Шизофреник. Часто я думал и пытался угадать, будет ли меня тошнить, если на моих глазах убьют человека

Часто я думал и пытался угадать, будет ли меня тошнить, если на моих глазах убьют человека. Вроде бы подумаешь – разве нам не показали тысячу раз в новостях и художественных фильмах, как это происходит, – и та несчастная раздавленная крыса не довела меня до позора, ну, скажем, до полуобморока всего лишь, и умирала она, правда, не прямо тогда, как я прошёл мимо… Да, простите. Я хочу сказать, что всё это, показанное или рассказанное (а после того, как я пару лет назад отнёс свой телевизор на помойку, оказалось, что рассказанное, то, что услышишь по радио и в чужом разговоре, бывает ещё страшнее), обладает свойством вызывать привыкание не к самому событию, а к манере о нём информировать, и даже после тысячи сообщений о тысяче разных трупов ты внутренне готов к новым сообщениям, но не к одному конкретному трупу под ногами.

И вот что странно: я не думал, как буду в этот момент себя вести, брошусь, например, на помощь или наутёк; я думал только о рвоте, но зато во всех подробностях. Конечно, меня вырвет, либо я буду стоять и ждать, пока меня вырвет, и чувствовать, что вот‑вот – особенно с багажом всех этих предварительных размышлений и угадываний, – разве мне улыбнётся мысль броситься на помощь и всех заблевать. Не потому, что я трусоват или не верю в свои силы (хотя да, совершенно точно не верю, те, кто в свои силы верит, такими словами об этом не говорят, и вообще у них другой диагноз), просто нелегко представить подвиг в таком обрамлении. Господи, уж лучше изначально получить роль трупа, чем блюющего свидетеля. Но что же делать, когда убийство пришло в твой дом и, того и гляди, придёт в твой подъезд, а ты понимаешь, что за твоей‑то душой и ходить далеко не надо, она уже готова, представляй не представляй.

Чтобы отвлечься, я взялся за плеер. Вечером и ночью и в любое другое время суток я надеваю, устав, наушники и принимаю позывные всех музыкальных и немузыкальных радиостанций, какие только есть на FM и средних волнах. Музыка утешает (кроме классики и церковных песнопений, от тех на душе ещё тревожнее), разговоры делают мир радостнее и проще – особенно когда слушатели звонят на свои излюбленные радиостанции, отвечают на вопросы, передают приветы, рассказывают смешные истории. Или придёт в тематическую передачу крупный учёный, эксперт. Или читают и обсуждают отрывки из какой‑нибудь новой книжки. Или вдруг прозвучат в интервью надёжные голоса известных культурных деятелей. (Я всегда думал, что жанр интервью – это когда вопросы короче ответов. Теперь в сомнении.)

Я слушаю любой формат. Если песня или разговор не нравятся, ухожу на соседнюю радиостанцию и дальше, дальше – плеер‑то под рукой, знай крути колёсико. Сперва я стеснялся слушать шансон, но потом привык (в наушниках же, кто узнает?), хотя пропускаю песни откровенно блатные, прославляющие воров и почти все с женским вокалом.

Я знаю, где и что можно услышать, узнаю голоса, песни, начальные аккорды. Везде есть базовый репертуар, как хлеб и вода в рационе: «АББА», Джо Дассен, Высоцкий, группа «ВИА Гра», группа «Кино» и группа «AC/DC». Есть репертуар, который я про себя называю супер‑базовым: Высоцкого крутят почти все, да и «АББА» тоже. Их я мог бы слушать и подряд, у меня есть альбомы, целая коллекция – но с радио выходит интереснее: никогда не знаешь, на что и в какой момент наткнёшься, в каком будешь настроении (хотя какое оно может быть? малоприемлемое либо совсем невыносимое) и чем неожиданно новым наполнятся звуки знакомые, как собственная боль – эгоистическое сравнение, но другого в голову не приходит, могу только добавить, что боль вытесняется звуками и потом, возвращаясь, звучит их смиренным уступчивым отголоском, так что звуки все же главенствуют, по крайней мере, я прикладываю усилия, чтобы так думать.

Я послушал и шёпотом подпел (я подпеваю шёпотом или даже молча, в душе, потому что Бог знает что слышно сквозь эти стены и в любом случае выходит некрасиво) сперва «Have you ever seen a rain!», потом «КА‑ПИ‑ТАААЛ! ЛА‑ЛА‑ЛА!!! КА‑ПИ‑ТААЛ!», и «Гори звезда моя, не падай», и «Эй, ямщик, распрягай лошадей, я не еду, не еду я», и наконец «Moonlight and vo‑o‑dka take me awa‑a‑у», но сегодня это не успокоило, и я решился позвонить Хераскову. Ведь он позволил мне звонить, подумал я, может быть, это не будет выглядеть навязчиво, если, допустим, звонить раз в месяц – а когда он даст понять, что раз в месяц – слишком часто, можно звонить раз в полгода или раз в год, на какой‑нибудь главный праздник. (Какой именно? Новый Год? Это семейный праздник и очень нервный. День Победы? А вдруг он при модных взглядах? Седьмое ноября? Нет, может выйти совсем неловко, и то же самое насчёт Пасхи. Значит, разузнать, когда у Хераскова день рождения и звонить, скажем, накануне, потому что в сам день рождения ему будет не до меня, а в последующие дни тем более.) Ну а если и этого много, я всегда смогу извиниться и перестать навязываться.

