошла на великое дело освобождения славян.

Посыпались пожертвования, устраивались концерты, рауты в пользу раненых. Газеты были переполнены жгучими статьями…Все лихорадочно следили за известиями с театра военных действий»[180].

Составители труда «История лейб-гвардии егерского полка за сто лет 1796 – 1896» писали о начале войны: «…известно с каким неподдельным энтузиазмом встретила вся Россия этот давно ожидаемый призыв к борьбе за освобождение Балканских славян» – «Высочайший манифест о войне с Турцией»[181].

Однако не все современники признавали радужное приветствие начала войны всеми слоями общества. Так, К.М. Станюкович в своём романе «В мутной воде» изобразил несколько иную атмосферу в обществе: «Иностранец, попавший из Парижа, Лондона или Вены на петербургские улицы в понедельник 13 апреля 1877 года, был бы несказанно удивлён, узнав, что в этот самый день в Петербурге появился Манифест, объявлявший восьмидесятимиллионному населению о войне с Турцией. Так незначительны показались бы иностранцу проявления общественного возбуждения по сравнению с теми, которые бывают в европейских городах при событиях гораздо меньшей важности, чем объявление войны.

Нас, русских, подобная сдержанность, разумеется, не удивила. Русский человек издавна приучен к осторожности в выражении чувств, возбуждаемых в нём тем или другим событием, и рискует обнаружить их на людях только тогда, когда вполне уверен, что подобное проявление освящено санкцией. А так как в знаменательный день 13 апреля 1877 года обыватели не были извещены о том, что им представляется зажечь иллюминацию, то петербургские улицы в этот день представляли обычный, будничный вид»[182].

Тем не менее, рассказывая «о внешнем виде Петербурга в день объявления войны», писатель хотя и признавал, что «говорить о степени и характере возбуждения в нашем обществе довольно трудно, так как проявления его у нас не имеют публичного характера», но при этом не отрицал «возбуждения, охватившего множество народа при чтении Манифеста» и отмечал, что проявления этого «возбуждения» в петербургском обществе «были в большинстве радостного характера»[183].

Во время русско-турецкой войны движение в поддержку южных славян продолжало носить массовый характер, о чём косвенно можно судить по приветствиям войск, отправляющихся на войну. Так, офицер генштаба В.А. Сухомлинов упоминает о своём отъезде на войну:

«В Харькове нам устроили трогательный приём-проводы. Местные дамы объединились, чтобы выразить своё внимание отъезжающим на фронт, роскошно угощали и осыпали цветами.

Когда после продолжительной остановки поезд тронулся и я высунулся из окна вагона, чтобы ещё раз поблагодарить за сердечные напутствия, одна из милых изящных дам успела дать мне тёмную, пунцовую розу сказав: “Сохраните её: она вам принесёт счастье…”»[184].

Интересные сведения оставил унтер-офицер А.В. о проводах на войну гвардейского егерского полка в августе 1877 г.: у вокзала улицы «запружены народом»[185]. «Целуются люди, совершенно незнакомые. Раздают солдатам табак, папиросы, деньги…чувствуется какой-то общий подъём…Многотысячная толпа, как один человек, обнажила головы и, подняв их к небу, осеняет свои груди широким знамением креста…

– “С Богом…в путь на Святое дело…Благослови Господи…”

Потом сразу произошло какое то смятение…Кричали “ура”, махали платками, подбрасывали шапки»[186].

Москва «достойно встречала и провожала войска. Посылались многотысячные пожертвования…Газеты разжигали энтузиазм, описывая в ярких красках варварства турок в долинах Марицы…В церквах из уст тысячной толпы неслось “Спаси Господи люди твоя”. Молились горячо…»[187]. «Почти на всех больших – и даже на маленьких станциях – нам было устроено угощение…»[188] – замечал унтер-офицер.

