И Гриега. Младшим братом быть прикольно, если старший брат у тебя нормальный

Младшим братом быть прикольно, если старший брат у тебя нормальный. Быть младшим братом такого поганца, как мой, – недухоподъёмно. Бывают такие подвиги. Которые вызывают скорее отвращение, чем восторг. Поднимать из лужи пьяного, закрыть своим телом прорвавшуюся фановую трубу. Ежедневный бытовой героизм, на который всем насрать.

И потом. В отличие от фановой трубы. Поганец никогда не переходит к откровенным действиям. Ты ничего не можешь ему противопоставить или подумать о средствах защиты. Потому что он злоумышляет молча. Нет, гад орал на меня охотно и помногу, но умел не проговариваться. Он не выкрикивал вместе с ритуальными угрозами свои подлинные намерения. «Я тебя сгною!» – вопил, например, он, но я. Так и не узнал, до того, как стало поздно, что у него не только был конкретный план, где именно меня сгноить, но он и предпринял к его реализации определённые шаги. Я плохо понимал, что происходит. Даже когда меня втолкнули в милицейскую развозку, в кучку таких же бедолаг. «Это для твоей же пользы», – сказал поганец на прощанье. Волчья ухмылка на его роже. Очень хорошо показывала, о какой пользе идёт речь. О чьей, если уж прямо.

С разных концов города нас свезли в какую‑то заброшенную фабричную архитектуру. Три десятка ошеломлённых, схваченных без предупреждения, севших на измену торчков. Самому младшему было пятнадцать, и его сдали родители, самому старшему – пятьдесят, и его сдали дети. Кроме пристрастия к веществам и наличия обеспокоенных родственников у нас не было ничего общего: студенты, тунеядцы, творческие личности, мелкие барыги, владелец успешного бизнеса. После молниеносного медицинского осмотра и анализов нас обрили, выстроили и снабдили каждого зелёным вещмешком, в котором лежали:

1) детское мыло;

2) хозяйственное мыло;

3) бритвенный станок;

4) вафельное полотенце;

5) пара семейников;

6) пара серых хб носков;

7) зубная щётка (зубной пасты не было);

8) четыре пачки печенья «Шахматное» (не подозревал, что ещё выпускают печенье в такой старорежимной брикетной упаковке);

9) брошюрка «Вернись!», содержание которой, полное угроз, не слишком ловко подделывалось под увещания.

Для прибывшего начальства провели перекличку. Некоторые не сразу. Откликались на свою фамилию. Командовал парадом давно отставной подполковник, который выглядел настолько соответственно типажу. Что казался карикатурой: крепкая шея, орлиный взор, зычный голос. Он сверялся со списком и погаркивал. Когда доползли до последней фамилии, подполковник скроил страшную рожу. Было видно, что готовится произнести речь. Но он не сразу решил, как к нам обращаться. Солдаты? Курсанты? Заключённые? Все эти категории граждан были бы жутко оскорблены подобной профанацией. Наконец он выбрал.

– Кон‑тин‑гент! – пролаял он. – Я подполковник Лаврененко! Лаврентий Палыч! Вам предстоит пройти под моим руководством Курс Трудотерапии и Социальной Адаптации! На природе! Вдали от соблазнов Большого Города! Где Свежий Воздух, Свиноферма, Россия и отсутствует Мобильная Связь! Это всё пустяки, орлы, не робейте! Я сам живую свинью впервые в жизни увижу! Помните главное: если ты Бежишь от Трудностей. Они тебя всё равно Догонят! И наподдадут! По Жопе! Вопросы есть?

– Домой можно забежать за лекарствами? – спросил самый наглый.

– Медикаменты и обмундирование Прибудут в Пункт Назначения в своё Время!

Со всех сторон раздались панические вопли. «Какое обмундирование?» – «А сигареты?» – «Я боюсь животных!» И даже: «У меня сессия!»

– Что ж, и без книг совсем? – чирикнул кто‑то.

Подполковник Лаврененко перевернул список личного состава вверх ногами и занёс ручку.

– Ну? Какая нужна Книга? – спросил он. Угрюмо напирая на единственное число.

– «Робинзон Крузо», – сказал я.

Авторы эксперимента старались подчеркнуть гуманистическую составляющую, а его исполнители благоразумно сделали ставку на дисциплину. Мы ни в коем случае не трактовались как зеки – и, с другой стороны, следить приходилось в оба. Охране, возможно, был отдан приказ никого не бить – но также приказ прекращать истерики. Приказ довезти в целости – и приказ довезти. В словосочетании «принудительное лечение» акцент можно поставить и так и сяк; его и ставили по обстоятельствам. А обстоятельства могли вдохновить только святых или садистов.

