Саид ЧАХКИЕВ

ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ОГОНЬ

Рассказ

Угуз сидел угрюмый, злой. Беспомощно вздыхала рядом жена Лу­ба.

В окна, двери, через печную трубу доносилось волчье завыванье вьюги. В комнате было неуютно и холодно. Все в этом чужом доме, не доме даже - летней времянке - нагоняло глухую, саднящую тоску. Маленькая печка горела с натугой, крохотные оконца покрылись тол­стым наплывом льда, а низкая щелястая дверь была сплошь седа от мохнатого инея.

Дети Угуза и Лубы - все шестеро – одетые кто во что, лежали на невысоком дощатом настиле, тесно, как щенята, прижимаясь друг к другу и кутаясь в наброшенное на них тряпье. Родители не разрешали им бегать по глиняному ледяному полу. Да и сами дети не хотели слезать с нар. Теплой обуви у них никакой, кроме тапочек и калош. Только у отца с матерью - бурки, две пары. Если надо кому выбежать по нужде, надевают их по очереди. Малыши ковыляют в них смешно и неуклюже, спотыкаясь и падая.

Вот уже месяц, как Угуза и Лубу выселили сюда, в холодную казахскую степь. Ни зерна, никакой скотины, даже вещей, которые можно было бы обменять на хлеб, взять не позволили. Так, кто в чем был, с детьми малыми на руках, и влезли, подгоняемые солдатами, в грузовик. Да не одни же они! Выселяли все село подчистую: и больных немощных стариков, и детишек малых, и беременных женщин - нико­го не пожалели, никого не оставили. И разве только их село? Всех ингушей, всех чеченцев объявили изменниками, предателями, врага­ми, сорвали с родной земли, где с незапамятных времен жили и уми­рали их деды и прадеды. В одни сутки целый народ лишили родины, чести, святых отцовских могил, лишили всех человеческих прав.

За что?!

Везли сюда, как скотину, в просвистанных ледяным ветром ваго­нах. Три недели тянулась страшная дорога. От стужи и голода умира­ли, не выдержав, старики и дети. На каждой остановке торопились выдолбить в мерзлом грунте ямы, чтобы хоть как-то схоронить родных своих - пусть чужая, а все же земля. Но чаще даже этого не успевали, поезд трогался, и трупы остава-лись лежать прямо у насыпи. Кричал паровоз, и разрывались сердца.

Хорошо еще Луба перед выселением не растерялась, на скорую руку натолкала в мешок картошку, тыкву, кукурузную муку. Знала: как там ни обернись дело, а дети будут просить кушать. И вот теперь – экономь не экономь, но восемь ртов - это восемь ртов, да еще и Эзи, двоюродная сестра Угуза, прибилась в пути - мешок с каждым днем все худеет, а вместе с ним на глазах тают и слабеют дети.

Одна надежда: скоро весна, ведь к концу идет март. У них на Кавказе давно вовсю ведутся огородные работы, и зелень уж есть, которой можно подкормиться. А здесь, в этой проклятой чужой степи, зима и не думает отступать, и снег на земле, как белый саван. Люди голодают, мерзнут, живут где попало: кто в старой школе, кто в кон­торе, кто в полуразрушен-ных магазинах, а кто и просто в сараях.

Одному Сурхо повезло. Живет у казахов, в теплом доме, в ус себе не дует. Все местные шарахаются от переселенцев, двери на засовы закрывают - как же, враги народа, бандиты, головорезы. А вот Сурхо, на удивленье всем, пригрели. И живет он безбедно, сумел прихватить из дома порядком и продуктов, и вещей. Не то солдаты, его выселяв­шие, были добрее, не то деньги свое дело сделали... А только всего полно у Сурхо: и пшеничной муки, и кукурузной, и картофеля, и масла.

- Жены вот нету, - жалуется он при встречах с Угузом и Лубой. - Все чепуха, если в доме нет женщины.

- Верно говоришь, - всегда поддерживают они разговор, стараясь угодить богатому соседу. - Рано покинула тебя твоя хозяйка! Хорошая была женщина!

Ехали они в одном вагоне. Жена его умерла на полпути, не вынесла лютой стужи. Сурхо ковер посулил русскому мужику на каком-то полустанке, лишь бы по-человечески похоронил покойницу. Мужик пообещал все сделать, как надо, ковра не взял, попросил лишь табачку и долго потом смотрел вслед уходящему поезду, сокрушенно качая головой.

Сегодня, в который уже раз взвесив на ладони мешочек с остатками кукурузной муки, Луба отправилась на поклон к Сурхо, просить у него картошки.

- Аллах вознаградит тебя за добро, - потупившись, сказала ему Луба. –

А останемся живы, вернем!

- Да, у меня есть картошка. И мука, и еще кой-чего, - самодовольно улыбнулся Сурхо, поглаживая козлиную бородку. - Но я бы вот что тебе хотел предложить, Луба...

И Сурхо принялся внимательно рассматривать свои новенькие бур­ки.

А Луба думала: "Не-ет, соседушка, не врасплох тебя застало высе­ление. Во всем новом, добротном, не то, что мы - совсем обезумели от неожиданности, в чем за скотиной ходили, в том и поехали. А ты, богатей, теперь поизмыва-ешься надо мной, покуражишься..."

Вслух же сказала с почтением:

- Говори, Сурхо, я тебя слушаю. Я верю, что ты мне скажешь только

хорошее.

- В этом ты права, Луба, - Сурхо приосанился, аккуратно оправил
на себе черкеску. - Всегда я уважал и почитал ваш рол. Особенно я
уважаю хозяина твоего дома, Угуза. Если это не так, пусть заржавеет
казан, что стоит на плите! Если в моих словах была бы хоть капля лжи,
я бы не стал говорить тебе то, что хочу сейчас сказать, я бы даже и не
намекнул никогда...

- Я верю, видит аллах, верю, Сурхо!

- Коли так, Луба, слушай. Хотя... - он побарабанил сухими, иск­рив-ленными в суставах пальцами по коленям. - В общем, я не умею заходить издалека. Если же говорить прямо, то почему... почему бы вам не отдать

за меня Эзи?