– Приветик, – сказал Херасков, – хорошо, что позвонили. Послушайте, будьте моим респондентом, а? Хочу проверить одну догадку. Вы в кино ходите?

Я понял, что имели в виду авторы старых книжек, когда писали от лица своих героев: «Я возликовал». В кино я ходил. Может быть, не часто и в кинотеатр попроще, и только на режиссеров, именам которых я доверял, – но тем не менее…

– «Чёрную книгу» видели? Верхувена?

Я возликовал вторично. Этот фильм я видел, даже у меня были какие‑то соображения, которыми я на обратном пути поделился сам с собой. Я посмотрел на часы. Перед тем как звонить, я поставил их рядом с телефоном, чтобы не увлечься. Двадцать минут – это будет прилично? Сможет он, наверное, потратить на меня двадцать минут раз в месяц, если сам же и предлагал?

– Последняя работа мастера производит удручающее впечатление, – сказал я, делая судорожные попытки говорить спокойно и по существу и в следующий уже миг за произнесёнными словами с ужасом ощущая, что перегнул. – Этот фильм фальшивый до такой степени, что и строго документальная правда становится в нём фальшивкой, а титры «основан на реальных событиях» – издевательством. Наверное, это из‑за отсутствия психологической достоверности, разных мелких деталей, из‑за плохих актёров. Вы заметили, там нет характеров, одни амплуа? Или вот клише – он же весь построен на клише, взятых из учебника истории, из других фильмов, – я не против клише, но пользоваться ими нужно чётко, сухо – а не комкать и валить в кучу, лишь бы было. Вот Де Пальма в «Георгине» умудрился рассказать сразу несколько историй, пусть невнятно, но интересно и правдиво, – а здесь те же несколько историй, каждая хочет быть главной, все они друг друга душат, и ни одна в итоге не выглядит ни трогательной, ни убедительной, хотя на деле они именно такие и есть.

Я перевёл дыхание. Телефонная трубка в насквозь, кажется, мокрой руке прыгала так, словно я держал не трубку, а собственное бухающее сердце.

– Да‑а‑а?

Мне стало дурно, и стул, на котором я прочно сидел, поплыл по внезапно накренившемуся полу. Значит, Хераскову «Чёрная книга» понравилась! А я кинулся очертя голову со своим мнением, вместо того, чтобы аккуратненько выяснить, какого мнения он! Моё мнение уже казалось мне глупым, нелепым, напыщенным. Но хотя я думал о нём именно этими словами, признавая их заслуженность, уместность, к отречению был не готов. Я всегда – видимо, и это часть болезни – затаивался, но не отрекался. «Вы правы, наверное», – говорил я, а сам потихоньку думал: «что ж поделаешь». Не переходил со своей неправильной стороны на чужую правильную, и даже не потому, что у меня возникали сомнения, а так ли уж правы те, другие – нет, просто не мог, а вопрос о правоте никогда передо мной по‑настоящему не стоял, хорош бы я был в противном случае.

– Чтобы не быть голословным, – сказал я. – Вы помните хоть одну реплику этого героя‑подпольщика, который на деле мародёр и предатель?

Херасков задумался.

– Помню! – обрадованно воскликнул он, когда я уже приготовился душою скромно торжествовать. – В самом конце! «Скоро ты воссоединишься со своею семьёй. А может быть – кто знает? – и с Мюнце». На словах «кто знает» он засмеялся. Так, тихонько.

– А хоть одну реплику Мюнце?

– «Ты меня, наверное, за идиота держишь?» Это в сцене разоблачения. – Он фыркнул. – Ладно, ладно. Победили. Ну так и что?

– А могли немцы на исходе войны послать самолёт бомбить одну‑единственную жалкую ферму – и не потому, что там склад листовок или боеприпасов, а так, в виде отместки?

– А это, может, и не на исходе было. Фильм в каком году начинается?

– И вот весь фильм подобно слеплен. Из агиток и клише. Это отличный метод, но тогда нужно выкинуть – из головы даже, не то что из кадра – всякую документальность… и реализм тоже.

– По‑моему, так и сделано.

Здесь я возразить не мог: мы смотрели слишком разными глазами; чтобы возражать, мне пришлось бы одолжить ему свои.

– Насчёт клише, – сказал Херасков после паузы. – Вы думаете, в учебниках истории много писали о судьбе коллаборационистов и всех этих делах в первые послеоккупационные недели?