В наглухо задраенном вагоне поезда я прибился к двум самым крепким в партии мужикам: леворадикальному художнику и коммерсу. Коммерс был уверен. Что жена сдала его по наущению конкурентов. И терзал указаниями мобильник, пока тот. Не сдох. (Э! быстро они передохли, наши телефончики. Но там, куда мы ехали, – сказал подполковник, – связи всё равно нет. Трубы даже не стали отбирать.) Художник не расстраивался вовсе, сказав. Что свободное искусство плюёт на засовы. И, во‑вторых, он всё равно сбежит.

– Ты уясни, Григорий, – объяснял он коммерсу, – если ты сегодня здесь, а завтра – в Австрии, так ли важно, где ты на самом деле? В самолёте?

– И как это я могу завтра оказаться в Австрии? – интересовался коммерс, прибандиченный тип лет тридцати пяти, уже с пузом и залысинами, в перстнях, в кожаном пальто.

Удивительно и смешно. Как реальные, живые люди оказываются в конце концов неотличимы от образов, известных по фильмам и картинкам. Художник Киряга был воплощением старорежимного андеграунда: объёмный, неряшливый, в фенечках и армейских говнодавах. Доктор Гэ (его не спрашивали, «Геббельс» или «говно», а сам он с объяснениями не лез), Жора и Упырь выглядели в точности как украшающие страницы «Афиши» фрики. Наш вождь, подполковник, казался подполковником в кубе. Я не понимал. Что над чем здесь издевается: жизнь над искусством или искусство над жизнью.

– Австрию я для примера привёл, – говорит Киряга. – Можно и без Австрии обойтись. В каждый момент своего бытия ты находишься там, где желаешь находиться. Это учит проходить сквозь стены.

– Да‑а?

Любой из нас был бы очень не прочь пройти сквозь стены. По вагону тихими крепнущими волнами гулял ужас. Руки себе ещё никто не начал грызть – но и отпетых черновых было не так много. Обещанные подполковником лекарства не приближались. Отрезанные линией горизонта.

– Ты концентрируйся, Григорий, и старайся ни о чём не думать. В этом вся трудность. Человек не хочет признать, что не в мозгах у него концентрация. Человеческие мозги такие сопельки, что их и напрягать не стоит – бесполезно. Дух напрягай! Жизненные силы! Активизируй позицию!

– Меня тошнит от людей с активной жизненной позицией, – бросаю я.

– А ты мал ещё, чтобы тебя от жизни тошнило. Только свою порцию к носу поднёс, как блевать затеял! От одного запаха! Ты погляди, Григорий, какие мы нежные выросли на постсоветском пространстве.

– Я бы сам давно изблевался, – говорит коммерс, – но у меня семья, дети.

Вспомнив о супруге. Он меняется в лице. Весело представлять, какие. Казни обрушатся на бедную женщину. Я хихикаю.

– Насчёт тошнить, – говорю упрямо. – У вас это с возрастом уже в обмене веществ, всякая дрянь. А я пока не могу несвежее. И вообще: пусть с возрастом меньше блюёшь, зато понос пробивает.

– Да‑а, Гарик, – говорит Киряга. – Нет, Гриш, погоди. – Он хватает за руку коммерса, который вознамерился отвесить мне плюху. – Зуботычинами это не лечится.

– Ещё как лечится.

Тут же в другом конце вагона кто‑то припадочно заверещал, раздались мат и сочные звуки ударов, всё стихло.

– А? – говорит коммерс торжествующе. – А, Киряга? Лечится?!

Киряга чешет репу.

– Это не лекарство. Это аргумент. Такими аргументами безногих летать заставляют. Но то, что он полетел, ещё не значит, что ноги выросли.

– Не ноги, так крылья, – ржёт Григорий.

– Кстати, о лекарствах, – говорю. – Неужели ни у кого нет нычки?

Мужики стонут в тональности «кто ж знал».

– При свиноферме, – предполагаю, – может, деревня какая? А у деревенских – ханка.

– У деревенских сейчас даже самогона нет, – говорит Киряга. – Совсем обленились.

– А кому там гнать? Трём старухам?