- Эзи?! - Луба так и села. - Но ведь она замужняя женщина.

- Замужняя?! - Сурхо усмехнулся, коротко глянув исподлобья на соседку. - - Где он, ее муж? Разве не пришло сообщение с фронта, что он погиб?

- Сообщение-то пришло, - задумчиво протянула Луба. - Но она не верит. Все ждет.

- Ждать можно всю жизиь, Луба. Но вы с Угузом понимаете, что верь не верь, жди не жди, а человека нет в живых? Сколько времени она не получает писем от него? Два года? Третий пошел? На что тут можно надеяться? Ведь война идет. Война! Тысячи погибают.

- Не знаю, - растерянно пробормотала Луба.

- А я знаю! Эзи - вдова, - жестко рубанул воздух ладонью Сурхо. – И видишь ли, Луба, мне жалко вас. Детей у вас много. Кушать нечего.

На дворе зима. А породнись мы, так я бы смог вам помогать, детей бы подкормил. Подумай!

- Не знаю, видит аллах, не знаю...

- А ты поди расскажи все Угузу. Вместе подумайте. Я вас не тороп­лю. Хотя зачем оттягивать, раз нечего ждать?

- Ладно. Подумаю... Посоветуемся.

- Вот-вот, посоветуйтесь! - согласно закивал головой Сурхо, а Лубе слышалось: "Куда вам деться!" - Ну а картошку, что ж, возьми. Будет ответ - дам больше.

- Угуз не на шутку разгневался, когда Луба передала ему разговор с Сурхо.

- Смотри-ка, что надумал, старый пес, чтоб его аллах покарал! -
ругался он. - Молоденькую ему захотелось, коту облезлому! И думать
об этом не смей!

Луба не отвечала.

- Ты что? Почему молчишь? - рассердился на нее Угуз.
- Не знаю... Я считаю, что ты правильно говоришь.

Но через три дня, когда картошка Сурхо была уже съедена, разго­вор опять возобновился.

- Что же нам делать? Что?! - в отчаянии причитала Луба. - У нас осталась только горсточка муки. Один раз поесть - и все. А завтра? Лечь и умереть вместе с детьми? Или милостыню просить? У кого? В каждом доме такая же орава голодных!

- Что ты на меня кричишь? - огрызался раздраженно Угуз. - Насту­пит тепло, может, получу какую-никакую работу в колхозе, а пока, говорят, не нужны здесь никому мои руки. И уйти из аула - запрещено! Сама знаешь - двадцать пять лет за самовольный уход. Что я могу сделать? Как заработать кусок? И сменять-то нам нечего. Надо было не голосить, когда выгоняли из дому, а хватать с собой все ценное!

- У меня не сто рук! - обливаясь слезами, кричала в ответ Луба. – Я и так в зубах волокла мешок с едой! Только поэтому мы еще живы! А самую ценность я не забыла ухватить - вот она!

Ценность в двенадцать черненьких глазенок испуганно таращи­лась на кричащих родителей. Двое из них лежали в жару, а значит, скоро за-температурят и остальные. Луба вытерла платком слезы, по­том мокрые носы всем подряд и прижала к груди плачущего малыша.

- Снова за милостыней к Сурхо я не пойду! - с твердой решимостью заявила она. - Он нам поставил свое условие. И за так уже ничего не даст.

- Пойди, сядь, - Угуз усадил жену на нары, сам присел около нее. - Я много думал о том разговоре...

- И у меня он тоже не выходит из головы, - тут же подхватила Луба.

Муж Эзи убит на фронте. Это ясно всем, кроме Эзи. И что бы ни говорила она, Ляча уже не оживет. Ждать, конечно, можно хоть сто лет, только толку от этого никакого.

- Никакого! В том-то и дело, - с готовностью закивала головой Луба. – Если бы какой толк...

- Жили бы мы, как прежде, в родном краю - куда ни шло. А здесь пропадем или умрем - ни у кого за нас сердце болеть не станет. Свезли, как баранов, в эту чертову пустыню: выживайте, как хотите. А издох­нете - так беда не велика. Раньше мы жили по совести и чести, а теперь нам по совести и чести остается только умереть. Но я не хочу умирать! И не хочу, чтоб умерли мои дети и кончился на том мой род!

Луба сидела, понурившись, со всех сторон окруженная детьми, слушавшими отца очень внимательно.

- Что будет дальше - знает один аллах, - положил Угуз тяжелую руку на плечо жены. - Самое главное - суметь выжить. Поэтому... - он
вздохнул и встал, - будет правильно, если Эзи выйдет за Сурхо. Это
единственное спасение. И для нее, и для нас.

- Верно говоришь, Угуз! - лицо Лубы сразу просветлело. – Вот только как ты скажешь об этом Эзи? Ведь она твердит день и ночь: Ляча не убит, Ляча вернется.

- Ляча не вернется! - веско проговорил Угуз. - Эзи вдова, детей у нее нет. И она должна выйти замуж, чтобы сохранить род наших отцов. Так ей и надо сказать.

- Так кто же это будет говорить? Я что ли? - растерялась Луба. – Она ведь дочь брата твоего отца.

- Лучше будет, если скажешь ты. Женщинам легче договориться. Скажи ей, что у Сурхо есть, что обуть-одеть, что кушать. И себя спасет, и всех нас. Пусть подумает о детях, они ведь ей не чужие. А коли объявится когда отец ее, Дидиг, думаю, он не станет осуждать меня.

- Уж слишком он стар, я о нем, о Сурхо, - вздохнула по-женски Луба.

- Ну и что с того? Многие девушки выходили замуж и за более старых.

- Да, конечно. Особенно у нас, в Ингушетии. У наших женщин никаких прав. Как рабами были, так рабами и остались.

- Ну, ты на рабу не очень-то похожа, - недовольно остановил ее Угуз. - Значит, решено, сегодня же поговоришь с Эзи.

Эзи, когда вникла в смысл того, что предлагает Луба, зарыдала.

- Подожди, родная, подожди, не плачь! - Луба гладила ее по спине, по голове.

- Мой муж жив! Он вернется! Понимаешь? Он скоро вернется! Я знаю!

