Олег ВОЛКОВ

ПОСЛЕДНЯЯ КАЛМЫЧКА

В Соловецкий лагерь в конце двадцатых годов привезли как-то партию якутов - человек триста. Эти крепкие смуглые люди в оленьих доспехах были нагружены вышитыми сумками и торбасами, ходили в легких пыжиковых парках и унтах, словно только что вышли из тун­дры.

Странно и жутко было видеть этих выросших у полюса холода людей, одетых с ног до головы в меха, чахнущих и пропадающих среди снежной зимы почти на той же параллели, что и Якутск, на острове, освещенном теми же сполохами, что их стылая лиственничная тайга!

На Енисее та же участь постигла калмыков.

Я не знаю, какова была численность этого народа, но из приастраханских степей вывезли всех калмыков до единого - от мала до велика. Их целыми семьями грузили в вагоны и отправляли на восток. Массо­вая эта операция была произведена, если не ошибаюсь, в 44-м году, под гром победных салютов.

Часть калмыков была отправлена на Енисей, - их расселяли по реке вплоть до Туруханска и ниже; несколько сот человек попали в Ярцево. Трудоспособных угоняли на лесозаготовки, отдавали в колхозы, преиму-щественно на работы, связанные с конями. Калмыки умело с ними обра-щались, но во всем остальном оказались трагически неспособны­ми при-мениться к новым условиям, пище, климату, укладу жизни...

Бойкими смуглыми бесенятами носились первоначально отчаян­ные калмыцкие мальчуганы на неоседланных и необкатанных лоша­денках, пригоняя их с пастбища и водопоя: со свистом, гортанными степными криками, так что только завидовали и дивились местные подростки, сами убежденные, лихие конники. А вовсе маленькие калмычата с живыми черными, как у куликов, глазами и плоскими лица­ми выжидательно смотрели на матерей, - когда они пойдут доить кобылиц и принесут пенистого, с острым запахом молока. Однако - не дождались... Кто скажет, отчего стали чахнуть и помирать в приенисейских селах калмыцкие дети? Или и впрямь нельзя было обойтись без привычного кумыса? Или нехватало им по весне свежих цветущих лощин в тюльпанах, жаркого душистого лета, напоенного пряными ароматами высушенных солнцем степных трав?.. Все больше детей, а потом и взрослых калмыков стало попадать в больницу. Ни внима­тельные русские врачи, ни ласковые сестры в белых косынках, сами заброшенные на чужбину, а потому старавшиеся помочь от всего сердца, ничего не могли сделать... Калмыки лежали на больничных кой­ках тихие, ужасно далекие со своим малоподвижным лицом и чужим языком, горели в сильном жару и помирали. Одного за другим их всех - малышей и под-ростков, девушек, женщин и мужчин в расцвете лет, стариков попереносили на голые сибирские кладбища, позакапывали в землю, так и не признавшую их за своих детей.

Когда меня в 1951 году привезли в Ярцево, трагедия калмыков подходила к концу. В селе их оставалось наперечет. Вскоре узналось, что и по другим деревням перемерли все степняки. И настал день, когда в нашем Ярцеве уцелела одна женщина - Последняя Калмычка. Все ее знали, жалели, но помочь ей уже было нельзя.

Мы с ней вместе караулили на берегу плоты, - она от рыбкоопа, я от другой организации. Калмычка приходила на дежурство с опозда­нием, неряшливая, разгоряченная и недружественная. Мы были одни меж бревен, устилавших прибрежный песок, против пустынной реки и чуть видных за гребнем яра коньков крыш села. Она меня словно не замечала, усаживалась где-нибудь на плоту и понуро сидела с засуну­тыми в рукава телогрейки руками, потом задремывала, свесив голову, обвязанную платком не по-нашему. Так было под утро. С вечера она обыкновенно скороговоркой непрерывно бормотала что-то на своем языке. Наш она совсем не знала, выучила всего несколько слов. Кал­мычка иногда негромко и на одной заунывно-пронзительной ноте пе­ла, долго и тоскливо, и это походило на безответную жалобу.

