Херасков. Для каких надобностей ковала кадры эта элитная кузница, я так и не понял

Для каких надобностей ковала кадры эта элитная кузница, я так и не понял. Для высадки на Марсе, возможно. Для захвата Белого дома. Для чего‑то такого, что не имеет отношения не только к нашей жизни, но и к человеческой жизни вообще. Если бы меня приставили к каким‑нибудь прогрессивным дояркам, дело и то пошло бы живее. (Да, я в силах представить, как выглядят прогрессивные доярки.)

Я принёс им «Пули над Бродвеем» – они зевали. Принёс «Прирождённых убийц» – они ржали весь фильм, а Анна Павловна после сделала мне внушение и попросила не разрушать детскую психику.

Осатанев, я поставил «Деток» – и получил в ответ либо «а что тут такого», либо «подумаешь, это же Америка». Я поймал себя на том, что брюзжу, как старая бабка, но не остудился. «Товарищи сеголетки, – сказал я, – лучшее для вас – найти того, кто умнее, и во всём его слушаться. Тем более что в вашем случае найти того, кто умнее, – не проблема».

«А кто такие сеголетки?» – спросили они. «Рыбки этого лета. Молодой неоформившийся элемент. Особенно мозги у них не оформлены. Ну?» Куда там «ну». Эти бесстыжие, бессмысленные лубяные глаза ничем было не пронять. Приглядевшись к ним, я понял, как беспочвенен был мой первоначальный страх попасться в сети педофилии. Грубость их детских душ никак не искупалась нежным детским обликом. И тогда я сделал вывод, что педофилы – народ нещепетильный в духовном плане.

– Неужели и я был такой скотиной?

– Ну вы же не были девочкой.

– Да, я всегда подозревал, что девочки похлеще мальчиков. Скажи мне, Катя, а тебе разве можно курить?

– А вы настучите.

Мы прохлаждаемся на чёрной лестнице; конечно, я бы не дал ученице девятого класса сигарету – но у неё свои; их и курим. А что мне, ногами топать? Звать на помощь? Лишиться чувств? Я не умею изображать перед барби конкретно взрослого дядю, один взгляд или нахмуренные брови которого и т. д. Лёгкая тень неудовольствия и т. д. Всеобщий транс, обмороки, землетрясения и т. д. На чёрной лестнице.

Чёрная лестница – единственное место сих величественных хором, где чувствуешь себя человеком: твое потное нестерильное существо не дисгармонирует с обстановкой. Во всех прочих местах обстановка не давала шанса; хотя повсюду, казалось бы, были дети, природой призванные вносить хаос, неживое совершенство и детей сделало своей частью. И всё, что осталось, что стало убежищем от всевидящего ока Мордора, – бетонные ступеньки, узкие пролёты, слепые, забранные решётками окошечки – и на серо‑стальной краске стены чьё‑то почти неразличимо процарапанное имя.

– Прекрасно знаете, что стучать я не стану. И вам, по идее, должно быть стыдно. Вы злоупотребляете моей лояльностью.

– А я не просила.

– Значит, стыдно вдвойне. Это как подарок вместо «спасибо» тут же кинуть в помойку.

– Не стыдно!

– Значит, вы бесстыжая.

Это её наконец заткнуло. Сигарету, правда, она докурила. И вновь взялась за вопросы.

– Вам здесь нравится?

– Не очень, – сказал я осторожно, – но не потому, что здесь плохо. Хорошее, можно сказать, место. – Я откашлялся. – Не по мне.

– Почему?

– Нипочему. Так вышло, оно не моё.

– А ваше где?

Ага, так я тебе и скажу.

– Нигде.

– У каждого есть своё место, – убеждённо сказала девочка Катя. – Нужно собраться с силами и поискать. Где‑то всегда есть люди, которые поймут именно тебя, и дело именно для тебя, и в точности такое дерево за окном, какое… ну, какое надо.

Она говорила «поискать», а лет через десять будет говорить «потерпеть», а ещё потом – «ещё поборемся», в лучшем случае. Я слушал её тоненький голос с сочувствием, но стараясь не улыбаться. Сочувственная ухмылка – вот всё, на что я был способен. От которой эта девочка резонно пустится наутёк. Она была такая тоненькая, недокормленная, хмурая, как гопница, и серьёзная, как мальчики Достоевского. Каким я никогда не был.

– Только зубы покрепче стисни, – промурлыкал я, – выстроим дом, выстроим дом… Нет, дело во мне. Я классический лишний человек. Лишних людей в школе ещё проходят?

Она скривилась.