Подобные сведения о проводах в августе 1877 г. гвардейского егерского полка находят дополнительные подтверждения в другом источнике: «Подъём духа ещё более усиливался чрезвычайно сочувственным отношением к войскам всех слоёв русского общества. На станциях собирались целые толпы народа. Могучее “ура”» встречало и провожало поезд. Помещики и купцы устраивали для солдат щедрые угощения. Дамы подносили офицерам букеты. Самые сердечные, теплые пожелания сопровождали проезжавших егерей. Весь далёкий путь от Петербурга до границы представлял как-бы один непрерывный ряд оваций»[189].

В Москве на вокзале «городская дума…предложила офицерам роскошно-сервированный завтрак; нижним же чинам – чай, водку, закуску. Здесь-же произошёл маловажный, повидимому, случай, который, однако, произвёл на всех присутствовавших неизгладимое впечатление: когда шестой эшелон приготовлялся к посадке в вагоны, из толпы…вышел старый крестьянин, сняв шапку, поклонился каждому офицеру в пояс и начал всех крестить и обнимать. Задушевная простота и естественность этой сцены, чуждой всяких театральных эффектов, тронули до слёз не только егерей, но и постороннюю публику»[190].

Любопытно, что сочувствие уходящей на фронт гвардии в России оказывали не только русские, но и, например, молдаване, о чём имеется несколько упоминаний: «Стоянка в Кишинёве оставила по себе самое приятное воспоминание: жители, хотя и не коренные русские, замечательно радушно принимали войска; каждый вечер офицеры собирались в местном “Благородном собрании” и очень быстро сошлись с Кишинёвским обществом»[191]. Данное мнение подтверждает и унтер-офицер А.В.: «В Кишинёве…попадались и первые молдаване. Встречу нам делали хорошую, – угощали усердно»[192]. Справедливая борьба болгар за свободу вызвала живое сочувствие также у украинцев, белорусов, армян, грузин и других народов России. «Следовательно, можно утверждать, – как писала Л.И. Ровнякова, – что и сочувствие, и материальная помощь балканским славянам в России приобрели всенародный характер и достигли больших масштабов»[193].

Сочувствие войскам русское общество пронесло на протяжении всего русско-турецкого конфликта, о чём можно судить по приветствию гвардии, возвращавшейся в Россию уже после Берлинского конгресса – в августе – сентябре 1878 г. Вот несколько упоминаний по этому поводу: «На многих станциях, как например, в Москве, Малой Вишере и др., егерей ждали радушные встречи»[194]. «3-го сентября егерям, первым из всего гвардейского корпуса предстояло войти в столицу…Около Чесменской богадельни ветераны прошлых войн приветствовали героев войны последней хлебом и солью»[195]. В столице им устроили пышную встречу: по ней «двигаться далее было чрезвычайно затруднительно. Огромная масса народа до того переполняла улицы, что солдатам приходилось идти положительно гуськом…Забалканская улица (прежний Царскосельский проспект) представляла также необыкновенно оживлённый вид. В окнах, на балконах, крышах, на выступах стен – везде виднелись люди. Все дома были украшены коврами, флагами, вензелями и разными надписями. При оглушительном колокольном звоне и приветствиях многотысячная толпы, подошли егеря к своей полковой церкви, откуда после молебствия направились к казармам»[196].

Известный медик С.П. Боткин, находясь во время русско-турецкой войны в Болгарии, упоминал в письме о боевом настрое офицеров из окружения императора, что «большая часть присутствовавших (на обеде у Государя) идёт в огонь и идёт с увлечением, чувствуя, что идёт за дело»[197]. Характеризуя русских солдат, доктор упоминал, «что не одна тысяча этих хороших людей легла безропотно, с полной верой в святое дело, за которое они так охотно, с такой готовностью отдают свою жизнь»[198]. Между тем, находящийся во время войны на балканском театре военных действий, офицер генштаба М. Газенкампф оставляет сведения, что в армии «портупей – юнкеров и вольноопределяющихся ужасно мало»[199]. Это подтверждает и писатель В.М. Гаршин, ушедший волонтёром на русско-турецкую войну: «я иду вместе с тысячами, из которых разве несколько наберётся, подобно мне, идущих охотно. Остальные остались бы дома, если бы им позволили»[200]. В письмах С.П. Боткина содержатся даже сведения об отношении к войне части солдат, набранных из татар и евреев: «…по словам Склифассовского, можно составить целый полк из симулантов, т.-е. ранивших себя в пальцы по примеру храброго сербского войска. По преимуществу эти храбрецы – из татар и евреев. Хотя это и человечно, но тем не менее очень печально, тем более, что в дивизии Имеретинского 32% татар. Когда дивизия проходила через Горный-Студень, то из неё поступило 180 человек больных и все сомнительного свойства; мы их тогда считали уставшими; теперь же, встречая татар с ранеными пальцами левой руки, начинаешь невольно предполагать и другие причины. При беглом осмотре раненых действительно пальцевые раны бросаются в глаза»[201].