– Конечно, – сказал я. – Раз даже я о них знаю. – И посмотрел на часы. Время неумолимо истекало, и в голосе Хераскова – стоило к нему внимательнее прислушаться – оно истекало тоже, и хотя он задавал ещё вопросы и рассказывал о ранних фильмах Верхувена (теперь я повёл себя умнее, не выболтал, что фильмы эти помню не хуже его), я простился в первой же благоприятной паузе. Всё же этот разговор, пустячный и бестолковый, меня окрылил, и когда на следующее утро я пошёл за молоком и встретил соседку – она поднималась мне навстречу по лестнице и разговаривала со своей собакой, – то поздоровался весело и первым. Обычно новые люди или люди, которых я помню смутно и боюсь с кем‑либо перепутать, вгоняют меня в такую оторопь, что решение поздороваться (если, конечно, первыми не поздоровались они сами, тогда я отвечаю благодарно и быстро) я принимаю, когда оно лишается всякого смысла. Но эту молодую женщину перепутать с какой‑либо другой не представлялось возможным, и не только из‑за собаки.

– Здравствуйте, – ответила она, и её собака посмотрела на меня так, как собакам вовсе не положено смотреть на людей (из‑за того, наверное, что я их перебил? невежливо встрял со своим приветствием); а потом они прошли, и я услышал конец прерванной фразы: – И прикинь, Корень, он мне будет нотации читать! Пре‑тен‑зи‑и! Что? Ну так читал бы, если б ему позволили. Ни фуа, ни люа, а туда же!

Я споткнулся на ходу, и щёки у меня, наверное, запламенели. Не потому, конечно, что принял сказанное на свой счёт: «здравствуйте», «не стоит благодарности» и «всего хорошего» нотацией не назовёшь, а претензии – по этому пункту я был странно спокоен, коль скоро речь шла о претензиях не ко мне, а моих – но может, и зря спокоен, кто знает, кем мы выглядим в глазах соседей. Да, простите.

От бабушки у меня остался трёхтомный энциклопедический словарь 1955 года издания. Какие‑то сведения в нём устарели («теософия – одна из форм мракобесия реакционной буржуазии»), какие‑то не то что устарели, но выглядят смешно («Большую известность получила повесть "История кавалера де Гриё и Манон Леско" (1731), в которой описывается глубокая любовь молодого дворянина к незнатной девушке, развращённой светским аристократия, обществом времён Регентства»), какие‑то устаревали и вновь становились актуальными («Родина – исторически принадлежащая данному народу страна, которую этот народ населяет, развивая своё хозяйство и культуру, отстаивая свою независимость и свободу. Интересы Р. всегда близки и дороги трудящимся массам»), а большинству («Стикс – в греч. мифологии река подземного мира, обиталища мёртвых; клятва водами С. считалась нерушимой клятвой богов»; «Стилет – небольшой кинжал с трёхгранным клинком») ничего не сделалось, ведь Стикс и стилет – это в любую эпоху Стикс и стилет. В конце третьего тома приведён краткий словарь иностранных слов и выражений, встречающихся (на соответствующем языке) в русской речи и литературе. Латинские, итальянские, французские, немецкие, изредка английские слова и выражения даны с транскрипцией русскими буквами, для удобства таких, как моя бабушка, да и я сам, потому что французское слово, например, я без транскрипции прочесть не могу. В детстве я их изучал и разучивал, гаг foi, ni loi – ни фуа, ни люа, ни чести, ни совести – было моим любимым. Оно звучало почти матерно, особенно в ушах моей учительницы русского языка, но его можно было произносить и бравировать, и чувствовать себя кавалером де Гриё, о котором лет через десять я получил более полные сведения, но душою всё равно остался при версии бабушкиного словаря. И вот теперь таинственная могучая сила совпадений кинула мне, мимоходом, сами слова и заключённый в них намёк, и я вновь, в который раз, ощутил, что не бывает пустых созвучий – ведь под совпадением подразумевается обычно случайность, необязательность, – а то, что бывает, именуемо нами «совпадение» только из страха перед судьбой и нежелания ей подчиняться.

Впрочем, это оптимистичный взгляд на проблему.

К. Р.

По роду деятельности пистолет мне не положен – а ведь это единственное хорошее, что есть в жизни шпиона (зри шпионские фильмы). Пистолет, собственно, и есть жизнь; это вокруг него всё время происходит что‑то интересное: убийства, погони, предательства и короткие беспощадные романы с женщинами из конкурирующих фирм.

Я приписан, увы, к другому отделу. Ни беретта, ни красотка в красном кожаном пальто не внесут в мои монотонные будни лёгкую свежую нотку. Когда какому‑нибудь психопату приспичит отправить меня к праотцам, я вряд ли найду весомые аргументы, чтобы его разубедить, – и если мой бумер подорвут, то другого у меня, пожалуй, и не будет. Это в том случае, если его подорвут без меня внутри и мне придётся думать о новом транспортном средстве. Так что лучше уж пусть подрывают вместе со мною – меньше проблем и разочарований. Вознесусь в столпе огненном – всё лучше, чем вопить и метаться по дороге. А что ещё можно сделать без ствола? Позвонить в МЧС?