– Не скажи, Гриша, старухи разные бывают. Вот знал я одну бабку в Новгородской области: песня, не бабка. И всё у неё путём: и корова, и огородец, и аппарат…

– Ты разве не слышал, что сейчас сельское хозяйство поднимают? Вымерла твоя бабка. Вместе с коровой и аппаратом.

– Такие бабки не вымирают. Это национальный архетип.

– А архетипы, значит, не мрут? Ещё как мрут. – Коммерс мрачнеет. – Уж повидал я, поверь.

После поезда мы поехали на двух грузовиках. Которые покорно и безразлично, как замученные лошади, преодолевали подмёрзшие колдобины дороги. От мокрого мёртвого леса по обе стороны веяло бедой, горем. Ободранные ёлки с трудом поддерживали мрачное небо, но вообще‑то было видно. Что всей этой земле плевать, упадёт небо на неё или нет.

На открытом пространстве, куда мы наконец выбрались, стояли свежеподлатанные хибары: бараки, хлев. В них тоже была смертельная усталость, её безразличие. Какой‑то мужичонка брёл с вёдрами к колодцу. Раз он шёл к колодцу, вёдра были пустыми – но выглядели как полные. Та же истома безнадежности плескала в них, тянула к земле.

Мы выгрузились.

Мы таращились вовсю.

– Не советую бежать, – весомо сказал подполковник. – Вокруг тайга.

– Не так уж долго мы ехали, чтобы в тайгу приехать, – вякнул кислотный заморыш Жора.

– Разговорчики в строю! – Лаврененко неожиданно хмыкнул. – Не так ты, думаю, хорошо учил географию, чтобы знать, сколько ехать до тайги.

– Сколько миль до Вавилона? – пропел Киряга. – Можно дойти при одной свече…

– Кирягин!

– Молчу, мон женераль!

– Романов! Что у тебя с обувью?

Я смотрю на свои кроссовки, которые на глазах перестают быть модными. Утопают, вместе со мной, вглубь родины, в навоз и глину.

– Кажется, мне пора обновить свой гардероб.

– Ты будешь обновлять себя, – говорит Киряга.

– В солдате всё должно быть прекрасно, – говорит подполковник.

– Да не солдаты мы, – скулит Доктор Гэ. – Мы антисоциальный элемент.

– Ты был антисоциальным элементом, – отвечает подполковник, крепко упирая на прошедшее время. – Ты им больше не будешь. Ты будешь Личностью и Членом. Общества.

– Да понятно, что не компартии Чили.

– Компартию Чили, – говорят подполковник и Киряга в голос, – не тронь.

Свиней на ферме не оказалось. (И сама ферма не оказалась фермой.) Поскольку все, начиная с подполковника. Более или менее подготовились в душе к встрече именно со свиньями. Контингент почувствовал себя едва ли не обманутым. Тщедушный мерин, худосочная корова, анемичная тёлочка, пять облезлых овец, клетка с вялыми кроликами, куры, которые не кудахтали, и ответственный за всё мужичонка Пётр, быстро сообразивший, что морду нужно делать не наглую, а идиотически безучастную. Подполковник осмотрел живность, наливаясь румянцем и гневом.

– Почему вид такой дохлый? Не кормишь?

– Так… это…

О где вы, безбрежные свинячьи стада! Тёлка смотрела на подполковника умоляюще; мерин‑как с того света.

– Это так ты, падла, осуществляешь довольствие и ветеринарное обслуживание войсковых животных? Давно по рылу не получал? Кирягин! Назначаю тебя старшим по гарнизону животноводом! Отбери себе сопляков поумнее, и чтоб за неделю порядок навели! Пока эти кони копыта не кинули!

– Нам бы тоже пожрать не мешало, – вставил Жора. В отличие от большинства, он не потерял аппетита.

– Так. Что с кухней?

– Баба моя на кухне, – отрапортовал Пётр. – Это… кухарит…

– Так накухарила чего?

И в общем да, накухарила. Мы наелись супа (хотя, может, на него и пошёл какой‑нибудь почивший в мучениях кролик), разместились в бараке – и жизнь неуловимым движением вошла в новое русло. Странная вещь: только что тебе казалось, что ты умираешь, и всё происходящее происходит не с тобой – но вот уже лопаешь кашу, слушая, как озабоченный Киряга громогласно составляет список необходимых ветеринарных мазей, и уже кто‑то с грехом пополам пилит дрова, драит полы, носит воду – и Доктор Гэ, высокий парень с нервным лицом, почти привычно смотрится в сапожищах и с лопатой. И в лагерях, понял я. Живут люди. И со СПИДом живут. И с раком. Живут, и мало кто вешается.