Надо признать, что после летних неудач русской армии война становилась всё менее популярной в российском обществе. По данному поводу М.А. Газенкампф упоминал 21 ноября 1877 г. следующее:

«Вчера вернулся из Петербурга флигель-адъютант полковник Кладищев и привёз самые возмутительные сведения о тамошних сплетнях и пересудах.

Великого Князя громко и резко бранят, не стесняясь. Войну клянут. К неудачам наших войск относятся с злорадным торжеством, как будто это войска неприятельские. Высшие сановники не только потворствуют этому растленному направлению, но сами подают пример. Из среды высшего общества пущена в ход злобная острота: “нынешняя война – неудачный пикник дома Р.”. К военным бюллетеням придираются: то ропщут на недостаточность сведений, то на извещения, что всё спокойно и ничего нового нет. А по поводу одной телеграммы, в которой было сказано между прочим: “всюду холод и ненастье, на Балканах снег идёт”, сейчас же сочинили и пустили в ход ругательное четверостишие, о котором предпочитаю умолчать»[202].

Д.А. Милютин также писал в подобном ключе 24 сентября 1877 г.: «Войска не падают духом; однакож слышится отовсюду ропот на начальство. В России же этот ропот принимает характер общего неудовольствия; громко порицают и начальство армии, и самого государя. Не скрывают негодования на то, что должности в армии розданы великим князьям и принцам, как будто вся кампания ведётся для того только, чтобы доставить случай членам царского дома украситься георгиевскими крестами. Этот боевой почётный знак, так высоко ценившийся в общественном мнении, раздаётся теперь с такой щедростью, достаётся так легко, что начинает терять прежнее высокое значение. Злые языки, даже в свите государя, громко говорят, что война ведётся по образцу красносельских маневров. Ходят слухи, будто в России, в самом Петербурге, намереваются подать государю адрес для убеждения его возвратиться в свою столицу»[203].

Если до войны основные пожертвования русского общества приходились на южнославянские страны, то с началом конфликта акцент сместился на помощь раненым и больным русским воинам, что вполне естественно. Так, Д.А. Милютин писал в дневнике 13 апреля 1877 г.: «Телеграмма из Москвы извещает, что Городская дума, по первому известию об объявлении войны, положила открыть на счёт города 1000 кроватей для раненых и сверх того поднести 1 миллион рублей в распоряжение её величества для расходов по обществу Красного креста». Двумя днями позже он упоминал: «Московское купечество уже пожертвовало миллион рублей на раненых и семейства убитых»[204]. Писатель И.С. Тургенев, находясь в конце 1877 г. в Париже направил следующее обращение всем живущим там русским: «Не скрываю от самого себя, что в трудные времена, которые мы переживаем, самая щедрая благотворительность поневоле сокращает свою деятельность; знаю также и то, что первым и главным правом на эту самую благотворительность пользуются и должны пользоваться многочисленные жертвы великой войны, поднятой нами за правое дело; но нужды и бедствия, которым предстоит помочь, так велики, а доброта русского сердца так безгранична, что я не отчаиваюсь в успехе затеянного мною дела»[205].

Несмотря на то, что большинство мемуаристов признавало массовость поддержки славян в России, многие современники считали, что в русском обществе бытовали разные и часто противоречивые мнения по данному вопросу. Так, писатель Г.И. Успенский в своих воспоминаниях с лёгким недоверием воспринял известие «о начавшемся в русском народе движении в пользу славян», так как «долгое время жил за границею и за границею же прожил весь период возникновения и развития начавшегося на Руси возбуждения;…знал об этом движении из газет»[206].