Вот, кстати: невероятно раздражает слово «пушка», эта безмозглая калька «gun». Не в пример лучше «ствол», «волына», даже стародетское «пистоль». (По наблюдениям: «ствол» говорят менты, «волына» – уголовники.) Я пытался провести лингвистические исследования, но на волыне стал в пень: куда её возводить, не к «волынить» же? («Волынить – тянуть на волах; в перен. зн. говорится о задержках и промедлении».) Быть может, некие одесские гангстеры двадцатых картинно медленно тянули стволы из‑за пазухи… Говорили друг другу: «Сэмэн, кончай его, не волынь!» Потом, по закону экономии речевых усилий, эти слова как‑нибудь во что‑нибудь преобразовались… Ведь это всего лишь слова. С людьми и не такое происходит.

Я думал об этом, выходя из симпатичного свежеокрашенного здания местной администрации – что здесь было раньше? райком или исполком? забавно, что уже не помню, – и тут самонадеянная ловкая тень метнулась в сторону от моей машины. Я спрятался за деревом и стал наблюдать. Ну хороши! Средь бела дня, на стоянке перед районной администрацией! (Исполком, конечно же. Выполнявшиеся райкомом функции контроля и общего идеологического руководства перешли к ЗАКСу.) В теорию взрыва я мало верил, но в случайного воришку автомагнитол – ещё меньше.

День был такой ясный, невинный: цепляй бирку «золотая осень» и выставляй в музее. И я, допустим, в пейзаже, равноудалён от голубей и тинейджеров: «голова его по себе лежит, руки‑ноги разбросаны». И мизинчик правой руки то ли кокетливо, то ли нагловато подкатился к клумбе с последними сумрачными бархатцами. Последний привет самурая. Будьте самураем, Константин Константинович.

Я покинул своё укрытие, тщательно осмотрел машину, завёл мотор, подождал, сел и поехал, приглядываясь, нет ли слежки. Меня не учили обнаруживать слежку и уходить от неё, обнаруживать и разряжать взрывные устройства, работать с химией – вообще ничему путному. Контора, вероятно, считает, что с человеком на моей должности не может произойти ничего криминального, а если вдруг и произойдёт, подыскать замену труда не составит. Больше чем агентов влияния, в Конторах всего мира сейчас только аналитиков. Ну этих везде как собак.

Корней

Счастливый день! Поехали к хахалю на дачу. Дача – это домище на опушке деревни: где‑то вправо деревня, где‑то влево деревня, а вокруг нас – чисто поле. Хахаль называет дачу «хутор», а Принцесса никак не называет, только нос воротит. Против опушки‑то она ничего, с пониманием, но сам дом ей совсем не нравится. Принцесса считает его несуразным, непродуманно большим и не доведённым до ума.

Дом начали строить на энтузиазме девяностых, в девяносто восьмом продали, а в 2004‑м наш хахаль получил его в наследство всё таким же недостроенным. Хахалев‑то родственник не как дачу его покупал, а для вложения денег. Сам хахаль использует наследство по назначению, но настоящим образом вкладываться не спешит. Что ему дача – нас в библиотечный день вывезти или друзей по выходным. Грядки с укропом – и той нет. Да и на черта тут укроп?

Дом полон нужных и ненужных лестниц – одна ведёт вроде как на чердак, но вообще никуда не приводит, – тупиков и закоулков, и небольших комнатушек, некоторые из которых даже без окон.

Что‑то отделано вагонкой, а где‑то из щелей между досок торчит и пряно пахнет пакля; в том зальце, где камин, по углам лежат кирпичи, а поближе к камину – ковры и подушки. Зато на самом, не считая чердака, верху есть одинокая солнечная комнатка – такая солнечная, словно там за день скапливается весь свет мира. Принцесса уходит туда читать, и грустить, и бранить архитектора. А я так не против: я ведь всё больше на свежем воздухе. Когда внутри приходится карабкаться по лестницам, я не карабкаюсь – дурак, что ли? Кто‑нибудь пойдёт мимо и захватит под мышку.

И вот, поехали, да ещё как. Принцесса на электричке ехать не хочет, у нынешнего хахаля машины нет. Мама машину не даст и вдобавок будет спрашивать: «а зачем?». Наш супруг просто не даст, без вопросов. Принцесса так всегда была уверена, что не даст, что даже не просила – который месяц перебиваемся, с тех пор как свою грохнули. А тут вдруг попросила – и не поверите, дал. Да притом новую. И вот он протягивает Принцессе ключики, а мы с ней остолбенели реально. Ключи! От нового бумера! И не то что отдавал скрипя сердцем, но улыбнулся и по щеке погладил. Что это, думаю, сверхчеловеческая попытка спасти наш брак? И какая же печальная вышла улыбка… Наш супруг редко улыбается, и если уж улыбнётся, то довольно злобно, лицо у него делается, как у Главного Злодея на киноафише.

Наш хахаль тоже, увидев бумер, несколько оторопел. Но потом встряхнулся и говорит: «Вот, значит, как. Ну‑ну, поехали». И поехали!

Едва выгрузились, заявился дядя Ваня.

Деревенские говорят матом, но ласково. Когда они начинают говорить матом неласково, это ещё не значит, что разговор движется в сторону мордобоя. Ведут себя, как Пекинпа: брешут, брешут, а дашь по рылу – так и разобидятся: говорить говори, а рук не распускай. Ну где так делается?

