Капитан Деврё узнает новость, а мистер Дейнджерфилд встречает после обеда старого приятеля

В ту ночь, когда Вязы посетило великое горе, ни о чем не подозревавший капитан Ричард Деврё испытывал странную грусть и смятение. Говорят, приключившаяся вдалеке смерть ощущается иногда как леденящая тень айсберга, который проплывает мимо; а душа, и без того печальная и омраченная, испытывает при этом чувство, сходное с отчаянием.

Миссис Айронз постучалась и, горя нетерпением сообщить новость, вошла, не дождавшись ответа.

– Ох, капитан, золотко, вы слышали, что случилось? Эта бедная мисс Лили Уолсингем; представьте себе, она умерла… бедненькая малютка; сегодня, сэр… еще и получасу не прошло.

Капитан слегка пошатнулся, схватился за рукоять шпаги, словно обнаружил перед собой разбойника, и обратил на миссис Айронз пустой взгляд. Она решила, что он не в своем уме, и испугалась.

– Это я, сэр, миссис Айронз.

– А… благодарю. – И он шагнул к камину, к двери, как будто что‑то потерял, а потом, обхватив руками лоб, обратил к Создателю и Судье всех вещей душераздирающий вопль: – Не может быть… нет… нет… это неправда.

Сам не зная как, он очутился на улице и пересек мост, и перед ним встали Вязы… видение… темные Вязы… и тьма кругом.

– О нет… не может быть… нет… нет, – твердил он, глядя на старый дом, темный на фоне неба, – о нет… нет.

Раза два или три он готов был уже постучаться в дверь и справиться, что произошло, но при этой мысли ему делалось плохо. Он цеплялся за надежду, которой на самом деле не было; повернувшись, он быстро пошел вдоль берега по Инчикорской дороге. Но муки неизвестности заставили его пуститься в обратный путь, и теперь он говорил с собой иначе: «Да, она умерла… умерла… она умерла… конечно же умерла».

Он оказался у окна гостиной – того, которое выходило в садик перед домом, – и постучал в стекло. Внезапно, словно бы очнувшись, он понял, что ведет себя странно. Немного спустя он заметил в окне холла движущийся огонек свечи и позвонил в колокольчик. Дверь открыл Джон Трейси. Да, это была правда.

Капитан был очень бледен, как подумалось Джону, но в остальном выглядел как обычно. Старый слуга замолк, капитан пристально смотрел на него несколько секунд, но молчал и, даже не попрощавшись, повернул прочь. Старый Джон хотя и плакал, но все же крикнул капитану, чтобы он не споткнулся о ступеньки у ворот; когда Джон закрывал дверь, ему при свете свечи бросилась в глаза надпись красным мелом на белом дверном косяке; он задержался, прочел и, пробормотав: «Ах, эти негодные мальчишки», стал манжетой стирать мел; при этом щеки его все еще были влажны от слез. Все в мире эфемерно, даже горе; вернее, в наших ушах звучат одновременно две мелодии: органный реквием и вместе с ним тихие звуки шарманки – джига^{193} нашей обыденной жизни, и время от времени вторая мелодия заглушает первую.

Очнулся капитан Деврё только на мосту, у противоположного берега. Это было недоброе пробуждение. В капитане вспыхнула настоящая ярость. Не мое дело повторять ужасные, нечестивые слова, в какие вылился его исступленный порыв. Незадолго до пяти он вернулся к себе, но спать не лег. Он садился, вставал, ходил кругами по комнате, внезапно останавливался у окна; он налегал локтями на оконную раму, сцеплял кисти и стискивал зубы; так и проползли эти часы одержимости, ночи и одиночества, и на востоке небосклона появилось холодно‑серое свечение; тогда Деврё сделал глубокий глоток огненной летейской воды, бросился на постель и мгновенно впал в глубокий беспробудный сон.

Когда к его постели подошел в семь часов слуга, Деврё лежал без движения, с горящими щеками, и разбудить его не удалось. Возможно, это было к лучшему: иначе бы он заболел воспалением мозга или сошел с ума.

Однако вслед за пароксизмами горя наступает нередко каменное оцепенение, страшный упадок сил. Это то же отчаяние, только не бурное, а тихое. Когда бедная Леонора перестала биться в истерике, вырывать «свои черные, цвета воронова крыла, волосы»^{194} и изрыгать богохульства, былое видение явилось ей в ином обличье – печальнее и нежнее, но с этим фантомом она, мучимая страхом и одиночеством, сошла в могилу.