Я чувствую! - худенькие плечи Эзи сотрясались от рыданий.

- Милая, не мучь себя, не обманывай, - уговаривала Луба. - Не вернется он. Мертвые не возвращаются.

- Он не мертвый. Я знаю, он жив! Может, раненый где лежит.

- Был бы просто раненый - весточку бы прислал. А ведь больше двух лет от него нет писем.

- Нет писем потому, что он не знает, что со всеми нами случилось. Не знает, где я. Может, разыскивает уже.

- Эзи, о чем ты говоришь? - всплеснула руками Луба. - Мы тут месяц, а писем нет два года. Тебе ж писали, что погиб он!

Эзи выпрямилась, полыхнула черным огнем глаз:

- Даже если Ляча погиб, я не выйду второй раз замуж! Слышишь? Никогда!

Когда у Лубы ровным счетом ничего не вышло, Угуз попробовал сам поговорить с Эзи. Но та твердила лишь одно: "Замуж не пойду!" И сколько ни убеждал ее Угуз, сколько ни упрашивала Луба, стоя на коленях, Эзи оставалась непреклонной.

- Был бы здесь мой отец, вы бы не предлагали этого, - горько упрекнула она.

- Теперь я тебе за отца, - разозлился Угуз. - И ты должна подчи­ниться воле старшего. Будет так, как я сказал!

Угуз не ожидал, что встретит такое яростное сопротивление со стороны двадцатилетней Эзи. Он еще несколько раз попытался дого­вориться с ней добром, но упрямство девчонки и голодный желудок довели его до бешенства, и, не помня себя, он набросился на нее с кулаками. Луба с испугом смотрела на рассвирепевшего мужа. И Эзи ей было жалко. Но в следующий разговор, закончившийся снова побо­ями, она ринулась бить Эзи уже вместе с мужем.

- Ты хочешь, чтобы умерли и мы с детьми, и ты сама, дрянь такая, чтоб тебе в огне гореть!

Распалясь, Луба сорвала с гвоздя пальто и платок Эзи, швырнула их

в сени и вытолкала ее туда же.

- Вот посиди, подумай, может, умнее станешь! - Луба захлопнула дверь, накинула крючок.

Избитая Эзи со стоном опустилась на заледенелый пол, с трудом натянула на себя одежду. В сенях была темнота и промозглый лютый холод. Наощупь она подгребла к себе охапку соломы, которую прита­щила сегодня: ведь поиски топлива были ее каждодневной заботой. Свернулась клубочком, чтоб хоть как-то сохранить свое тепло, при­крыла глаза и... так ясно предстали перед ней и отец Дидиг, и бабушка Фаржет, и вся прежняя жизнь, беззаботная и счастливая.

- Видать, отец смеялся в твой день рожденья, - говорили люди Эзи.
У ингушей есть поверье, если у ребенка ямочки на щеках, значит, в час рождения отец весело смеялся. У Эзи, когда она улыбалась, будто два маленьких золотых солнышка лучились на щеках. Такой сияющей и радостной была улыбка Эзи. Удивительными были ее глаза, огром­ные, агатово-черные, опушенные длинными густыми ресницами. Смотрели они всегда открыто, ласково, доверчиво. Густые каштано­вые косы доходили до самых щиколоток. А стан? Гибкий, легкий. Нет, не обделил ее аллах красотой! Да и по характеру Эзи была ровная, общительная, дружелюбная.

- Вся в мать, - любуясь дочерью, с затаенной грустью говорил отец.

В день, когда родилась Эзи, Дидиг остался без жены.

- Прости меня, - сказала жена в свою последнюю минуту. - Я хотела родить тебе много детей, но не в моей это оказалось воле...

И она закрыла глаза навсегда. А Дидиг остался наедине с только что родившимся младенцем, заходившимся от крика. Чугунная тоска при­давила его, казалось, вот-вот лопнет, разорвется сердце. Сгорбив­шись, он вышел из комнаты. Какая-то непонятная сила привела его в сарай Там, сидящим в углу со вздрагивающими плечами, обнаружила его Фаржет. Она опустилась на корточки около сына. Мягко положила руку на плечо.

- Ничего, - сказала она. - Ничего, что мужчина плачет. Если никто не видит...

Дидиг торопливо рукавом бешмета стал утирать слезы. Мать его презирала любое слабоволие. Он даже удивился, что она не отругала его.

- Иди, там во дворе собрались люди, - сказала Фаржет спокойно и твердо. - Тебе надо быть на виду.

- Девочка... Она же умрет!

- Не умрет. На все воля аллаха. А я послала уже человека в Ляжги, к моей дальней родственнице. Сначала девочку отдадим ей, она будет кормить ее грудью...

Время течет. Человек переживает многое. Болезни уходят, горе забыва-ется. Но Дидиг не забыл того черного дня. Как Фаржет ни старалась, ни уговаривала его - он не согласился еще раз жениться. Перед ним всегда стоял облик любимой жены. И Эзи, так похожая на мать, подрастала, переполняя сердце Дидига живой радостью.

Дидиг и года не дал дочке прожить у кормилицы, забрал домой. Девчушка, только научившаяся ходить, крутилась у его ног, обхваты­вала ручонками колени, просилась на руки, лукаво заглядывала в глаза, и так заразительно смеялась, показывая на щеках глубокие ямочки, что окоченелое сердце Дидига постепенно начинало оттаи­вать. И Фаржет, бывало, совсем уже без печали поглядывала на внуч­ку. А девчушка, как будто в мире не существует ни горя, ни печали, бегала по дому, подпрыгивала, хлопая в ладошки, и, если случалось, что отец или бабушка рассердятся на нее, сразу же бросалась к ним, обеими руками обвивала шею, нежно целовала.

- Ну вы посмотрите! - растроганно улыбалась суровая Фаржет. - Как умеет подластиться!

Дидиг мало бывал дома: он охранял лес. Все время Эзи проводила с бабушкой. Всегда у них находились и общие дела, и общие разговоры. Когда подошло время идти в школу, Эзи очень не понравилось на целых полдня разлучаться с любимой нани. И уж вернувшись с уро­ков, она ни на шаг не отходила от нее. Бабушка знала множество интереснейших вещей, все умела делать, и о чем ее ни спроси - могла ответить на любой вопрос. И все, что знала, все, что умела, щедро передавала дочери своего сына.

