Шизофреник. «Любви вам и фарта!» – прощается диджей

«Любви вам и фарта!» – прощается диджей. «Инфаркта?» – переспрашиваю я у плеера и краснею: ведь я же не вполне честно ослышался, я наполовину ослышался, наполовину пошутил – и надо же, какая стыдная, нехорошая вышла шутка. Диджея, допустим, не могло обидеть брошенное в пустоту на другом краю города словцо, да и сам он, если на то пошло, часто и зло высмеивал звонивших ему слушателей, их простодушные туповатые фразы и замедленную реакцию, но какое право шутить имел я, последний среди последних, порочный, больной? Я заметался по комнате. Да, да, рубашка не без складок, совесть не без пятна – но нельзя множить пятна злонамеренно.

Вдруг телефонный аппарат наполнил мой мирок звуком и живым, и механическим (ведь выражение «телефон ожил», часто встречаемое нами в книгах, потому так пугает своей точностью, что прямо указывает на противоестественность подобного звука, полностью отличного от звонка, например, будильника и даже звонка в дверь – хотя звонок в дверь ближе к нему своей сосредоточенностью, обещанием беды, флюидами чужой и сильной, и необязательно доброй воли). Да, простите.

– Приветик. Не спите ещё? Простите, что разбудил.

Все три фразы Херасков произнёс залпом, словно между второй и третьей мне удалось втиснуть невежливое утверждение, что я да, сплю, и он меня да, разбудил. Однако я не спал.

– Поговорите со мной, Шизофреник, о чём‑нибудь, не имеющем отношения к жизни. Представьте, что это фильм и мы в нём – персонажи.

– А мы будем персонажи какого режиссёра?

– Я бы скорее спросил: персонажи фильма в каком жанре. Может, классический нуар? Ч/б, шум воды, блестящий мокрый асфальт, стойка бара, бухло, Хэмфри Богарт в плаще и шляпе – и с полей шляпы капает в стакан, и дождь будет идти вечно.

Он говорил быстрым весёлым голосом (то, что называется «оживлённо»; тоже странное определение; выходит, про неживой телефон можно сказать «ожил», и про живого человека – можно; но чем же человек был до того, как ему выпало «ожить» или, скажем, «оживиться» – явно не мёртвым). Да. Значит, быстро и весело.

– Я не люблю Хэмфри Богарта, – признался я. – Да и дождь не может идти вечно.

– О как. «Ворон». Нет, давайте всё же что‑нибудь реалистичное. Вы в прошлый раз хвалили «Чёрный георгин» Де Пальмы.

Господь с тобой, подумал я, что реалистичного в «Чёрном георгине»? Разумеется, сомневаться вслух я себе не позволил. Я был так счастлив, что он позвонил – позвонил! сам! – что сумел отогнать в закоулки и подвалы страшную мысль (и она не просто грозила карой, но уже была ею) о том, что происходит, когда интересы истины приносятся в жертву счастью.

– В «Чёрном георгине», – сказал я уныло, – убили не того. Настоящий герой там не тот, который хороший, а тот, который плохой. Но даже если он плохой, это неправильно. Героя не должны убивать. Хотя бы в произведениях искусства.

– А как же катарсис?

– Да, – сказал я, – это меня всегда удивляло. Почему человеку для очищения души обязательно нужна чья‑то смерть?

Он засмеялся. Помилуй Бог, я не говорил ничего смешного, я не хотел кривляний и фарсов – а теперь слушал сдавленную злую хохотню, словно и не Херасков смеялся, отмщая мне этим смехом, – от грязи дна адова – попранные Интересы Истины.

– Без трупа никак. Слишком уж будет нерекламно.

– В «Веке невинности» не было трупов, – сказал я, стесняясь.

– Ага. Там всего лишь убили любовь.

Это заявление меня потрясло. Я считал поведение героев «Века невинности» образцовым, хотя сам рассуждал о ситуации вчуже (ах! мне ли было примерять на себя жизнь, в которой Любовь и Долг крушили всё вокруг пудовыми дубинами, и всё‑таки мир устоял – потому, быть может, что и долг в нём оказался любовью). И я сказал Весьма Непринужденно, обмирая от собственной наглости:

– Вы спорщик, мой дорогой, признайтесь. Вам это нравится, кровь будоражит. А я люблю беседовать.

«С кем это ты беседуешь? – тут же встряла совесть, – с зеркалом и радиостанциями? И даже им что ты можешь сообщить такого, что, будь оно услышано, могло бы вызвать заинтересованный – не скажу доброжелательный – отклик? Очнись!»

– Сам не знаю, как так получается, – сказал между тем Херасков, вежливо скрыв удивление, раздражение или гнев, которые он должен был почувствовать при моей выходке. – Начинаешь спокойно и именно, как вы заметили, с беседы. А в сознание приходишь в отделении милиции. – Он что‑то обдумал. – Не бойтесь.