П.А. Гейсман писал о времени своего присутствия в Петербурге с августа по октябрь 1875 года: «Чего только не довелось мне видеть и слышать в эти два с половиною месяца? Начиная от презрительных пожиманий плечами и глубокомысленных или покровительственно-снисходительных сожалений о “каких-то Босняках, Герцеговинцах и Сербах” и кончая возгласами “за Дунай шагом – марш”. Начиная от осторожно высказываемых сомнений и недоумений о том, где живут Босняки и Герцеговинцы…и кончая вопросом: “а что, как вы думаете, в этом ли году или в будущем князь сербский будет короноваться короною Стефана VI Душана Сильного?”»[207]. Д.А. Оболенский признавал, что «общественное мнение неорганизованно, и трудно его уловить»[208].

Е.И. Утин также упоминал о спорах, разгоревшихся в обществе накануне русско-турецкой войны: «Споры эти производили тогда тяжёлое впечатление. Колебание было неизбежно. Кому верить, тому ли, кто так мрачно смотрел на прошедшее, настоящее и даже будущее, или тому, который слепо верил, что самая святость дела или, вернее, святость цели, даёт уже ручательство за несомненный успех. Одно только будущее могло разрешить это сомнение. Такого рода колебание, конечно, испытывали многие, и если я решился воспроизвести частицу возникавших между нами споров, то именно потому, что те же сомнения, те же колебания, те же светлые мечты и то же мрачное настроение сказывались не только среди нас, но во многих углах и в различных концах России. Тяжелы были эти сомнения, но, бесспорно, они были плодотворны. Не всех, может быть, но многих должны были они пробудить после того летаргического сна, которым покоилась значительная часть общества; многие выходили из того полусознательного состояния, в которое их погружала замертвевшая общественная жизнь, многие протирали глаза и, точно после просонья, спрашивали себя: “Где я?”»[209].

Революционный писатель Н.В. Шелгунов также отмечал разноголосицу, царившую в русском обществе по вопросу поддержки славян в их борьбе с турками:

«Первое время, когда началось герцеговинское восстание, все газеты были полны известиями о зверстве турок. Всё, что писалось, действительно возмущало даже людей и не особенно чувствительных. Затем стали являться одно за другим воззвания к сердоболию русского общества и они не пропали даром, цель их была достигнута; в разных местностях России начались сборы в пользу пострадавших славян. Одни охотно давали деньги, другие находили, что герцеговинский вопрос вовсе не такой важный и что у нас есть и свои бедняки, и несчастные, которым нужно скорее помочь, чем боснякам. Это была пора смутной мысли, когда общество ещё совсем не имело определённого взгляда на вопрос и поступало как бы ощупью, относясь к герцеговинцам, да и вообще к славянам, больше теоретически. Слышались даже и такие голоса, что сами славяне виноваты, что им дурно, и что если бы они не отличались пресловутой славянской рознью, то турки им ничего бы не поделали. Теоретически, так сказать, с исторической точки зрения, возражатели были правы. Если в европейской Турции христиане составляют 13 000 000, а турки 2 000 000, то невольно является вопрос, отчего же эти 2 000 000 явились господами и делают, что им вздумается, с тринадцатью миллионами»[210].

И.С. Тургенев в своём письме Ю.П. Вревской от 24 ноября 1876 г. из Парижа отмечал: «Вы говорите о смиренном настроении петербургского общества; мне оно – издали – казалось противуположного свойства. Впрочем – эдак лучше. И дай бог нашим смиренным героям в больших сапогах действительно выгнать турку и освободить братьев славян!»[211]. Литератор А.М. Скабичевский оставил сведения о том, как разноголосица мнений внесла рознь даже в столбцы одной газеты. Когда «было сербское движение и готовилась война с Турцией» в «Биржевых Ведомостях» «Суворин горячо стоял за войну. Полетика же, напротив того, был партизан мира. И вот в то время, как вверху газеты Полетика ратовал против войны, внизу то и дело раздавались в фельетонах Суворина воинственные клики»[212].