Особую радость принес Эзи день, когда бабушка вытащила из сун­дука гармошку.

- Ой, нани! Это гармошка? - Эзи от счастья захлопала в ладошки. - Это наша?

- Не наша, - улыбнулась Фаржет, - а твоя.

- Моя?! - Эзи осторожно подошла к инструменту, тихонько его погладила.

Гармошка была не новая, на ней Фаржет играла еще девушкой. После замужества она ни разу уже не брала ее в руки: не было для этого ни времени, ни желания. Мужа вскоре после их свадьбы забрали на японскую войну и там он погиб. Она одна вырастила сына. Сколько ни уговаривали родственники выйти снова замуж - не согласилась. А теперь вот и Дидиг повторяет ее судьбу. Видно, такая уж у них кровь, что поделаешь?!

- Она моя? - все еще не смея верить, переспросила Эзи.

- Твоя. Кому я еще отдам? - Фаржет взяла гармонику в руки, далеко отвела ее от себя, озорно, по-молодому улыбнулась и широким, воль­ным движением развела меха. И хоть прошли годы и годы, а пальцы ее все помнили и попадали именно на те кнопочки, какие были нужны, и музыка лилась легко: то нежная, то веселая, то грустная.

- Как хорошо ты играешь, нани! - восторженно глядя на бабушку, прошептала Эзи. - Но я ведь совсем не умею.

- Так что же? Пусть тебя это не волнует, - успокоила внучку
Фаржет. - Я тебя научу, да так, что никто не сравнится с тобой в игре.

И жизнь Эзи с той поры потекла совсем по-другому. Куда бы она ни шла, что бы ни делала - все мысли ее были о гармонике. Вернувшись из школы, она торопилась сделать поскорее уроки, чтобы спокойно сесть за музыку. Она не уставала заниматься, а Фаржет не уставала ее учить. Бабушка не могла нарадоваться, что подарок так пришелся по душе любимой внучке.

Однажды во время занятий у Эзи никак не выходило трудное место, и в досаде на себя она воскликнула:

- Чтоб мне сгореть в огне, если у меня не получится!

- Поставь гармошку!- вдруг сердито приказала Фаржет.

Эзи удивленно взглянула на бабушку и послушно поставила гар­монику на стол.

- Больше никогда не произноси такое проклятье! Слышишь? Ни­когда!

- Хорошо, нани. Но почему? Кудас, с которой я сижу за партой, говорит так десять раз на дню.

- И очень плохо. Говорит потому, что взрослые ей не объяснили.

Нельзя проклинать огнем!

- Нани, а почему нельзя?

- Почему, спрашиваешь? - Фаржет села напротив внучки. - Вся наша жизнь связана с огнем, пусть никогда не лишимся мы его добра! Деды и прадеды наши превыше всего почитали огонь, молились огню. При огне не смели говорить плохих слов, никогда не ругались. Выходя замуж, девушки на прощание трижды обходили очаг в своем доме, кланялись огню до земли. В старые времена огню в очаге не давали погаснуть ни на минуту.

- Нани, и в нашей печке огонь никогда не гаснет, даже летом! - радостно воскликнула Эзи.

- Не гаснет, потому что я не даю ему погаснуть. Он горит уже сорок лет, со дня моего замужества, когда я принесла его с собой в этот дом.

- Как принесла? - удивилась Эзи. - Да разве можно принести огонь?

- Можно, - улыбнулась Фаржет. - Открой-ка сундук!

С недоумением подняла Эзи тяжелую, окованную железом крыш­ку. Пахнуло нафталином, табаком и еще чем-то незнакомым, но очень приятным. Сверху лежали новые отцовские сапоги и черкеска, под ними бабушкины платья, шали, праздничные пояса. Из дальнего угла Фаржет достала две небольшие глиняные плошки, протянула внучке.

- Вот в чем принесла я огонь из родительского очага. В одну насы­пала золу, на золу положила горящие угольки, а сверху прикрыла другой плошкой - вот так! И принесла с собой. С тех самых пор и горит тот огонь в нашей печке. А я слежу, чтобы он не угасал ни днем, ни ночью.

Фаржет снова бережно уложила плошки на дно сундука, аккуратно расправила веши, опустила крышку. Потом подошла к печке и подки­нула в нее сухого хвороста.

Эзи смотрела на бабушку с таким удивлением, будто видела ее впервые.

- Понимаешь, как много значит для человека огонь? Это – живая душа дома, недаром в нашем языке слова "дом" и "огонь" имеют один корень "ци".

- Нани, я вырасту и тоже буду беречь твой огонь, правда-правда! - Эзи бросилась к бабушке и порывисто обняла ее.

Фаржет растроганно прижала внучку к себе, ласково погладила ее по головке:

- Умница! Женщина обязательно должна быть хранительницей домашнего очага. Это самое главное, самое святое в нашей женской доле. Ингуши всегда особо почитали огонь. Бывали в стране времена, девушки выходили замуж за огонь.

- Замуж за огонь?! Ты шутишь, нани! – у Эзи глаза округлились от изумления. - Как это можно выйти замуж за огонь?!

- Слушай, я расскажу тебе, - Фаржет сняла со стола гармонику, села к окну и стала тихо наигрывать.

Эзи на низенькой скамеечке примостилась у ее ног.

- Это случилось в горах много сотен лет назад. Предки наши были гордые, мужественные и благородные люди. Уважали младших, почитали старших, не враждовали с соседями, пахали землю, пасли скот, охотились.

Старики были наделены мудростью, мужчины - смело­стью, девушки - красотой.

Но однажды грянула великая беда. Нежданно-негаданно на мир­ных людей напали лютые враги. Их было много, очень много, словно листьев на деревьях. Они заполнили все дороги, тропы, косогоры и ущелья. Как звери ненасытные, ринулись в аул. Ударами кинжалов, стрелами из луков безжалостно разили, убивали горцев. Аул бес­страшно принял смертельный бой. И старики, и женщины, и дети сражались наряду с мужчинами. Но враги обступали со всех сторон. И уже их было больше, чем листьев на деревьях.