Тем утром часть соседей отправились в Дублин, где Чарлзу Наттеру должны были предъявить обвинение в нападении с целью убийства на Барнабаса Стерка, эсквайра, доктора медицины и хирурга Королевской ирландской артиллерии. Время тянулось медленно, почтенные чейплизодские сплетники изнывали в ожидании новостей. Каждый, кто встречал соседа, непременно спрашивал: «Не слышно чего‑нибудь о Наттере?» – и останавливался почесать языком; потом кто‑нибудь вслух удивлялся, что Клинтон, слуга доктора Уолсингема, до сих пор не вернулся; тогда другой взглядывал на свои часы и говорил, что уже час дня; оба соглашались, что Спейт, уж во всяком случае, возвратится с минуты на минуту, так как ему нужно в два часа посмотреть у Фейгана племенную кобылу.

Наконец Спейт и в самом деле появился. Тул, бывший по делам в других местах, въехал в город со стороны Лейкслипа и сейчас, спешившись, вел с майором О'Нейлом разговор на ту же животрепещущую тему. Закадычные приятели завидели у дорожной заставы Спейта – тот, предъявляя свою подорожную, успел поговорить со служащим. Разумеется, новости были. Служащий с заставы их уже знал, и Тул со всех ног бросился туда, а майор – за ним, не отставая. Раз или два Тул отчаянно встряхивал головой, а когда был уже близко, махнул рукой. Сердце его чуяло беду.

– Ну, как дела?.. Что нового? – выдохнул он.

– Выдвинуто формальное обвинение, – Спейт сопроводил свои слова торжественным взглядом, – формальное обвинение, сэр.

Тул, вздрогнув, выругался и повторил майору то, что сказал Спейт.

– Вот как, сэр? – воскликнул майор. – Ей‑богу, мне ужасно жаль.

– Плохи дела, сэр, – заметил Спейт.

– Хуже некуда, – сказал Тул. – Если его осудят по этому обвинению, то, когда Стерк умрет, а умрет он непременно, Наттера снова привлекут и осудят по более тяжкому обвинению, – доктор с унылым видом подмигнул, – и дополнительных доказательств не потребуется.

– Бедная маленькая Салли Наттер! – воскликнул майор. – Жалко ее до слез, несчастное создание!

– И при таких скудных доказательствах человек может быть осужден на смерть, – возмущенно произнес Тул. – Клянусь законом, сэр, я просто вне себя. Вы обедаете сегодня у полковника Страффорда?

– Да, сэр, – подтвердил майор. – Полковнику не хотелось затевать прием именно сейчас, в эти горестные дни. – Майор задумчиво кивнул в сторону Вязов. – Но Лоу получил приглашение десять дней назад, и мистер Дейнджерфилд, и еще двое‑трое других, а для отмены приема нет причин, поскольку это не родня, вы понимаете; клянусь, сэр, мне и самому сегодня не хочется идти.

В тот вечер, в пять часов, за обеденным столом в Королевском Доме собрались гости. Полковник был человек спокойный, а гостеприимство – даже когда на душе кошки скребут – требует жертв. И он выполнял обязанности хозяина, как подобает радушному и учтивому старому офицеру Королевской ирландской артиллерии; не выделяясь ни особой занимательностью, ни тем более изобилием речи, он восполнял этот недостаток умением внимательно слушать, безграничной любезностью и очень недурным кларетом. Присутствовали господин судья Лоу, мистер Дейнджерфилд, старый полковник Блай со склада боеприпасов и честный майор О'Нейл, явившийся несмотря на дурное настроение. Вероятно, их всех неплохо было подбодрить, а кларет из погреба полковника Страффорда годился для этого как нельзя лучше.