Писатель И.И. Ясинский хотя и признавал поддержку славян в русском обществе, но считал, что она выполняла роль «некоторой встряски», спасения от «праздности»: «В Чернигове всё…шло по-старому. В Москве свирепствовала бюрократическая праздность, самодовольная и топящая в вине тоску или, может-быть, совесть; в нашем захолустье томилась либеральная праздность с кукишем в кармане.

Некоторую встряску произвело в обществе славянское движение.

В “Записках из мёртвого дома” Достоевский рассказывает, что каторжники, измученные однообразием тягостной жизни, совершают новое преступление, зная, что не избежать страшного наказания, но только чтобы переменить участь. Освобождение Болгарии ценою своей жизни зажгло даже революционно настроенную молодёжь. Гимназисты, студенты, босяки в особенности бросились в Сербию под знамёна Черняева. Попы торжественно благословляли кадры добровольцев на соборной площади, губернские барышни, украшенные бантами распорядительниц, порхали по городу и собирали пожертвования. Брат мой Александр записался в добровольцы и ушёл. Волновались отцы города, волновалась наша управа. Газеты раздували костёр»[213].

Признавая массовый характер поддержки славян в русском обществе, не все современники, находящиеся вдали от театров военных действий, одинаково относились к южнославянским народам и их борьбе с турками. Например, известный русский философ и дипломат К.Н. Леонтьев в письме к К.А. Губастову от 2 августа 1877 г. отмечал: «Равнодушия моего…даже и к Восточному вопросу, за успешное окончание которого я ручаюсь, но не верю в то, что наше и юго-славянское хамство изменят свой скверный буржуазный быт…я вам выразить даже не могу…»[214]. Когда граф Игнатьев предложил ему сразу после русско-турецкой войны «губернаторство в Болгарии» и «6 000 жалованья», зная его как хорошего дипломата и знатока балканских народов, Леонтьев написал своему другу Н.Я. Соловьёву: «Но подождите, не радуйтесь за меня…мне подобная, хотя и весьма лестная, должность отвратительна. Я ненавижу не само губернаторство, не власть, не 6 000 рублей – к этому, по правде сказать, я только равнодушен; я Болгарию не люблю и тамошних порядков боюсь…А впрочем, Бог знает, где лучше и где хуже; может быть, это только так кажется»[215].

М.Е. Салтыков-Щедрин, характеризуя предвоенное время в своём письме П.В. Анненкову от 1 ноября 1876 г. писал, что «славянский вопрос овладел публикой»[216]. В то же время в письме к Н.А. Некрасову от 13 октября 1876 г. он подверг сомнению слухи о депутациях «являющихся якобы в Ливадию и требующих войны». В качестве примера он приводит «гомерический рассказ о некоем проходимце Пороховщикове, который, не будучи никем уполномочен, ездил депутатом от города Москвы»[217]. Сам «славянский вопрос» он считал неполезным для России, считая что «под шумок его издан, например, закон, разрешающий губернаторам издавать обязательные постановления или, попросту говоря, законы же»[218]. Кроме того, Салтыков был недоволен значительным сокращением подписки на журналы, поскольку «русская публика, обрадованная, что военные обстоятельства дают ей возможность приличным образом освободить себя от чтения, пользуется этою возможностью самой широкой рукой»[219].

Как не удивительно, но даже известный борец за освобождение славян, редактор газеты «Новое время» А.С. Суворин по воспоминанию его друга В.В. Розанова «пропускал целые “кампании” в своей газете, стоя далеко с ними не в согласии, потому что видел одушевление сотрудников, что они лезут в борьбу, в отстаивание, или – в нападение. Старик улыбался благородной улыбкой, и не говорил, а будто думал: “Что-же, не я один умён. По мне, вы дураки и ничего не видите: но когда вы так хотите, то тут, может быть, Божий перст”. Так вся “кампания” в пору аннексии Боснии и Герцеговины была проведена без его желания. “Германия есть самая основательная страна в Европе, и германцы – самые основательные люди в Европе. А мелкие разные народности и наши сердечные чувства к ним, то ведь что же это значит в истории и политике, которые прежде всего есть громада и вечность, ну не вечность – то века. Нельзя уходить от века, гоняясь за днём”. Так, помню, он говорил мне в кабинете. А внизу, в “редакции”, шумели проклятия против Германии»[220].