Последнюю крепость окружили черные полчища, лезли на стены, пристав-ляя высокие лестницы. И воскликнул тогда старец, единствен­ный живой мужчина, поглядев с тоской на юных девушек:

- Несчастные мои! Всех вас угонят в плен и станете вы ублажать злодеев, этих диких и грязных зверей!

- Не надо нас жалеть! - выступила вперед самая красивая и самая умная девушка по имени Бетта Лир, что значит - Лунное Сияние. - Жалеть нужно мужчин; они отдали свои молодые жизни, так и не успев познать ни наши ласки, ни любовь. Они называли нас невестами и лишь мечтали о нежных девичьих объятиях. Их любовь к нам была чиста, как родниковая вода, и мы в такой же чистоте сохраним свою любовь к ним. Правильно я говорю, подруги?

- Правильно, Бетта Лир! - откликнулись стоящие за нею девушки.

- Тогда зажигайте огонь!

И четверо девушек, взяв горящие факелы, подожгли у подножья башни заготовленный на зиму хворост.

Было время сумерек. Огонь вспыхнул, осветив все вокруг, высоко в небо ударило горячее пламя.

Бетта Лир шагнула в башню, по каменным ступеням поспешила наверх. Следом шли ее подруги. Лестница закончилась ровной площад­кой, до уровня которой поднимались обжигающие языки костра.

Бетта Лир сорвала с головы курхарс (женский головной убор), расплела тяжелые косы. И то же сделали подруги.

В это время в крепость дико крича, тяжело дыша, размахивая кинжалами и копьями, ворвались враги. И вдруг озверевшие от крови, они остановились, словно вкопанные, увидев на площадке башни, объятой пламенем, девушек с распущенными волосами, в белых оде­яниях. Спокойный и невозмутимый вид их поразил врагов.

- Тот, кого я любила, был смел, как огонь, чист, как огонь, красив, как огонь! - воскликнула одна из девушек, это была Бетта Лир. И голос ее услышали в каждом уголке притихшей крепости.

- Тот, кого я любила, был смел, как огонь, чист, как огонь, красив,
как огонь! - повторили за ней остальные.

Бетта Лир шагнула к краю площадки и, взметнув руки, будто собираясь взлететь, звонко крикнула:

- Я хочу, чтобы душа и тело мои остались чистыми! Поэтому я выхожу замуж за огонь!

И она прыгнула вниз, прямо в костер, и трепетное пламя, раскинув ей свои страстные объятия, взметнулось еще выше.

- Я хочу, чтобы душа и тело мои остались чистыми! Поэтому я выхожу замуж за огонь! - с этими словами вслед за бесстрашной подругой все девушки бросились с башни в огонь.

Увидев такое, враги опустили кинжалы.

- Это удивительный народ, - пораженно сказали они. - И нам его никогда не победить!

Не поднимаясь выше в горы, они повернули назад.

Эзи слушала Фаржет со слезами на глазах.

- Нани, это в самом деле было? Или это сказка?

- Это было. И было не один раз, - серьезно посмотрев на внучку, ответила Фаржет. - В минуты большой опасности, когда нет надежды на спасение, ингушские девушки поступали именно так. Теперь ты поняла, Эзи, почему в нашем народе огонь почитают священным? И почему я сказала тебе: никогда и никого не проклинай огнем?

Шло время, Эзи подросла, превратилась в девушку. Не только отец и бабушка, все любовались юной красавицей, никто не мог удержать­ся, чтоб не посмотреть ей вслед. А кроме того, о ней шла слава, как о лучшей гар-монистке во всей округе. Ни одна вечеринка не обходилась без Эзи.

Однажды на соседской свадьбе Эзи заметила незнакомого юношу. Кто-то сказал, что приехал он из Грозного, учится там в нефтяном институте. И вот что интересно: незнакомец вовсе не смотрел в ее сторону, но Эзи чув-ствовала, что он следит за каждым ее движением. Она старалась не обращать на него внимания, вся сосредоточилась на игре. И когда вдруг ее начали уговаривать потанцевать с городским гостем, она, не робевшая ни перед кем, смутилась. Однако виду не подала. Лихо растянув гармонику и далеко отведя от себя, словно собираясь выпустить ее, как птицу, Эзи вступила в круг легко и стре­мительно. Она знала, что танцует лучше всех, и люди всегда восхища­лись ею. А тут все смотрели не на неё, а на Лячу, так звали юношу. Надо признать, что танцевал он очень искусно, в их селе не было такого танцора. Кровь прилила к щекам девушки, она заторопилась, заиграла еще жарче, закружилась, будто вихрь.

И вдруг Ляча неожиданно оказался в кольце ее рук, между нею и гармоникой. Все кто был на свадьбе, замерли. Перестала играть и Эзи.

"Что теперь будет?" - со страхом подумал каждый. Обычай суров: если прикоснешься случайно к чужой девушке, прольется твоя кровь. Но Ляча ни ногой, ни рукой, ни плечом не задевал девушку. Тоненький, стройный, туго подпоясанный ремнем, он, высоко вскинув руки, стоял на месте на носочках, мягко и быстро перебирая ногами. Оценив искусство юноши, люди оживились, бурно захлопали ему. Кто-то восторженно крикнул:

- Мужчина! Молодец!

- Играй! Эзи! Играй! Чего ты испугалась! - неслись со всех сторон подбадривающие крики.

Эзи вновь заиграла, но очень осторожно, стараясь не коснуться парня. Ляча немного потанцевал лицо в лицо, глаза в глаза с девуш­кой, и легко выскочил из круга ее рук. И в тот же миг Эзи резко оборвала музыку. Передала гармонику подружке, умевшей играть, и бросилась домой, плакать.

Но не потому она плакала, что обиделась на парня. Нет, сказать по правде, ей было приятно, что такое случилось. Просто... просто все произошло так неожиданно!