Хахаль, правда, их построил немного: теперь если уж придут убивать, то всем скопом и с дрекольем – а кто ж им даст столько выпить, тут бабы крепкие.

И вот, пялится дядя Ваня, со всем почтением, на бумер и, похоже, забыл, зачем пришёл. Хахаль стоит с государственным казначейским билетом наготове, но дядя Ваня не такой, чтобы хвать бабло и восвояси; ему пообщаться нужно, без обид. А о чём с ним общаться? Беседы никакой, познания все огородные. Улыбается своим ужасным ртом. У деревенских зубов, по‑моему, никогда ни у кого нет, невзирая на возраст, только чёрные пеньки торчат, а рядом что‑то железное, изредка золотое. Хахаль стоит, ждёт. Вот тебе село и вотчина, чтоб тебя вело да корчило.

– Дядя Ваня! Курить будешь?

– А чего ж, – вздыхает дядя Ваня, – можно. И покурить, и закусить…

Хитрый его взгляд хахаль игнорирует, и дядя Ваня, который пустил эти слова так, на дурку – авось прокатит, – не расстраивается. Он берёт сигаретку и сторублёвку, присаживается на крылечке и, выворачивая худую шею, опасливо косится на окна. Если наш хахаль третирует родной народ рукой твёрдой, но дружелюбной, то Принцесса на него просто плюёт. Не снисходит. Может цыкнуть, может сказать: «прочь с дороги». И вот что: народ тотчас видит, что Принцесса его презирает, но не боится – и преисполняется респектом и благоговением. «Истосковались по розгам», – говорит об этом наш хахаль. Он часто говорит злые насмешливые слова, но настоящей злобы в нём нет – да и не сказать, что ему по‑настоящему смешно, – поэтому им все недовольны: и Принцесса, и интеллигентные друзья народа с соседней дачи, и сам народ.

Дядя Ваня свою дозу знает точно: полчаса хахаль ему уделит. За это время нужно успеть высказаться о внутренней и международной политике, – где списком, где поимённо. Как хахаль ни пытается свернуть беседу на грибы, сенокос или хотя бы перспективы фермерского движения, дальше Америки, Чубайса и ВВП та не уходит. Это особая народная ирония. По правде, чувствую, дяде Ване и на Америку, и на Чубайса, и на ВВП десять раз тьфу – тьфу, и говорит он о них, чтобы тишком, сумрачно посмеяться над городским хмырём, хахалем «барыньки» – который в сенокосе и фермерском движении понимает ещё меньше, чем деревенские – в делах Чубайса. При этом наш хахаль уверен, что сенокос неизмеримо важнее Чубайса, а дядя Ваня вообще ни одну вещь на свете не считает важной и отсутствие большой веры компенсирует задором. Страшный у народа юмор – прикидываются дураками до того, что сами себя понимать перестают.

– Ну, толстовец? – говорит Принцесса ядовито, когда дядя Ваня убирается восвояси, а мы с хахалем идём в зал с камином. – Набрался ума? Или, может, вошек? Или поди отличи? – С враждебным выражением она следит, как мы устраиваемся поудобнее. – Ну‑ка отдай мою собаку!

О, началось. Я перемещаюсь с одних колен на другие. Демонстрация прав собственности играет важную роль во всех культурах и ритуалах – и везде сопряжена с угрозой. «Моё» и «не смей» как‑то так здорово увязаны, что уже не отличишь одно от другого, даже в таких смешных ситуациях, как сейчас. Ну кому ты, милая, демонстрируешь? И я, и хахаль – мы оба твоё имущество.

Наш хахаль, судя по выражению лица, решил быть терпеливым и понимающим. Это вообще удивительно, как надолго его хватает.

– А представь, – говорит он, – этот же дядя в альтернативной истории был бы кулаком, крупным латифундистом, видным земским деятелем. А может, он потомок какого‑нибудь ссыльного князя. Тогда б, наверное, это я к нему на поклон таскался…

– Откуда бы в Ленобласти ссыльные князья?

– В результате миграции. Ехали домой из северного Казахстана, мало ли что. Или это был князь – опрощенец. Тогда ему и ездить туда‑сюда не пришлось.

– Вздор, – говорит Принцесса. – Никакой альтернативной истории не существует, а если существовала бы, твой дядя Ваня всегда и везде был бы пьянь и побирушка! Ни один режим не в силах превратить человека в такую скотину. Князь, конечно. Да были ли здесь когда‑нибудь князья?

– А варяги?

– Вот именно. С бандитов началось, бандитами заканчивается.

Злясь, Принцесса дёргает меня за хвост. Эй, эй! Аккуратнее! Я не несу ответственности за родную историю!

– Дэн, ты вообще‑то понимаешь, что происходит?

Теперь и хахаль сердится.

– Ой, только пожалуйста, не говори, что тебя это сильно заботит. Что б там ни происходило.

