Херасков

Душа советского школьника середины восьмидесятых (то есть меня) всецело и безусловно была на стороне белых. Чему, столь же всецело и безусловно, способствовал советский кинематограф. В фильмах белые всегда проигрывали, и самые из них привлекательные всегда погибали. Что может быть беспроигрышнее позиции обречённого героя? Да и одеты они были, как сказал бы Константин Леонтьев, изящнее.

В десять лет легче определиться мировоззренчески и политически, чем в двадцать. Я и глазом моргнуть не успел, как в середине девяностых оказался на стороне отринутого и оплёванного Советского Союза – частью по всё той же детской логике, частью из отвращения к новым порядкам, из отвращения к возопившим о себе кандидатам в предки российских пэров.

Ещё через десять лет, в тот исторический момент, когда мои знакомые один за другим говорили: «я разочаровался в либерализме», – мне пришлось сказать себе: «я разочаровался в империи». Все эти годы я тосковал по утраченному и в мыслях легко приискивал себе в нём место: были же и те блаженные географические окраины, куда мы принесли, как умели, цивилизацию, и окраины в ином смысле, незнаемые смиренные закоулки жизни, её чердаки и подвалы. Я хранил представление о немного затхлом и дряхлеющем, но пронизанном светом мире, неповоротливость и налёт абсурда которого были только другими формами простора и сложности. Каменная кладка стен пестрела выбоинами и укромными гнёздами – погибшими, когда стены снесли, расчищая место для жестяных заборов.

В гибели этого мира я удостоверился, только когда его затеяли строить вновь. И я вижу, что живой человек – человек с живыми чувствами – в ужасе отшатывается от всего, что предлагает ему современность – по крайней мере, её убогая политическая палитра, – включая распродажу (по дешёвке) украденных у меня снов.

Потому ли, что убийцы могут быть строителями, а воры – нет, никогда?

Я положил трофейный нож на стол – буду медитировать, возможно; обнажать собственную глупость, смеясь над чужой. Тётя Аня застала меня врасплох. Когда беспощадный серебряный голос спрашивает: «В чём главная разница между голливудским кино и европейским арт‑хаусным?», – вы сперва отвечаете («В том, что голливудскому кино свойствен бодрящий идиотизм, а европейскому – унылый») и только потом, с роковым опозданием, осознаёте, в какой разговор втянуты. Я не сразу понял, куда она клонит. (О неуклонная, непреклонная тётя Аня!) Будь я в нормальном состоянии, то отказался бы не дослушав. Но мне было так плохо, что единственным выходом казалось сделать ещё хуже, и я сказал «да». И тётя Аня, прекрасно зная, что на протяжении пары дней такое вымученное «да» того и гляди рассыплется на множество осколков «нет», вынудила меня приехать немедленно.

Так я оказался, миновав школьный парк, где красно‑бурая кайма кустов петляла вокруг уже голых деревьев, и дымка стлалась над неожиданно зелёным и свежим газоном, миновав полные какого‑то млечного, рассеянного света коридоры, – оказался в «Госфорд‑парке» Олтмена, в кабинете директора.

Нерассуждающее уважение к интерьеру распространялось и на его хозяина. Хотя он был безусловный хозяин, с акцентом не на деловитость, а на собственничество, заносчивость его каких‑то каурых, блеснувших на свету густо‑жёлтым глаз, не раздражала. Соприродный, соразмерный окружавшей его роскоши, он не кичился и не боролся где‑то в глубинах души со смущением и стыдом. В нём не было фальши. На киноискусство ему было по‑настоящему наплевать. Кроме того, мне показалось, что у него, так же, как у меня, болит голова.

– Значит, вы будете провозвестником Закона Божьего, – сказал он ровно. – Добро пожаловать.

Едва удержавшись, чтобы не сказать «что‑что?», я с тем же, но молчаливым вопросом посмотрел на тётю Аню. Вид у неё был самый обычный: спокойный, административный, памятный с детства. К такому нелегко привыкнуть, а, привыкнув – представить тронутым рябью эмоций. Как фарфор.

– Константин Константинович шутит.

– Мы стояли перед выбором, – невозмутимо поясняет Константин Константинович.

То, что меня приравняли к Закону Божьему – и даже в некотором роде предпочли, – внушало прежде всего опасения. Если здесь и сейчас ждали программной речи, то я был вооружён только мигренью и обрывками не попавших в рецензии шуток: «А что случилось с Непобедимой Армадой? – Она утонула».

– Вы хотите, чтобы я знакомил ваших ребят с наиболее интересными киноновинками?

– Наших девочек.