С этого дня Ляча и Эзи уже не могли друг без друга. И кто ответит, как решилась нежная дочь и любящая внучка сбежать из дома, ничего не сказав родным? У молодых решения скорые. Убежать, ну а домаш­ние коль любят - поймут и простят.

Фаржет была убита тем, что ее девочка, ее любимица Эзи, шагу не отходившая от своей нани, вдруг, ни словом не обмолвившись, тайком сбежала замуж. Но еще больше огорчил ее Дидиг. И слушать не хотел ничего в оправдание Эзи.

- Никогда не прощу! - не находил он себе места от боли и гнева. – С этого дня нет у меня дочери!

А через месяц после бегства и замужества Эзи началась война.

Ляча в первые же дни добровольцем ушел на фронт. И Эзи осталась в небольшом домике Лячи, в незнакомом по сути городе совсем-совсем одна.

Соседка ее, Евдокия Платоновна, женщина лет шестидесяти, рабо­тала кон-дуктором трамвая. Как-то вечерком она заглянула к Эзи.

- Если будешь без дела сидеть и все время плакать, от этого не будет пользы ни тебе, ни твоему мужу, и никому. Надо идти работать!

- Где работать? Кем? - сокрушенно вздохнула Эзи. - Ведь я же ничего

не умею городского.

- Будешь уметь, если захочешь. У нас открываются курсы водите­лей трамваев. Там как раз нужны девушки, такие молодые, как ты.

- Ой, да разве я смогу водить трамвай?! - испуганно всплеснула руками Эзи.

- Сможешь! - улыбнувшись, твердо сказала Евдокия Платоновна. –

Если человек захочет, он все сможет!

Эзи захотела, и потому - смогла. Теперь она работала, получала зарплату, да и время ожидания любимого пошло как будто быстрее. Со смены она бегом бежала домой - не пришел ли заветный треуголь­ничек от Лячи, нетерпеливо распечатывала его прямо у почтового ящика.

Первый год письма с фронта приходили довольно часто. Ляча пи­сал, что любит ее больше жизни, просил не волноваться за него, беречь себя. Писал, что Эзи может им гордиться, что никогда не шел он в атаку сзади всех, что не бросал друзей в беде и что командование представило его к ордену.

А Эзи делилась с мужем своими успехами: она теперь ударница, работает в две смены, вступила в комсомол и выбрали ее комсоргом трамвайного парка. Писала, что очень его любит и очень-очень-очень ждет.

Когда письма от Лячи перестали приходить, Эзи не могла найти себе места, бегала за утешением к Евдокии Платоновне. А когда получила похоронку - свет померк для нее, и земля ушла из-под ног. Евдокия Платоновна, приведя Эзи в сознание, сказала:

- Бывают ошибки. Может, ранили только, может, без вести пропал, может, в плену где мается. Там такое творится, ни приведи господь! А ты жди! Глядишь и вернется!

Эзи поверила.

Однажды, после трех лет разлуки, неожиданно к Эзи приехал отец.

Причиной этому послужило то, что Фаржет, перебирая вещи в сундуке, не обнаружила там двух глиняных плошек. Подумав, она поняла, что взяла их внучка в день побега, понесла в свой новый дом огонь родного очага. Волна горячей любви, благодарности и острой жалости захлестнула сердце истосковавшейся по внучке бабушки.

- Не надо больше сердиться на Эзи, - сказала Фаржет сыну. – Она ушла, взяв с собой счастье нашего дома. Но и ей нелегко.

Дидиг, нахмурясь, слушал мать с замиранием сердца. Тревога за Эзи давно уже переборола обиду на нее, но он боялся осуждения матери и всех соседей, если простит непутевую дочь.

- Никогда не угасал огонь нашего очага, ты это знаешь, Дидиг. А теперь он горит и в очаге твоей дочери. И он не должен погаснуть. Сейчас время тяжелое. Поезжай в Грозный, узнай что да как. Может, надо чем помочь...

Сердце Дидига сжало острой болью, когда он увидел Эзи, повзрос­левшую, похудевшую, с тревожным блеском глаз.

- Поехали... к нам, - прерывающимся голосом еле выговорил Ди­диг. - Бабушка очень за тебя переживает.

- Вы простили меня?! - Эзи со слезами бросилась на грудь отцу. – И нани простила?!

- Не плачь, - одной рукой Дидиг гладил шелковые волосы дочери, другой вытирал свои глаза. - Что ты, что ты... Не заставляй людей смотреть на нас.

Долго говорили отец и дочь, счастливые, что стена, стоявшая меж­ду ними, рухнула. Но поехать обратно Эзи наотрез отказалась.

- Теперь здесь мой дом. Я должна хранить свой очаг. И дома дожи­даться мужа. А к нани я приеду скоро в гости.

Но не суждено ей уже было увидеть бабушку. И отца, и отчий дом. Наступил страшный, скорбный день - двадцать третье февраля сорок четвертого года, день, когда ингушей и чеченцев объявили врагами народа и приказали в двадцать четыре часа покинуть родную землю.

Эзи металась по комнате, из угла в угол, не зная, что взять, что предпри-нять, когда в дом вбежала Евдокия Платоновна.

- Идут за тобой, девочка!

- Тетя Дуся! Как же это? - Эзи беспомощно ухватилась за нее. - Что я сделала? Какой я враг народа? Тетя Дуся, разве ты в это веришь?!

В дверь без стука вошли военные.

- Прекратить разговоры! - приказал молоденький офицер. - Поче­му еще не на улице? Быстро одевайся и к грузовикам на площадь! И никаких с собой чемоданов!

Евдокия Платоновна порывисто прижала к себе Эзи:

- Не верю, не верю, бедняжка ты моя! Все образуется, не бойся! Как Сталин узнает, так все и образуется!

Быстро, но без суеты, Евдокия Платоновна переложила из своей объемистой сумки в Эзин мешок кое-какие кульки, пакеты, свертки.

- Пригодится! Ну, с богом!