– Новые новости, – говорит Принцесса холодно. – Значит, будем ссориться из‑за политики? Тогда хочешь, выборы обсудим? Перспективы демократии? Партийную жизнь? Кого‑нибудь конкретного? Мы же не быдло деревенское, а гражданское общество, верно? А если уж и быдло пиздит, вместо того, чтобы вкалывать, нам сам Бог велел?

– Это имеет значение, когда от тебя что‑то зависит.

– Лично от меня до черта всего зависит, поверь мне. От меня зависят такие вещи, которые касаются тебя больше, чем Кремль или Березовский.

– Почему именно Березовский?

– Потому что лень запоминать новые имена. Особенно новые имена старых явлений. – Она передёргивает плечом. Ай! Мне‑то уши не крути! Нашла Березовского! – Слушай, ты не мог испортить мне настроение как‑нибудь по‑другому? Умнее, что ли?

– Не такой я, выходит, умный. – Хахаль делает последнее усилие смотреть на предмет с точки спокойной философии, но не выдерживает. – В последнее время твоё настроение портится от одного моего вида.

– Что? Претензии?

Бедняжка хахаль, нелегко ему говорить в тон – когда нет сил огрызнуться равнодушно и весело, но боишься дать понять, что обижен. У Принцессы странный дар превращать мужчин, которые ей нравятся, в мужчин, которых она терпеть не может: был бодрый хулиган, а стал тряпка тряпкой. Уж со сколькими такое было, даже тот бывший хахаль, который бандит, стрелялся в пьяном виде – а ведь когда познакомились, бабу от козы не отличал. Один наш супруг вышел из душевных передряг еще крепче, чем в них вошел, потому, наверное, что он‑то Принцессу никогда не любил и не упускал случая об этом напомнить.

Всё же хахаль взял себя в руки и вместо «Саша, не надо» сказал:

– Милая, претензии к погодным явлениям могут быть только у синоптиков. Они так держатся за свой прогноз, что легкий бриз вместо предсказанного урагана считают личной обидой.

– Любопытно, с каким же погодным явлением ты меня равняешь?

– Хамсин, – говорит хахаль, подумав. – Это ветер такой‑то ли северный, то ли восточный, то ли из пустыни. Сводит людей с ума. Знаешь, в Турции убийство, совершённое во время хамсина, считалось непредумышленным.

– Что? Угрозы?

Гнев в её голосе – придушенный, но непритворный – озадачивает хахаля, а я поджимаю хвост. Уши, к сожалению, поджать не могу.

– Саша, что‑то случилось? Почему ты не можешь успокоиться?

– Не могу, потому что не желаю!

– Да? Ну так расскажи, чего ты желаешь? Что ещё я не сделал?

– Не сделал? НЕ сделал?! А ты вообразил, что сделал хоть что‑нибудь?

– А ты мне хоть раз сказала, чего ждёшь?

– А ты не умеешь без инструкции?

И лишь теперь они заорали по‑настоящему, впервые за всё время. Хахаль вопил, что она вымотала ему всю душу, Принцесса – что он болтунище с идеями. (Это ты зря. Наш хахаль драчун, но не психопат.) «Прекрати кричать! Я тебе не муж!» – «Не оправдывайся!!!» Тут и я заныл, просясь на воздух. Секс у них в программе или битьё посуды – скорее, комплексно, – лучше уж без меня, мало ли куда полетят осколки и обувь.

И вот, я удалился в поля поискать пёсьи вишни. Этот загадочный флор неведомо где растёт, неведомо как выглядит – даже не знаю, кустик или трава? – и обладает многими волшебными свойствами. Ягоды его дают удачу, листья – мощь; лизни корешок – и простому псу откроется Суть Вещей. И когда я её пойму, мир преобразится, и то, что тревожит, утратит силу. Какими ясными станут глаза и сердце! Какой придёт покой! Или радость. Или умение различать право и лево. Всё‑всё.

Сколько лет – скоро восемь – живу, столько ищу; пусть дураки дразнятся и говорят, что пёсьи вишни – всего лишь сказка. Ан нет, ждут они меня и своего часа – в огородике, в садике, в пьяных цветах, красных маках. Ни садика пусть, ни маков в октябре месяце – не страшно. И то, что не знаю, какие они, тоже не страшно. Пойму, как увижу.

Нужно Прилагать Усилия, как говорит наша мама. Правильно, между прочим, говорит.

И вот, порыскал я, повынюхивал, помечтал. Поймал лягушку. Знал, что буду блевать, но всё равно съел.

На обратном пути хахаль сел сзади, а я – на его место рядом с Принцессой. То подремлю, то изловчусь в окошко поглядеть: несётся в окошке отчизна, веточками машет. Лес уходит вдаль, и листья в нём сыплются с деревьев так густо, будто это разновидность дождя или снега. Там, в лесу, петляют тропки, и вонько пахнет, и незнакомые звери глядят большими глазами. Волчьи ягоды в оврагах, медвежья сныть.

И всю‑то дорогу они молчали.

К. Р.

Чему учат нас жизнь и Голливуд? Если у тебя серьёзные проблемы, никогда не обращайся за помощью в полицию. (В милицию – тем более, хотя разница между этими учреждениями сильно преувеличена.) И если несерьёзные‑тоже.

