Херасков. У похмелья те же симптомы, что у описанной классиками любовной лихорадки: сухо во рту, темно в глазах

У похмелья те же симптомы, что у описанной классиками любовной лихорадки: сухо во рту, темно в глазах, тонким огоньком под кожей пробегает трепет. (А! Лень твоя, Катулл, для тебя погибель.) Но похмелье лечится легче и, кроме того, оно не унижает так сильно. Унижает, конечно, но по‑другому.

Во‑первых, нужно учитывать национальную терпимость к человеку, который пошёл вразнос и по широкой дороженьке под гору. Для иных именно это (подмигивания, похлопывания, шутки с претензией на беззлобность) и унизительно, но я смотрю проще. Упал – поднимут. (Варианты возможны, но этот в моей личной статистике на первом месте. Наверное, падаю не часто.) Забыл – догонят. Потерялся – доведут. А похмельного взбодрить – вообще гражданский долг.

Во‑вторых, утром многого не помнишь, что и к лучшему. Вот синячище в пол‑лба. Возможно, получил тяжёлую травму головы, ударившись ею о правую переднюю стойку бампера или дерево на пути. Моя голова – предмет не первой драгоценности и биться ею можно обо что угодно, пока есть чем. Приходя в себя, отмечаешь факт наличия (башка, синяк, по списку), но не морочишься теорией происхождения. Откуда на Земле люди? Откуда во мне глубокое чувство к психованной стерве? (Тормози. Тормози.) Вопрос о происхождении синяка затмевается самим синяком. Он как Господь Бог: существует, потому что существует.

В этой бедной голове болталось одинокое воспоминание о визите к Виктору. Что‑то я ему понёс – может, свет истины. На какие‑то попал редакционные посиделки. Бм… бм… Крупный план: «Люди аффекта и позорных слёз! – орал я. – Новые из угла Европы лаятели! Обменяли Корвалана обратно на хуй знает кого! На ковре‑вертолёте! Мимо ра‑дуги! П».

Они наверняка смотрели на меня, как на умирающего от рака, имущего моральное право закатить истерику здоровым, собирающимся дожить до ста лет родственникам. Они не тронули меня и пальцем. Они не шутя полагали, что в день Страшного суда будут сидеть бок о бок с другими праведниками в бель‑э‑та‑же и наблюдать, как Господь разбирается с козлищами – и теперь репетировали выражение лица. Я разбил, сколько помнится, только мебель.

А ночью познакомился с семинаристом.

Я нашёл его в закоулке на задах торгового центра. (Очень подходящее место. Темно, нечисто, близко к вечности.) Он сидел на собственном свёрнутом пальто и примеривался кухонным бразильским ножом к запястью. Зажмурившись.

– Бог в помощь.

Не знаю, с чего я решил, что он семинарист. В ужасе распахнувшиеся глаза скорее годились проворовавшемуся счетоводу, как мы их себе представляем. Они не бегали. Холодные и красноречивые, как арифметика, глаза, знающие, в каком месте не сойдётся.

– Пустая трата времени, только испачкаетесь. На таком холоде кровь не пойдёт.

– Что же делать?

Я привалился к каким‑то коробкам и сконцентрировался.

– Попробуйте перерезать сонную артерию.

– А вы не могли бы мне помочь?

– Помочь? Ты считаешь правильным, чтобы вместо тебя сел кто‑нибудь другой?

Он опустил голову.

– Я больше не понимаю, какой смысл в таких словах. «Правильно», «неправильно», «плохо», «совесть»… Я утратил веру.

– Это недостаточное основание тебя убивать. Для меня, во всяком случае.

– А мне плевать! – крикнул он и резво вскочил на ноги. – Я же тебе сказал, что. Утратил Веру! – вопил он, наступая и размахивая ножом. – Сказал или нет?

Пришлось проклятый нож отнимать. В итоге я порезался, но вид моей крови его не отрезвил. Может быть, в этих помрачённых мозгах статья за нападение на мирного прохожего как‑то уравнялась с самоубийством, стала одним из способов.

Теперь он плакал, размазывая сопли.

– Ты хоть знаешь, что это такое? – выл он. – Листья больше не зелёные, ветер дует куда‑то не туда. Я не различаю цветов, не различаю запахов, не различаю времени суток – всегда всё чёрное, всё серое, неживое!

– Но листья‑то сейчас действительно не зелёные. Подвинься‑ка.

Он сидел и плакал, я сидел рядом и курил. Контуры мира приобретали отчётливость.

– Отдай, пожалуйста.

Просьбу я проигнорировал.

– Самое разумное для тебя – выбрать этаж повыше и прыгнуть.

– Я боюсь высоты!

– Ты Утратил, как говоришь, Веру, но продолжаешь чего‑то бояться?

Теперь проигнорировал он.

– А представь, – сказал он чуть погодя, – я же видел самосиянный свет.

– А! Так может, тебе не убийца нужен, а барыга?

Мысль мою он поймал не сразу, а поняв, стал вникать, беззвучно шевеля губами и шмыгая носом.

– Конечно. Свет есть и в аду. Свет – да не тот! – добавил он торжествующе. – Ты читал о реке огненной Морг, что входит в преисподнюю и исходит трижды днём?

– Очень подходящее название. Нет, не читал.

Он ещё поразмышлял и пошмыгал.

– Может, вдвоём прыгнем?

– Зачем бы это мне прыгать? – удивился я. – У меня всё в порядке, я ничего не утрачивал. Только деньги и немного здоровья.

– Тот, у кого всё в порядке, не шатается ночью по улицам.

– Я ведь вместо того света могу тебя и в инвалидную коляску отправить, – сказал я, стараясь не раздражаться. Лучше бы не говорил.

– Может, и правда? – пробормотал он с надеждой. – Страданиями душа обновляется.

И поганец встал, развёл руки пошире, снова зажмурился.

– Бей.

– Шёл бы ты домой, чокнутый, – предложил я, тупо разглядывая повреждённую ладонь. – Дом‑то не утратил?

– Ну, пожалуйста, не вредничай.

Я вспомнил давний перформанс, в ходе которого какого‑то московского художника приколачивали к бревну. Забивать гвозди просили прохожих, и хотя соглашался не первый встречный, желающий находился скорее рано, чем поздно. Что это был за человек? Может, искатель нового опыта, или ко всему привычный работник бойни – или просто хороший плотник, который решил, что лучше, из человеколюбия, всё сделать самому, чем доверять процесс садисту или неумехе. Самого художника я от души считал моральным уродом и плохим художником, которому проще изуродовать себе руки, чем научиться рисовать.

Потом я вспомнил последнюю новеллу в «Четырёх комнатах». Там, по крайней мере, вопрос нравственной приемлемости был поставлен на прочную коммерческую основу.

Нет, ну пару‑то раз я ему свесил. Чтобы соображал хоть немного.