Только благодаря этой доброй русской женщине, у Эзи оказались с собой четыре буханки хлеба, крупа, фасоль да увесистый полотня­ный мешочек с мукой. Сама же Эзи впопыхах ухватила только самое дорогое – бабушкины плошки с угольками и золой. А больше не взяла и нитки, верила, что очень скоро все изменится и снова она будет дома. Произошла чудовищная ошибка или даже вредительство. Ведь не мо­жет же быть врагом народа сам народ! За что ее, комсомолку, ударни­цу труда, жену фронтовика заклеймили позором и лишили крова? Нет, это просто недоразумение, и все наладится!

На вокзале, в голосящей толпе испуганных, ошеломленных, оглу­шенных горем людей Эзи заметила двоюродного брата Угуза с женой и целой оравой детворы мал мала меньше, но пробиться к ним сквозь давку не смогла.

Когда пришел состав и началась погрузка, творилось что-то невообразимое. Солдаты и милиция силком заталкивали в ва­гоны сопротивлявшихся людей, не разбирая кто, чей, с кем. Истошно кричали женщины, потерявшие детей, надрывно плакали дети, потерявшие родителей. Многие семьи оказались разлученными, при этом никто не знал, куда и зачем их повезут.

Случайно Эзи оказалась в одном вагоне с семьей Угуза. Стало немного легче на душе - с родными не так страшно.

Не было даже нар, пришлось садиться прямо на пол. В старом товарном вагоне было промозгло и грязно. Хорошо, кто-то умудрился притащить железную печурку, и Эзи, к всеобщей радости, зажгла в ней огонь. Но только когда поезд набрал скорость, все оценили, что это такое. Вагон продувался насквозь ледяным февральским ветром, со­греть его печурка не могла. Однако люди грелись около нее по очереди, по очереди кипятили чайники и казанки. До самого конца дороги, все три недели Эзи старательно следила, чтоб не погасла эта единственная отрада на тернистом пути обездоленных людей.

Эзи щедро делилась съестным с семьей Угуза, поэтому хлеб, крупа и фасоль кончились у нее еще в поезде. Луба, вольно распоряжавшаяся продуктами Эзи, когда дело доходило до ее собственных припасов, сразу становилась очень бережливой, если не сказать скупой. Тогда Эзи старалась не обращать на это внимание: ведь шестеро детей - не шутка. Но теперь ей многое стало ясно. К сожалению, слишком позд­но...

Утром Луба и Угуз вышли в сени к замерзшей, окоченевшей Эзи.

- Ну что? Поостыла немного? - толкнула ее Луба в бок. – Согласна теперь, дуреха?

Эзи от холода не могла вымолвить ни слова, зубы выбивали мелкую мучительную дробь. Она только молча покачала головой.

- Вот ведь мерзавка! - разозлилась Луба. - Упрямей ишака. И чего мы ее упрашиваем, унижаемся перед ней? Идем к Сурхо, пусть заби­рает ее к себе. И все!

- Верно говоришь! - мрачно кивнул Угуз. - Куда ей деться? Я старший, я даю за нее согласие. Пошли к Сурхо, Луба!

После их ухода, Эзи с трудом поднялась с соломы, и, еле перестав­ляя одеревеневшие ноги, вошла в дом. Дети удивленно разглядывали ее синяки и кровоподтеки. Но ни один не пожалел. Еще чего! Ведь из-за Эзи, из-за ее упрямства им так хочется кушать!

- Посмотрите, посмотрите, - зло хихикали они. - На обезьяну похожа.

На побитую обезьяну.

- Эй, сегодня тебя выдадут замуж! За старика Сурхо во-от с такой длиннющей бородой, как у козла! - и дети, дурачась, принялись это повторять на все лады.

Эзи ни разу не взглянула в их сторону. Она долго возилась в своем углу, что-то искала, потом с двумя глиняными плошками подошла к печке, присела около нее. Дети, притихнув, с любопытством наблю­дали, как она насыпала золу в одну из плошек, осторожно положила горящие угольки, сверху еще присыпала золой, и накрыла все второй плошкой. Потом аккуратно сунула их к себе под пальто, поправила на голове платок и молча вышла.

- Ты что, Эзи! - крикнул ей вслед Зайг, самый старший. - Ты что надумала? Вернись!

Но Эзи уже была на улице. Ветер ударил в лицо, колючим снегом залепил глаза. Куда бежать? Кто ей поможет? В любом доме найдут Угуз

и Луба. Уйти из аула? Да куда ж уйти? Ведь она ссыльная, бесправная, враг народа... Горечью заломило сердце. Эзи беспомощно застонала, сиротливо прислонившись к стене.

Вдруг сквозь свист метели ей послышались голоса Угуза, Лубы и ненавистный голос Сурхо. Эзи метнулась за угол дома - здесь не увидят, и, проваливаясь по колено в сугробы, побрела прочь.

- Нет! Нет! Нет! - исступленно твердила она. - Никогда! Никогда!

Только Ляча, только Ляча!

Вот и последние строения остались позади. Бездомный ветер в поле был еще сильнее, он пригоршнями кидал снег в лицо, рвал полы легкого пальтишка, продувал насквозь, словно заставляя вернуться назад. Нет-нет, назад нельзя! Впереди сквозь метель увидела черне­ющий стог сена. Эзи бросилась к нему, спотыкаясь, увязая на бездо­рожье, падая, снова вставая. Добравшись до стога, она, как подкошенная, опустилась на колени в снег.

- Ляча! Ляча! - рвался на ветру ее тоненький молящий голосок. - Где же ты, мой любимый?!

Но только ветер свистел вокруг, да еще где-то неподалеку разда­вался леденящий душу протяжный волчий вой. Эзи в страхе вскочила на ноги, и, лихорадочно отгребая снег, стала вырывать клочки сена из стога. Волчье завыванье слышалось совсем близко. Спиной загоражи­ваясь от ветра, Эзи вытащила из-под пальто глиняные плошки, кото­рые все время старательно прижимала к себе. Приподняв одну, вторую сунула поглубже в сено. Ей не пришлось дуть, разжигать огонь, это сделал ветер.

Почти рядом она с ужасом увидела волка, поодаль другого, и тут спасительный огонь с треском охватил стог. Волки, взвизгнув, отско­чили.