– Что?

– Не ребят, а девочек. Анна Павловна разве не сказала? Унас женская гимназия.

Я почувствовал себя так, будто уже умер. Девочки! Я знать не знал, как управляться со школьниками вообще. Мысль о толпе Барби вызвала хуже чем тошноту.

– Чтобы я знакомил ваших… э‑э‑э‑э… воспитанниц…

– С чем‑нибудь современным. Если такое возможно.

И он как‑то быстро, затаённо на меня глянул.

– Разумеется, – сказал я на всякий случай.

– Теперь, – доверительно и бодро сообщила тётя Аня, выходя за мной из директорского кабинета, – пойдём знакомиться с девочками.

– Господи, но я не могу прямо сейчас!

– Ничего, ничего. Посмотришь на них, расскажешь что‑нибудь… Что‑нибудь вводное.

Девчонки ждали в рекреации. В моей школе, помнится, рекреацией называлось пустое пространство в конце коридора, с окнами по одну сторону и дверями классов по другую. Здесь это был скорее салон (салоном его официально и именовали, по крайней мере, директор и тётя Аня): цветы, диваны и огромный домашний кинотеатр. Пока я шёл (брёл, влёкся, понукаемый и подбадриваемый, что было хуже понукания), то думал о том, что скажу слушательницам, но перенеся ногу через порог, осознал, что не знаю, как к ним обращаться. Девушки? Неизвестно, какую шуточку получишь в ответ. Юницы? Отроковицы? К этому я сам не готов морально. Барышни? Demoiselles? Пардоньте мой франсе. Девицы? Тогда девИцы или дЕвицы?

Увидев их, я на всё махнул рукой. На спецкурс набрали всех желающих старше седьмого класса, то есть с бору по сосенке. Все они были в довольно комичной форме, с голыми коленками. Все что‑то читали, жевали, зевали, пялились в ноутбуки, лениво переругивались. Всех появление завуча ввело в ступор – и даже робкие смешки, когда девки разглядели меня, не посмели раздаться достаточно внятно. Тётя Аня насладилась произведённым впечатлением, представила мою персону (так, словно я был воплощённым киноискусством или, по меньшей мере, главным судьёй и арбитром, решавшим, кому киноискусство воплощать, а кому – нет) и удалилась, проигнорировав подаваемые мною знаки. Я плюхнулся в ближайшее кресло и рявкнул:

– Вопросы есть?

С высокой долей вероятности таким вступлением (голос твёрд, глаза угрюмы) можно отбить всякое желание соваться с вопросами. Чтобы сразу стало понятно, вопросы здесь задаёт кто. Педагогический раж, нечто среднее между пассионарностью и истерикой.

– А Брэд Питт и Анжелина Джоли долго продержатся? В смысле, в браке?

– Мне эта новая мода браков между актёрами и актрисами вообще не нравится, – ответил я, прощаясь с педагогическим ражем. – Актрисы должны выходить замуж за режиссёров.

– А актёрам на ком жениться?

– На представительницах смежных профессий: журналистках, кинокритиках… И актёру, и актрисе для брака нужен кто‑то, у кого есть мозги.

– Где же на всех актрис режиссёров найдёшь? – спросили из одного угла.

– Не на всех, дура, а на выдающихся, – ответили из другого. – А твоя Джоли может выйти за олигарха.

– Ага, если догонит, – вставляет хмурая девочка в демонстративно рваном джемпере.

Чтобы не чувствовать себя совсем лишним, я поспешил перебить этот междусобойчик.

– Вообще‑то я хотел поговорить о мультиках.

– Что мы, дети, мультики смотреть?

– А я вот смотрю, – признался я.

– Adult Swim?

– И это.

– Ну, говорите.

– Лучше посмотрим. – Я полез в сумку за диском. – «Шагающий замок Хаула» Миядзаки. – И побыстрее, пока не начали хихикать: – Это тот знаменитый японец. «Унесённых призраками» смотрели ведь?

– Это что, и будет занятие?

– Насколько я понимаю, да.

Они помолчали.

– Нет, не получится, – заявила поклонница Брэда Питта.

– Почему это?

– Потому что здесь школа, – терпеливо объясняет хмурая девочка. Я присматриваюсь к ней, и мне начинает казаться, что у неё перебит нос, – что‑то такое, боксёрское, неожиданное на детском лице. – Здесь нельзя изучать интересные вещи.

– Хуйня из‑под ногтей, – говорят из задних рядов тихо, но отчётливо. – Сдуйся, Катя.

– Товарищ Катя, – сказал я торжественно, – продолжай.