Моя напарница много курила, свертывала себе нескладные цигар­ки из газетной бумаги, просыпая при этом махорку, глубоко, не по-женски, затягивалась. А когда кончался табак, подходила ко мне и хрипло выговаривала: "Курить дай!"

Прежде она никогда не пила и исправно ухаживала за овцами на скотном дворе. Поначалу будто бы и не очень тревожилась, когда умирали ее соплеменники, редко навещала больных и тем более не ходила на клад- бище. Ее привезли в Ярцево со стариками - родителями убитого на войне мужа. Из замкнутой отчужденности - в деревне всегда все известно, а потом узнали, что она безутешна после потери мужа, - вывела, однако, вдову не утрата родных, а болезнь чужого мальчика, матери которого она стала помогать за ним ходить. Носила ему парное овечье молоко, доставала, что могла, из лавки. Мальчуган помер. И тогда Последняя Калмычка впервые прибегла к спирту по наущению сердобольных соседок, давно зарившихся на доставшиеся ей от свекра со свекровью сундуки с шелковыми одеялами и пуховыми шалями. Одинокая калмычка скоро сбилась с круга, забросила работу и с каким-то ожесточением стала прогуливать, что только попадало

ей под руку. И за короткое время спустила все свое добро.

И в рыбкоопе Последняя Калмычка продержалась недолго, - не могли держать сторожиху, постоянно пропускавшую дежурства и ухо­дившую с них когда вздумается. У неё уже ничего не осталось, она обносилась, бед-ствовала. Хозяйки неохотно пускали ее к себе жить...

Мне однажды пришлось видеть, как вырвалось у Последней Кал­мычки наружу сильное чувство, страстная тоска, на миг поборовшая всегдашнюю угрюмую замкнутость. Это было на восходе, когда долж­но было вот-вот показаться из-за лесов правобережья солнце. Пере­зябшая за ночь Калмычка забралась на угор повыше, в полгоры, караулила первые лучи. И когда они наконец хлынули, ласковые и яркие, она внезапно оживилась, стала подставлять им, не жмурясь, лицо, запрокидывая голову, словно устрем-лялась навстречу их жару и свету.

Я стоял внизу, на песке, в тени.

- Иди, иди! - поманила меня к себе Последняя Калмычка и быстро-
быстро залопотала на своем языке, с живостью показывала на солнце
и куда-то вверх по Енисею.

Не понимая слов, я знал, что она рассказывает о своем юге, о своем жарком щедром солнце, прокалившем душистый простор ее степей и давшем жизнь ее народу. Глаза калмычки блестели, на смуглом бескровном лице скупо показалась краска.

- Это плохо, плохо! - вдруг горько по-русски заключила она и сразу
потускнела. Глаза ее угасли, и резко обозначились ранние морщины на
облитом утренним солнцем лице.

Последняя Калмычка внезапно покинула Ярцево. Ходили слухи, будто ей разрешили переехать в Енисейск, где еще были живы не­сколько ее земляков. Ничего достоверного о ее дальнейшей судьбе так и не узналось...

Отрывок из повести «ПОГРУЖЕНИЕ ПО ТЬМУ»

Роман-Газета. 1990. № 6.

Не для печати

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О снятии ограничений в правовом положении с калмыков

и членов их семей, находящихся на спецпоселении

Учитывая, что существующие ограничения в правовом поло­жении спецпоселенцев-калмыков и членов их семей, выселенных в 1943-1944 годах из бывшей Калмыцкой АССР и Ростовской области, в дальнейшем не вызывается необходимостью, Прези­диум Верховного Совета СССР п о с т а н о в л я е т:

1. Снять с учета спецпоселения и освободить из-под админи­стративного надзора органов МВД калмыков и членов их семей, выселенных на спецпоселение в период Великой Отечественной войны.

2. Установить, что снятие с калмыков ограничений по спецпо­селению не влечет за собой возвращения им имущества, конфи­скованного при выселении, и что они не имеют права возвращаться в места, откуда они были выселены.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР

К. ВОРОШИЛОВ

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР

А. ПЕГОВ

Москва, Кремль. 17 марта 1956 г.