Конечно, те. Кто в поезде бились в истерике. Так просто сдаваться не собирались. У них и выхода‑то не было. Когда человек привыкает решать истерикой все проблемы, другие рычаги воздействия у него атрофируются. Охранники ржали и поколачивали – но через некоторое время вопли, жалобы и слёзы возобновлялись. Я бы и сам поплакал. Но меня припрягли таскаться с тетрадкой за Лаврененко, затеявшим инвентаризацию.

Добра на складе оказалось достаточно: тут тебе и сапоги, и вилы, и макароны. По мере составления описи я обживался в новом мире, примерял его на себя. Мне даже понравились толстые казённые ватники. Особенно когда Лаврененко разрешил. Взять один немедленно. В городской куртке я страшно мёрз.

– Завтра придут лекарства, врач, – гудел подполковник. – Не боись, орлы, наладится. И ты мне, Романов, ещё скажешь большое человеческое спасибо… Посмотри‑ка, что в тех коробках… Добавки для похудания? На хера нам здесь добавки для похудания, вы и так все как жерди. Ладно, пиши. Сменяемся с деревенскими на варенье. Да, поблагодаришь Лаврентия Палыча за науку, не сомневайся. А это что такое?

– Чулки.

– Какие чулки?

– Чёрные, с кружевным верхом.

Я подтянул коробку поближе, достал несколько упаковок чулок и передал подполковнику. Мы смотрели то на них, то друг на друга. Оторопь и недоумение на лице Лаврененко. Стали претворяться в брезгливость. «Вы чего, Лаврентий Палыч, – сказал я упавшим голосом. – Ну ей‑богу. Это шутка какая‑то».

Продолжение шутки привезли наутро обещанные грузовики. Грузовики приехали, но не с лекарством. Собравшись на построение, мы зачарованно следили. Как из недр транспорта вылезают девчонки в военной форме и лейтенантик с папочкой в руках. А потом Лаврененко орал: «Ты кто такой? Куда ты мне баб припёр?», а лейтенантик чуть не плакал: «Разрешите доложить, товарищ подполковник! Это не бабы! Это бойцы экспериментального отряда! Прибыли на место прохождения службы… согласно… имею письменное распоряжение… адрес… всё как положено…»

– Уматывай!

– Куда же я умотаю, товарищ подполковник? Вон у меня приказ…

Лаврененко ответил, куда, но тут встрял водитель:

– Дорогу, это, развезло. С грузом назад не проедем. Сюда, это, еле добрались, обратно никак. И это, маршал, поправиться бы… как космонавты ехали… по луне то есть…

– Ты у меня не поедешь, космонавт, – отрешённо сказал Лаврененко. – Ты полетишь.

Контингент безмолвствовал. Вместо врача, санитаров и грузовика с лекарствами, посредством которых нас должны были возвращать. К нормальной жизни. По специально разработанной щадящей программе. На ферму прислали пробный взвод девах для пробного военного публичного дома. И такая щадящая программа нашлась где‑то в недрах. Один знакомый говорил мне, что с этой осени девчонок тоже. Стали призывать в армию. Я ему тогда не поверил. Да и кто бы в такое поверил: девки идут служить в армейские бордели. Даже у министерства обороны есть. Пределы фантазии.

Корней

Змеиное шипение вокруг нас не стихало ни на минуту: как от земли шло, из‑под ближайших кустов, ползло туманом. Я его слышал ушами, хвостом, всеми чувствами, но держался с тихим достоинством, как и положено на похоронах. Хвост опустил, нос опустил, свесился у Принцессы под мышкой скорбный и безжизненный. «Шавку‑то свою не постеснялась на кладбище привести! – шипело вокруг. – На каблуках‑то каких! Спеси‑то сколько! Димочка бедный, какие скандалы на кафедре выносит! Уволить? А как её уволишь? С такой‑то семьёй? Бу‑бу – бу… Бу‑бу‑бу…»

Я повёл на сплетницу хвостом, послал флюиды. А! Подлый язык! Нет на свете собаки, которая желала бы, чтобы твоя родословная была и её родословной! Знаю, кто там тишком исходит грязью, а завтра подойдёт с улыбкой и скажет: «Сашенька». Всех вас знаю, всю вашу вонь! Скорбят они, блюдо на лопате! И что же, по‑вашему, собака не может тоже поскорбеть, проститься и покаяться?