Как зачарованная, смотрела Эзи на яркое, чистое и веселое пламя, ласково согревающее ее измученное, продрогшее до костей тело, и вселяющее в душу тихую веру, что все обиды, вся боль, горечь, бес­просветность, одиночество - все кончится.

- Ляча! - прошептала она пересохшими губами. - Ты был самый смелый, самый красивый, самый чистый! Ты был, как этот огонь. Ля-а-а-ча!

Весной один казах на месте сгоревшего стога нашел две глиняные закопченые плошки. Повертев их в руках, он решил, что находка вполне сгодится для кормления собак.

Эти плошки случайно увидел Зайг, старший сын Угуза и Лубы. И тогда люди поняли, куда исчезла Эзи и как оборвалась ее жизнь...

Перевела с ингушского Татьяна САРТАКОВА

* * *

- А вы из каких? - спросил почему-то я.

Он, не отвечая, достал книжку участника войны.

- Вот, - сказал, - Я всю войну от корки до корки.

Выпили. Он глотнул из банки рассольчик и, заедая корочкой, до­бавил:

- Начиная от парада в сорок первом... А потом везде... Я автоматчи­ком был... Вот на Кавказе... Мы там этих, черных, вывозили. Они Гитлеру продались! Их республиканский прокурор был назначен ге­нералом против нас... Он опять налил. И мы выпили.

- В феврале, в двадцатых числах, помню, привезли нас под празд­ник в селение, вроде как на отдых. А председателю сельсовета сказали: мол, в шесть утра митинг, чтоб все мужчины около твово сельсовета собрались. Скажем и отпустим. Ну, собрались они на площади, а мы уже с темноты вокруг оцепили и сразу, не дав опомниться, в машины да под конвой! И по домам тогда уж... Десять минут на сборы, и в погрузку! За три часа всю операцию провели. Ну, а те, что сбежали... Ох, и лютовали они... Мы их по горам стреляли... Ну, и они, конечно... Помню, по Аргуни шли... Речка такая... На ишачках, значит, один­надцать ишачков, я второй... Он как полоснет с горки из пулемета! Двое упали, а мы, остальные, отползли за выступ. Настроили мино­мет,и по той горке, где он засел, как дали...

Горку ту срезали, ни пулеметчика, ни пулемета! Клочка одежды не нашли. А у нас ведь как положено: голову тащишь в штаб, а там кто-нибудь из ихних опознает и вычеркивает из списков: Ахмет или еще кто... Ну, там до весны, орден дали, а потом татар переселял... Больше не тот все... Калмыков, литовцев... Тоже злодеи-фашисты, сволочи такие...

И вдруг я услыхал что-то уже знакомое, слышанное давным-давно. Наверное, там же на Кавказе.

- Всех, всех их надо к стенке! Не добили мы их тогда, вот теперь хлебаем...

К Виктору Ивановичу притянулись двое, сморщенные, в длинно­полых старого покроя пальто из черного драпа. Мне их представили как "наших ребят", завсегдатаев.

- Вот они повоевали... - хвалил их Виктор Иванович. - Мы в одних войсках были, хоть и не встречались... Да тут наших много! Он повел рукой, и я невольно оглянулся. И правда, не считая студентов, которых не трудно было выделить по возрасту и одежде, другие все или почти все были вровень с нашим Виктором Ивановичем... Не такие моложавые, но уж точно, спокойные, благостные, что ли. И хоть без погон, но чувствовалась в них старая выучка... Школа. Какая школа!

Виктор Иванович кричал своим дружкам, похрустывая соленень­кой бараночкой, крошки от нее летели на пол:

- Я этих гадов как сейчас помню... У меня грамота лично от товарища Сталина! Да!

Его мирные улыбчивые дружки кивали и протягивали с мутным пивом кружки, соединив их в едином толчке.

А ведь, не скрою, приходила, не могла не прийти такая мысль, что живы, где-то существуют все те люди, которые от Его имени волю его творили.

Живы, но как живы?

Не мучают ли их кошмары, не приходят ли в полночь тени убиен­ных, чтобы о себе напомнить?

Нет, не приходят.

Поиграв с внучатами, они собираются, узнавая друг друга по не­зримым, но очевидным приметам. Печать, наложенная их профес­сией, видать, устойчива.

И сплачиваясь в банях ли, в пивных ли, они соединяют с глухим звоном немытые кружки и пьют за свое здоровье и свое будущее.

Они верят, что не все у них позади...

А.И.ПРИСТАВКИН. Ночевала тучка золотая.

М.: Книжная палата, 1988.

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О награждении орденами и медалями работников Наркомата

Внутренних дел и Наркомата Государственной безопасности

от 8 марта 1944 года*

За образцовое выполнение специальных заданий Правитель­ства Указом Президиума Верховного Совета СССР награждены:

Орденом Суворова 1-й степени - генеральный Комиссар гос­безопасности Л.П.БЕРИЯ, Комиссар госбезопасности 2-го ранга Б.З.КОБУЛОВ, Комиссар госбезопасности 2-го ранга С.Н.КРУГЛОВ, Комиссар госбезопасности 2-го ранга И.А.СЕРОВ.

Орденом Кутузова 1-й степени – генерал-полковник А.Н.АПОЛЛОНОВ,

Комиссар госбезопасности 1-го ранга В.Н.МЕРКУЛОВ, генерал- майор И.И.ПИЯШЕВ.

Орденом Суворова 2-й степени – Комиссар госбезопасности 2-го ранга В.С.АБАКУМОВ, Комиссар госбезопасности 2-го ранга милиции Е.С.ГРУШКО, генерал-лейтенант Н.П.СТАХАНОВ и дру­гие, всего 13 человек.

Орденом Кутузова 2-й степени -17 человек,

орденом Красного Знамени - 79 человек,

орденом Отечественной войны 2-й степени -61 человек,

орденом Красной Звезды -120 человек,

медалью "За отвагу" - 258 человек,

медалью "За боевые заслуги" - 111 чело­век...

«Грозненский рабочий». 1944. 10 марта

_____________________________________

* Указ был издан в день, когда выполнялось очередное спецзадание Правительства: таким же способом выселялся балкарский народ.-Прим. ред.-сост.