И.С. Тургенев, прямо желавший освобождения братьям славянам и считавший русско-турецкую войну поднятой «за правое дело»[221], тем не менее, писал Я.П. Полонскому 9 декабря 1876 г. из Парижа: «У нас на Руси снова проявилась столь часто замеченная черта: ото всех наших болезней, лени, вялости, пустоты, скуки мы ищем излечиться разом, как зуб заговорить! И это чудодейственное средство: то какой-нибудь человек, то естественные науки, то война…Хлоп! и мы все стали здоровы. Вот мы теперь за войну ухватились. Всё это признак слабого развития умственного – и, говоря прямо, необразования. Впрочем, говорят, что это опять происходит, и мы – по-прежнему – на старых бобах»[222]. Революционер В.В. Берви так охарактеризовал своё отношение к русско-турецкой войне:«Николай усмирил для австрийцев Венгрию и получил в награду от австрийского императора несколько оплеух; Александр II завоевал для Австрии турецкие провинции и для германских принцев, не имеющих земли, Болгарию; вошёл в Константинополь и там удостоился чести получить оплеуху уже не от одной Австрии, а от всей Европы»[223].

Л.Н. Толстой, как и Салтыков-Щедрин, не был сторонником «славянского движения», разделяя в своих письмах отношение к разным фазам Восточного кризиса. Достаточно привести его фразу: «Как мало занимало меня сербское сумашествие и как я был равнодушен к нему, так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня»[224]. В одном письме к А.А. Фету он пошутил, что «желал бы послушать…рассказы» его брата о Герцеговине, в существование которой якобы не верил[225]. «Славянскую дурь» Толстой считал лишь предвозвестницей русско-турецкой войны[226], и лишь с её приближением признал, что «вся ерунда сербского движения, ставшая историей…получила значение»[227]. О своих волнениях и мучениях по поводу Русско-турецкой войны он упоминал не раз. Например, известно желание писателя разместить раненых солдат в Ясной поляне: «Сейчас получил письмо о раненых, которые должны поместиться у нас». Об этом же писала 3 сентября 1877 г. С.А. Толстая в частном письме: «На днях пришлют в Ясную Поляну десять раненых выздоравливающих, и я завтра посылаю покупать парусину, посуды и пр., для того, чтоб устроить этих солдат»[228].

Нужно признать, что в мемуарах и письмах многих современников тема поддержки славян в русском обществе опущена, но зато упоминаются переживания и общие мнения о войне и Восточном кризисе в целом. Так, накануне русско-турецкого конфликта поручик тверского полка А.А. Брусилов упоминал, что в войсках, размещённых на Кавказе «много было толков о войне среди офицеров, которые её пламенно желали»[229]. Писатель И.А. Гончаров в письме П.А. Валуеву от 27 декабря 1877 г. отмечал всеобщую поглощённость военным делом[230]. Журналист и писатель В.А. Гиляровский упоминал в мемуарах, что с началом русско-турецкого конфликта «толки о войне, конечно, занимали все умы» и сам писатель «тоже читал газеты и очень волновался, что…не там, не в действующей армии»[231]. Когда же он записался добровольцем, то в театральной труппе, где он работал на него «смотрели как на героя, поили, угощали и платили жалованье»[232].