И вот, я вспомнил, что, когда видел Виктора в последний раз, дал зарок его укусить. А теперь он, тяжёлый и грустный, лежал в гробу, и мне становилось всё неспокойнее от запаха гроба и собственных мыслей, но никакого особенного покаяния я не ощущал. Не мы же его в гроб определили.

И вот, стоим, Дмитрий Михайлович стоит рядом и убито смотрит, как гроб плывёт к могиле, как комья земли плывут в воздухе: всё так медленно, медленно, будто понарошку. Мочливая и грязная осень сменяется колкой зимой, а мы на том же месте вросли пеньками. Я даже вздрогнул, когда Принцесса наконец развернулась и двинулась. Слава богу. А то у меня душа уже подошла к носу.

Дмитрий Михайлович побрёл с нами. Он помалкивал, и его растерянные глаза, когда он на меня глянул, смущённо потупились. Чего? И ты туда же? Тем море не испоганилось, что собака лакала.

Или это тягостные тайные мысли давили его изнутри. Бедный, наш завкафедрой не предназначен природой к борьбе, с тайными мыслями – в особенности.

– Кому понадобилось его убивать?

– Так, хулиганьё какое‑нибудь.

– А вот следователь говорит, что собранные улики не позволяют исключить мотив политической или… или личной вражды.

– И что? – огрызается Принцесса. – Может, Митя, это я с ножичком вечерами бегаю?

– Саша, зачем так, – бормочет Дмитрий Михайлович и погружается в раздумье. Но быстро выныривает. – Следователь говорит, что это могли быть неонацисты.

– Когда ты успел сдружиться со следователем?

– У Вити визитннца в кармане была… Они всех обзвонили.

– Я предупреждала, что от визиток одни неприятности.

– Неонацисты ведь способны на убийство?

– Надеюсь, что способны. Но подумай сам, можешь ты вообразить неонациста, который читает Витин журнал?

– Он мог и не читая ощутить инстинктивный антагонизм.

– Да, – нехотя соглашается Принцесса. – В таком случае неонацисты определённо мудрее нас.

– Просто у них развита интуиция. Учитывая, в каком напряжении моральных и нервных сил они постоянно пребывают.

– Ты считаешь, что они действительно напрягаются?

– А ты не считаешь? У них же кругом враги, и они – враги для всех кругом. Помножь свою вражду на чужие отторжение и ужас – ведь это ад. В аду невозможно храбриться до бесконечности.

– Митя, перестань. Энергия ненависти – самая сильная. Чем больше тебя ненавидят, тем оправданнее зло, которое ты творишь. Чем ледянее одиночество, тем спокойнее совесть. Пафос лютого сердца в чём? В том, что на фоне обычных сердец оно одно достойно сострадания. На этом построена вся эстетика СС.

– Я думал, эстетика СС построена на гомосексуальности.

– Вот и всё, что мы знаем об эсэсовцах.

– Дэн? – удивляется Принцесса. – И ты здесь?

– Да, – без выражения говорит наш хахаль, на которого мы с ходу налетели. – Мы дружили.

И вот, Дмитрий Михайлович довозит нас всех на своей драндулетке до города и, высадив по требованию, едет дальше, на поминки. Мы стоим на улице посреди разгула стихий, и лапы, между прочим, мёрзнут.

– Я там никому не нужна, – говорит Принцесса, – а ты чего не поехал?

– Тоже не нужен. Не люблю поминки. Поедем ко мне? – спрашивает он всё так же без выражения.

И вот, смотрю, слушаю. Наш хахаль парадно – похоронно одет, выглядит заторможенным, а под заторможенностью у него – страшное напряжение, словно кто сидит внутри и жилы потягивает. Такое бывает, когда теряешь лучшего друга. (Неужели наш удалец дружил с этим отварным ничтожеством?) Но я также смотрел в свете взгромоздившегося в нашу жизнь Алексея Степановича Лёхи, которого ролю как потенциального нового не стану умалять. Принцесса, правда, слишком злобилась, чтобы об этом подумать. Но рано или поздно она подумает: когда Лёха предпримет Попытку или, тем более, когда не предпримет.

Наш хахаль, ничего ещё не подозревая, держал себя в руках. Но его время на глазах истекало, и когда в такси я положил морду ему на колено, мне стало грустно и жаль дурака. А он, как назло, гладит меня и говорит: «Чего сопишь, брателло? Прорвёмся».