Мне показалось слишком глупым говорить «а я и не боюсь», поэтому я сказал «спасибо».

– А вот, к примеру, диалог. Диалог – это разве беседа? Это обмен либо шутками, либо оскорблениями. Когда политики говорят, что оппонент не желает вступать в диалог, подразумевается, что оппонент не хочет заслуженно получить по рылу. А кто бы захотел?

– Но если заслуженно.

– Это тот, кто бьёт, всегда думает, что заслуженно. Иначе зачем бы он стал трудиться?

Он сказал это очень недобро и, как я догадался, неспроста, очевидно ожидая моей реакции. Я был бы и не прочь отреагировать, только не мог выбрать, как. Сказать, что человек бьёт кого‑либо просто потому, что ему нравится бить и он не считает удовольствие за труд? Это была бы злая и несправедливая клевета (которую худшая часть моей души порою считала правдой, и тогда с душою приходилось бороться до изнеможения – у! души такие сильные, особенно их худшие части, сплошь мускулы и сталь, – и не всегда я знал, кому из нас досталась победа). Или сказать, что беда людей в том, что они действуют в интересах справедливости, не понимая толком её природы? Или, напротив, всё мы понимаем – очень хорошо понимаем, до рвоты – и свирепствуем, влекомые отчаянием?

Я сказал:

– Как в «Догвилле»?

Херасков начал с того, что глубоко вздохнул. Точнее, издал странный звук: вздох, шипение, фырканье, всё сразу. Если это была реакция на меня, можно было вешать трубку и искать верёвку, чтобы повеситься самому.

– Я, помню, придумал для «Догвилля» рекламный слоган, – сказал он наконец. – «БЕИ ЛЮДЕЙ ПО РУКАМ СРАЗУ – И ТЕБЕ НЕ ПРИДЁТСЯ УБИВАТЬ ИХ ПОТОМ». Это фильм о том, что нужно быть последовательным: либо ты милосерден, либо справедлив. И с милосердием лучше бы не связываться. Вы угадали кощунство? Это ведь издёвка над Евангелием и Господом нашим Иисусом Христом.

– Не над Христом, а над человеком, который возомнил себя Христом… а когда устал от крестных мук, решил, что проще быть не Христом, а Саваофом.

– А я был счастлив, когда она их поубивала. Что вы там говорили о катарсисе?

– Никакого катарсиса в «Догвилле» нет, – запротестовал я. – Есть облегчение и радость от победы справедливости, но это злая радость, потому что победило, как ни крути – хотя и справедливо победило, – зло. То есть если считать, что за унижение, муки и утраченные иллюзии справедливо отплатить смертью.

– Речь не о мести, а о наказании.

– О нет, люди никогда не наказывают. Наказывают не люди.

Пытаясь сформулировать как можно точнее, я добился только усиления двусмысленности. Существовал третий вариант: «не люди наказывают», но выступать с ним было поздно, поскольку Херасков – учитывая возможность того, что он с первого раза понял именно то, что я пытался сказать, – мог заподозрить, будто я считаю его тупым, коль так упорно кручу словами. Интересы истины, безусловно, требовали, чтобы он скорее заподозрил, нежели понял превратно. К несчастью для них и счастью для меня, Херасков заговорил о другом.

– Вы сказали, что зло победило справедливо. Так бывает?

– Почему же нет? Справедливость сама по себе не является добром, вы ведь сами противопоставили её милосердию. Это просто инструмент. Оружие.

– Почему тогда душа просит этого оружия?

«Чтобы быть вооружённой», – проглотил я ответ.

Мне представилась душа, вооружённая пистолетом или даже АК. Измученная, с грязным непреклонным лицом, она спускалась с холма в солнечном враждебном пейзаже, и в такт движению качалось чёрное сияние автомата.

– Я не знаю, как объяснить. Откуда мне знать? Это оружие, или хлеб, или воздух – преступники ведь тоже едят и дышат? – или вещество, из которого сделаны сны… Сплошь и рядом говорят о чём‑либо: «жестоко, но справедливо», – разве о добре так скажут?

– Зато говорят, что «добро должно быть с кулаками».

Я имел представление о людях, которые так говорили, и об их кулаках, если на то пошло, тоже. И я вспоминал, слушая продолжавшего говорить Хераскова, и больше не пытался вставлять осмысленные реплики, вставляя только «да‑да» и «ах», «ах», впрочем, со всеми предосторожностями, потише, пореже, потому что человек, который в телефонном разговоре то и дело вопит «ах!», был не тем образом меня, который врач предписал создавать в рамках усилий по Социальной Адаптации.

Но не ахать вовсе я тоже не мог, поскольку в противном случае пришлось бы говорить (ведь на одних «да‑да» далеко не уедешь) «ну и» (звучит невежливо), «вот как» (вызывающе), «мммм» и «угум» (нечленораздельно).