Главным героем разговора стал, разумеется, Чарлз Наттер; мистер Дейнджерфилд был в ударе и в особо благодушном настроении (пока речь не заходила непосредственно о несчастном Наттере – тогда он подобающим образом мрачнел); в своей четкой и язвительной манере он преподнес слушателям пестрый букет ньюгейтских историй^{195}: о переодетых разбойниках, об умных констеблях, о том, как помогали установить истину косвенные улики – чудесным образом обнаруженные и тонко сопоставленные; о том, как затаившуюся на дне хищную рыбу хитроумными уловками выманивали на поверхность, где ее ожидали сети правосудия. Это были удивительные анекдоты о тонких уловках Боу‑стрит^{196} и проделках Бэгшот, об атаках и контрударах, о ловушках и о том, как их удавалось избежать; заканчивалось все, как правило, триумфом Боу‑стрит, торжеством правосудия и речью на Тайберне^{197}. Байки эти пришлись весьма по вкусу судье Лоу – полковник Страффорд не помнил, чтобы его друг когда‑либо прежде бывал так доволен и весел; его смех вызывали и искусные стратагемы (их Дейнджерфилд описывал подробно и точно), и озорная ирония, сопровождавшая обычно развязку истории. И Лоу, с разрешения полковника Страффорда взяв слово, предложил поднять бокалы за этого доблестного офицера, а затем, воспользовавшись случаем, поблагодарил его за то, что он предоставил гостям возможность насладиться остроумными и поучительными рассказами мистера Дейнджерфилда. В заключение Лоу от всего сердца высказал надежду, что чейплизодские жители еще долго будут пользоваться преимуществами столь приятного соседства. Мистер Дейнджерфилд весело уверил, что к красоте ландшафта и приятному обществу добавляется, делая притягательность здешних мест совершенно неотразимой, ощущение безопасности (благодаря присутствию такого надежного блюстителя закона, как мистер Лоу), а также благословенный напиток из погреба любезного хозяина Королевского Дома; и он, будучи человеком немолодым и уставшим от скитаний, ничего бы так не желал, как провести остаток своих дней здесь, в окружении спокойном, но живом, среди людей добродетельных, но жизнерадостных. Дейнджерфилд сказал еще многое в том же духе, чем весьма угодил честной компании; все признали, что белоголовый джентльмен, без сомнения, превосходный оратор – красноречивый и остроумный. И каждый в глубине души, не произнося этого вслух, смутно сознавал, что временами от комплиментов мистера Дейнджерфилда неуловимо веет иронией и бурлеском, отчего собеседники на мгновение ощущают неуверенность, но оратор тут же легко рассеивает их подозрения взмахом своей украшенной перстнями руки и насмешливой улыбкой.

На Лоу он произвел сильное впечатление. Суровый по натуре, судья не привык испытывать почтение или теплые чувства. Однако мало кто из людей, ценящих искушенность и знание зла, мог противиться мистеру Дейнджерфилду, и мировой судья, при всей своей трезвости, впитывал его слова с восторгом, словно бы делая глубокие освежающие глотки из искрящегося источника мудрости. Он был искренне опечален и горячо жал Дейнджерфилду руку, когда тот, сославшись на неотложные домашние дела, рывком поднялся и на прощание сверкнул очками в сторону собравшихся.

– Если мистер Дейнджерфилд действительно собирается здесь остаться, его следует привлечь к участию в комиссии мирового суда, – произнес Лоу, как только дверь закрылась. – Мы должны его уговорить. Заявляю уверенно, что никогда в жизни не встречал человека, способного благодаря своим познаниям и особенностям натуры столь успешно и с пользой для общества отправлять обязанности магистрата. Между нами, сэр, мы с ним вдвоем навели бы порядок в этой части графства; даже если ограничиться районом между Чейплизодом и Дублином, то и тут работы более чем достаточно; и клянусь святым Георгием, сэр, он необыкновенный, интересный человек, кладезь занимательных историй. Да, чудесное место – Лондон.

– И к тому же хороший человек, из тех, кто не кричит о себе, – сказал полковник Страффорд, который мог это засвидетельствовать. – Мало у кого из богатых такое доброе сердце; он многим здесь оказал помощь, в особенности был щедр к семье несчастного Стерка.

– Знаю, – кивнул Лоу.

– А в прошлый понедельник он через майора послал бедной Салли Наттер пятидесятифунтовую банкноту. Майор вам подтвердит.

Как нечистый посланец преисподней оставляет после себя запах серы, так после ухода доброго человека в воздухе сохраняется благоухание; компания в гостиной все еще вдыхала аромат добродетелей мистера Дейнджерфилда, а сам он уже застегивал в холле пуговицы своего белого сюртука и опускал чаевые в ладони прыщавого дворецкого и пьяного лакея.

Ночь была ясная и морозная, сияли звезды. Дейнджерфилд на мгновение обратил к небу белое и суровое лицо. Он секунду помедлил под окном Паддока, где из‑за ставней пробивался свет, и взглянул на бледный циферблат своих больших золотых часов. Было всего лишь половина девятого. Мистер Дейнджерфилд, оглядываясь через плечо, зашагал по Дублинской дороге. «Пьяная свинья. Чует мое сердце, он подведет», – пробормотал на ходу Серебряные Очки.