– Ну вот. Понимаешь, Катя, современный мир для меня слишком жёстко сегментирован. Либо ты демократ, либо красно‑коричневый. Либо культурный человек, либо фанат Летова. Либо «кушать», либо «есть». Либо, прости, пидор, либо натурал. Люди сбиваются в кучки и знать не знают, что происходит в кучке по соседству. И не желают знать. Очень агрессивно не желают, кстати. Не знаю, может, мир и всегда был таким. Но мне от этого душно. Некуда прибиться. Да и расхотелось прибиваться.

– Одному лучше.

– Это смотря в какой позиции.

Я поперхнулся. Сказанное прозвучало тёмным, но по‑видимому неприличным намёком.

– В простонародье меня отталкивает неимоверная душевная грубость, – поспешил продолжить я, – в интеллигенции – неимоверная трусость, офисные работники любого звена – сплошь какие‑то андроиды, лиц творческих профессий я всегда презирал, военных сторонился, к блатным питаю предубеждение, а бандиты предубеждены против меня. Из ближайших друзей юности один подался в священники, другой – в депутаты, оба меня в упор не узнают, хотя и по разным причинам. Профессия моя смехотворна, а личная жизнь не подлежит описанию цензурными словами. Зачем тебе торопиться жить?

– Просто вы уже старый и сдавшийся, – сказала она безмятежно. – У меня всё будет по‑другому.

– Хотелось бы верить.

– Вы все так говорите. На самом деле вам, взрослым, больше всего хочется, чтобы и с нами, детьми, случилось бы то же самое.

Я не смог окоротить нахалку. Докурив, мы крадучись разошлись: Катя по лестнице вверх, чтобы пробраться в жилые комнаты, а я по лестнице вниз, чтобы через кухню выскользнуть вон. Двумя пролётами ниже выяснилось, что чёрные лестницы пользуются популярностью: приглушённый, полный тайн разговор преградил мне дорогу. Возвращаться не хотелось, идти дальше было неловко. Делать нечего: я присел на ступеньку, пригорюнился и стал подслушивать.

– Чего уж проще, Елена Юрьевна, – говорил угрюмо‑спокойный мужской голос. – Нас нет, а мы в это не верим. Вы хоть отдаёте себе отчёт, в какой комедии участвуете?

– Человеческая жизнь не может быть комедией, – отвечала женщина: интеллект плюс обеспокоенная нежность. – Неужели все страдания… все мечты… И мы не заслуживаем лучшего? А если не лучшего, то хотя бы того, чтобы к нам относились серьёзно… И не высмеивали невыносимое.

– Да? Из‑за того, что у вас есть муж и ребёнок, и собака, и мама на пенсии, и всё это на вашей шее? Своя ноша застит глаза, верно? А если бы вы были другой, в совсем других обстоятельствах? Смотрели на Елену Юрьевну со стороны?

– Я не из‑за обстоятельств такая, какая есть, и другой не стану. И не буду смеяться только из‑за того, что всё перепутано.

– Конечно. Незамутнённым и чистым бывает лишь зло.

– И вы на стороне зла лишь потому, что не любите нюансов? Неужели вы ничего не чувствуете?

– Мир принадлежит тем, кто ничего не чувствует.

– Судя по вашему отношению к миру, вряд ли он вам нужен.

– Ну так скажите, что мне нужно.

Мужской голос стал совсем низким, вкрадчивым, и я подумал, что попал в свидетели извращённой и странной, но всё‑таки прелюдии. Теперь он её поцелует. Сто против нуля, поцелуй продлится. А я буду тут сидеть – спасибо, что не в кадре, – дурак дураком.

Но внизу было тихо, а потом оба неожиданно засмеялись. Я подумал, что цыпочка не так проста. (Из списка К. Леонтьева здесь уместнее всего значение «доверчивый».) У неё был такой трогательный, такой приторно‑ангельский голосок – сразу слышно, что блондинка. С душой и принципами.

– Вы меня дразните, дразните, – серьёзно говорит она, – а загони вас в угол и спроси «зачем», ответить‑то и нечего. Просто для вас это единственная приемлемая форма человеческого общения. Вы боитесь пафоса, а он вам мерещится везде, где нет ухмылки, да? Без шуточек, как без брюк. Вы очень одиноки. – Она умолкает. – Мне так жаль.

– Конечно, вам жаль. Потому что в глубине души вы знаете, что жалость – это последнее, в чём я нуждаюсь.

И вновь оба не то что смеются, а прямо‑таки ржут. Ну, вы даёте, педагоги.