Поэтому, когда мент подвалил с вопросом «проблемы?», я рефлекторно ответил: «нет». После чего подумал‑как подумал бы любой благонамеренный гражданин на моём месте, – что моя единственная или, по крайней мере, такая, перед которой меркнут остальные, проблема – это сотрудник милиции и его интерес к моей персоне. Может быть, и он участвовал в слежке? Пронзал меня взором и словно жаждал подать какой‑то сигнал, условленный знак‑только вот какой.

Глазки у него были заплывшие, рожа опухшая, форма мятая – всё как положено, ничего подозрительного. С точки зрения Конторы – идеальный агент, с точки зрения тех, с кем Контора враждует, наверное, тоже. Да, если это такие же Конторы: правильно организованные, хорошо налаженные, утяжелённые аналитиками, психологами, рисовальщиками схем, высчитывалыциками реакций. Но врагами Конторы могут быть не только конкуренты, но и настоящие враги: анархисты, нехристи, ревнители буквы «ё», адепты бумажной почты, активисты Движения за Большой и Малый Юсы, ненавистники мобильной связи, как моя жена, и пропагандисты герундия, как мой профессор. Те, кого не вычислишь, чью реакцию не предусмотришь, – потому что они не профессионалы. Они всегда сделают ошибку, которая приведёт противника к проигрышу, и глупость, которая спасёт им жизнь. Сочтут ли они идеальным агента, идеального на взгляд Контор, или их идеальный приходит в облаке огненном? Никаких среднестатистических, убедительных, полных жизненной правды ментов. Ничего обычного.

Мент ошивался поблизости и выглядел всё более зловещим. Его вид отравлял приветливое чистенькое пространство торгового центра, и я почти чувствовал, как мой взгляд становится больным и потерянным. Торговые центры, супермаркеты чем огромнее, тем лучше, всегда поднимали мне настроение: в них были и жизнь, и осмысленность, не только изобилие, но и порядок, хороший воздух, беззаботная музыка, спокойные лица. Но сейчас, в состоянии перенапряжения, я забыл, за чем пришёл, и слишком многочисленные витрины и вывески (слева – ножи, справа – духи) не могли помочь вспомнить. В специализированный магазин идёшь с определённой целью, за конкретной книгой, телефоном, галстуком или бутылкой вина конкретного производителя. Цель похода в Торговый Центр – поход в Торговый Центр. Купленные там книги, галстуки и вино будут куплены не в результате поиска, а просто потому, что попались на глаза. А кто сказал, что случайно на глаза не может попасться что‑то действительно ценное?

Не зная, что делать – срочно уйти, остаться и понаблюдать, – я с надеждой смотрел на свой мобильник: вот он запоёт, и все мои беды разрешатся. Энергичный, волевой разговор – даже если позвонит жена или Анна Павловна – позволит сделать вид, что нечто произошло, и удалиться энергичным, волевым шагом. Может, вопреки инструкциям мне сообщат пароль, и мы с ментом разойдёмся, обменявшись заветным, наконец‑то добравшимся до меня словом. (Но нет, пароль, если дело в нём, будет лежать в дупле через неделю, я сообщу, что пароль и курьер разминулись, и продолжу ломать голову, а по итогам года получу выговор.) Повторяю: таким вещам на лету не учатся. Им учатся в разведшколе или ещё где‑то, переходят с курса на курс, получают оценки и зачёты. Телефон в моей руке так и не зазвонил. Мент пропал из виду, но я ощущал его присутствие.

Приехав в школу, я водрузил на свой стол купленный в ТЦ глобус и сел писать отчёт для Конторы, гадая, упоминать в нём происшествия последних дней или нет. У происшествий было три объяснения, это:

1. Акции, направленные на Контору в моём лице.

2. Акции, направленные лично против меня.

3. Никакие не акции, а предвестники паранойи.

Пункт 3 для отчёта в любом случае не годился.

При желании читающий отчёт инспектор выведет его самостоятельно из пункта 2 – информировать Контору о каковом не следует тем более. Контора не прощает сотрудникам даже тех проблем, которые возникают по вине Конторы, что уж говорить о личных. Только заикнись – и будешь писать объяснительные до самой пенсии, а может, и пенсии никакой не будет.

Факты: какие‑то тени постоянно льнули к моей машине; оборванец спросил дорогу; мент спросил, не нужна ли мне помощь. С отвращением я взглянул на зеркало рядом с дверью – огромное в огромной раме. Как оно сюда проникло? Я его не вешал, зеркалу не место в кабинете. Его угрюмое свечение возвращало мне мой собственный взгляд таким искажённым, словно меня насильно раздвоили и поставили приглядывать за самим собой. Шпионить, одёргивать, вкрадчиво и недобро напоминать. Быть Конторой в моей голове, если уж не в сердце.

Когда‑нибудь разобью. Наберусь сил и разобью. Вот именно. Программа‑минимум: погубить Россию. Программа‑максимум: битьё зеркал.

В дверь деликатно стучат; дверь открывается.