Добравшись до главной улицы, мистер Дейнджерфилд стал с любопытством вглядываться, ожидая увидеть под деревенским вязом огни кареты.

«На эту скотину нет управы: может явиться раньше времени с тем же успехом, что и опоздать». Он быстро подошел к дому Стерка, взобрался на крыльцо и постучал.

– Дублинский доктор еще не приехал? – спросил он.

– Нет, сэр, его еще нет… Госпожа мне говорила, он будет в девять.

– Очень хорошо. Пожалуйста, передайте миссис Стерк, что я – мистер Дейнджерфилд – явлюсь, как обещал, ровно в девять.

И он снова повернул обратно, быстро пересек мост и зашагал вдоль реки по Инчикорской дороге. Вокруг было тихо. Чужих шагов не слышалось, а над дорогой местами так густо нависали кроны старых деревьев, что уже в ярде почти ничего нельзя было разобрать.

Он замедлил шаги и прислушался, словно кого‑то ждал, вновь прислушался и тихо рассмеялся. В скором времени действительно раздался стук шагов – они быстро приближались со стороны Дублина.

Мистер Дейнджерфилд отошел в тень к обочине, где над высокой изгородью из кустов боярышника свешивалась листва деревьев, внимательно вгляделся и различил высокую гибкую фигуру, прошмыгнувшую мимо, ссутулившись, характерной походкой. Мистер Дейнджерфилд улыбнулся в темноте ей вслед.

Этим высоким прохожим оказался наш старый знакомый, Зикиел Айронз, клерк. Он был в черном, как и подобало церковнослужителю. И теперь за черной фигурой бесшумно и проворно двигалась белая.

Внезапно, когда Айронз достиг открытого участка дороги, на его плечо легла тонкая рука, и он, дернувшись и вскрикнув, обернулся.

– Эгей, да вы так испуганы, словно перед вами Чарлз… Чарлз Наттер. Ну?.. Не тревожьтесь. Я вчера вечером слышал от пастора, что вы собираетесь увидеться с ним сегодня до девяти – взять деньги, которые у него оставили. Вот я вас случайно и встретил и хочу вам втолковать: Чарлз Наттер в тюрьме и мы должны сделать все, чтобы он оттуда не вышел… ясно? Если уладим это дело, можем быть спокойны. Не трусьте, Айронз. Наберитесь храбрости… скажите все, что знаете… настало время нанести удар. Я придам тому, что вы мне сообщили, должную форму, а вы приходите ко мне завтра утром в восемь. И еще: я вам на сей раз заплачу, и гораздо больше, чем вы получали раньше. Идите. Или оставайтесь – я пойду вперед.

И мистер Дейнджерфилд издал один из своих ледяных смешков, повторил, кивнув: «В восемь» – и стал удаляться.

Клерк не произнес до тех пор ни слова. На лбу его выступили капли пота, и, смахнув их, он забормотал, как умирающий: «Боже, смилуйся над нами… Господи, избави… Боже, смилуйся над нами».

Смелое предложение мистера Дейнджерфилда, казалось, окончательно подавило и обескуражило его.

Белая фигура резко обернулась лицом к клерку и произнесла:

– Послушайте, мистер Айронз, я говорю серьезно… не виляйте. Если возьметесь, придется довести дело до конца. И еще, на ушко: получите пятьсот фунтов. Я вас не принуждаю… говорите либо «да», либо «нет»; не хотите – не надо. Правосудие, думаю, свершится и без вашей помощи. Но пока он на месте – вы понимаете, – нельзя быть уверенным ни в чем. Он был мертв и снова ожил… черт его побери. Пока он не обретет покой – на хирургическом столе… ха‑ха!.. мы будем чувствовать себя не вполне уютно.

– Боже, смилуйся над нами! – пробормотал Айронз со стоном.

– Аминь, – передразнил его Дейнджерфилд. – Ну, довольно… если наберетесь смелости открыть правду и сделать, что полагается, получите деньги. Мы ведь деловые люди – вы и я. А если нет, я вас больше беспокоить не стану. Нравится мое предложение – жду вас утром в восемь у себя, нет – ну и не нужно, ради бога.

С этими словами мистер Дейнджерфилд еще раз повернулся на пятках и резво зашагал к Чейплизоду.