Известный драматург А.П. Чехов поздравлял в письмах своего брата М.М. Чехова с войной, но особо много тему общественного движения не затрагивал[233]. Вот цитата из одного письма: «Дай бог России победить турку с трубкой, да пошли урожай вместе с огромнейшей торговлей, тогда я с папашей заживу купцом. Я думаю, что терпеть ещё долго будем»[234]. Писатель В.В. Вересаев по собственному признанию ясно помнил восторженное приветствие побед русской армии, несмотря на то, что был в то время «в первом и втором классах гимназии»[235]. Мемуарист П.Д. Боборыкин тяжело переживал неудачи русской армии в июле 1877 г., о чём признавался в своём письме Н.А. Некрасову от 3 августа 1877 г.[236]

Композитор Ц.А. Кюи оставил в письме А.С. Суворину от 30 нояб. 1877 г. свои переживания за события под Плевной: «Во-первых, поздравляю вас с Плевной: вот что значит, когда руководителем дела является человек толковый, сведущий и талантливый (Тотлебен); вот что значит, когда вместо презрения к науке к ней обращаются за содействием (фортификация). Лбом действовать хорошо, но мозгами – лучше. Господи! если бы вместо трёх штурмов да прямо начали с систематического обложения! Сколько бы жертв бесполезных сберегли»[237]. М.А. Газенкампф упоминал, что во время русско-турецкой войны солдаты «все, даже очень тяжко раненые, имели не только весёлый, но воодушевлённый вид. Ни стона, ни жалобы»[238].

А.И. Кошелев также писал о своих переживаниях за войну: «Лето я провёл спокойно в деревне, с жадностью читая газеты и ещё занимаясь вместе с сыном хозяйственными делами. Известия из армии нас и радовали, и сильно тревожили»[239].

Писатель А.Ф. Писемский в письме И.С. Тургеневу от 12 – 15 октября 1876 г. в отличие от многих других современников в довольно пессимистических красках описал канун русско-турецкой войны: «В Москве, между тем, как и во всей, я думаю, России, сильное уныние: во первых ожидание войны, потом застой в сих делах, безденежье (сильное) – одни только газеты и благоденствуют, разнося каждодневно разного рода лживые телеграммы»[240]. Его переживания за события на войне выразились в письме к А.И. Постельникову от 8 – 9 ноября 1877 г.: «Карс взят, поздравляю вас, как и всех русских людей. Брат ваш под Карсом: не убит-ли он или не ранен (ли)? Как вы получите от него или даже об нём какое либо известие, уведомьте меня коротеньким письмецом»[241]. После войны эти переживания А.Ф. Писемского выразились в частых беседах с вернувшимися солдатами, о чём он писал, например, в августе 1878 г.: «Я же каждое утро хожу в Водолечебное и всё ловлю возвратившихся наших солдат из Турции, с коими и вступаю в беседу. Это решительно герои. Об пулях и ранах они почти не рассказывают, а говорят только, что болезней было много»[242]. В октябрьской переписке он упомянул, что над мошенничеством, воровством «и над всей этой мерзостью, как чистые ангелы, воссияли наши солдаты и офицеры; но довольно, всего не перескажешь, что кипит и волнуется в моей бы, уж, кажется старческой душе!»[243].

Таким образом, из вышеизложенного видно, что российские современники Восточного кризиса 1875 – 1878 гг. в основной своей массе подтверждали массовый характер российского движения в поддержку южных славян. По сведениям П.А. Гейсмана, А.И. Кошелева, Ф.М. Достоевского можно также выявить тенденцию роста данного движения, особо возросшего, судя по их воспоминаниям летом 1876 г. в связи с вступлением в войну с Турцией Сербии. Из свидетелей объявления Россией войны Порте 12 апреля 1877 г., пожалуй, только К.Н. Станюкович описывал это событие как весьма умеренное и спокойно проходящее с приведением примеров недовольства манифестом. С объявлением войны пожертвования в пользу славян перетекли в пожертвования в пользу больным и раненым воинам. Подобная тенденция довольно чётко прослеживается в мемуарах и переписке. П.А. Гейсман, Д.А. Оболенский, Е.И. Утин, Н.В. Шелгунов, И.С. Тургенев, А.М. Скабичевский – упоминали о разноголосице мнений, бытовавших в российском обществе по вопросу поддержки славян и вступления в войну за них. Многие современники упоминали в своих воспоминаниях и письмах только тему войны, не затрагивая отношение общества к угнетённым славянам.