– Анна Павловна, – спрашиваю я, – вы не знаете происхождение слова «волына»? Это пистолет.

– Я знаю, что такое волына. – Анна Павловна проходит к окну, пристраивает свои бумаги на подоконнике, оборачивается. – Во времена моего детства это слово было очень популярно.

– Но вряд ли в вашем кругу?

– Мы жили в коммунальной квартире. Семь комнат, семь семей. Представители всех социальных слоев – кроме самой верхушки, разумеется. Вряд ли вы осознаёте, Константин Константинович, на что это походило. Не зоопарк, нет. Или зоопарк, вокруг которого высокая решётка, но сами клетки не заперты. Мелким зверькам не спастись от хищных. Но и хищным нет пути на волю. – Она задумывается, поправляет ладонью причёску. – Ещё в большом ходу было слово «шпалер». Однако, если не путаю, шпалер – это не любой пистолет, а наган. Ну а слово «волына» возникло на юге, по той же аналогии, что и «волынка» – я подразумеваю музыкальный инструмент. Полая трубка легко ассоциируется со стволом пистолета.

– Но в волынке их несколько. Трубок.

– Ну и что?

– А шпалер?

– Не знаю. В литературном языке «шпалера» – это ряд деревьев по сторонам дороги или шеренга войск по сторонам пути следования кого‑либо. Вы просмотрели планы на будущий триместр?

– А почему у нас, кстати, триместр, а не четверть?

Анна Павловна улыбается сочувственно, мудро, неторопливо – в общем, с полным впечатлением, что она не улыбнулась, а подавила вздох. Разумеется, тяжкий.

– Вы же настаивали, Константин Константинович, не помните? Сказали, что родители испытывают понятное недоверие ко всему, что напоминает им об их собственном советском школьном опыте. Что слово «триместр», напротив, вызывает надежду и доверие. Ассоциируясь с принятым в системе высшего образования семестром и опытом цивилизованных стран.

Кошусь в зеркало. «Образумьтесь, К. Р.», – отвечает оно.

– Верно. Зато теперь недоверие испытывает роно. В этих планах, которые я должен был просмотреть… есть что‑то необычное?

– Почему вы так подумали?

– Потому что вы уже в третий раз о них напоминаете.

«Всё нужно делать вовремя, – говорит терпеливая улыбка Анны Павловны, – тогда и досаждать никто не будет». Сама завуч успокаивающе поводит плечом. Шансов попасть в наши планы у чего‑либо необычного нет.

– Хорошо, сегодня просмотрю. О‑бе‑ща‑ю, – говорю я с нажимом и (он‑то как сюда затесался?) с вызовом. – Что‑нибудь ещё? Как там Шаховская?

– Шаховская вторую неделю болеет. Звонила её мать: грипп.

– Ну и слава богу.

Происходит Разговор Взглядов. «Простите, вырвалось, – говорит мой. – Хотел подумать, а сказал вслух». – «Думать нужно над своими словами, Константин Константинович, – говорит взгляд завуча. – А ещё лучше, думать над тем, что вы думаете». – «Ладно, я извинюсь». – «Слушаю вас». – «Что, вслух извиняться?» – «А вы как хотели?» – «Я уже очень давно не хочу никак». – «Константин Константинович!» – «Ладно, ладно».

– Ладно, ладно. Поручите кому‑нибудь её подтянуть, когда пойдёт на поправку.

– Я попрошу Елену Юрьевну. Против неё девочка не настроена.

Мы одновременно смотрим друг на друга Проницательно – и я, как всегда, не выдерживаю первый. Святая, святая! С полпинка заставит человека чувствовать себя кругом виноватым, и он действительно будет виноват, как виноват крепыш рядом с чахоточным или педераст на фоне многодетной матери.

– Знаете, Анна Павловна, что странно? Как быстро устаревает сленг. Помните, лет семь назад подростки говорили: «с полпинка»? Но вот я попривык, даже пользуюсь… а слово куда‑то делось. Вы не слышали от девочек?

– При мне так никто не говорил.

– Это значит «без проволочек».

– Вот как? Полагаю, нужно придерживаться жаргона собственной юности, раз уж вообще тянет на подобные вещи. Тогда выглядишь старомодным, но не смешным.

– Да, винтаж сейчас в моде.

«В дураке и Бог не волен», – говорит её взгляд. «Вверх не плюй: себя побереги», – отвечает мой. «Школа отлажена, как японский завод», – встревает зеркало. Зеркалу радостно вторит интерьер кабинета: всё это неброское, самоуверенное, симфония труда и капитала. В зеркале видно, как за моей спиной луч солнца почтительно ощупывает какие‑то папочки. Отражение врёт. С чего бы это солнцу приседать перед баблом, Конторой или мною лично? «Почтительно», как же.

Сам разберусь, неожиданно принимаю я решение. Не обязательно информировать Контору о каждом своём чихе. (Хотя именно это обязательно и предписано инструкцией.) Я оборачиваюсь и вижу, что солнце роется на моем столе так, как я и предполагал: весело, небрежно, бездумно.