Туда же являются и другие посетители

Мистер Дейнджерфилд пересек мост, проехал немного по Палмерзтаунской дороге и, прежде чем продолжить путь в город, спешился у крыльца Белмонта и спросил генерала. Генерала не было. Тогда он спросил мисс Ребекку Чэттесуорт. Да, она была на месте – в гостиной. И мистер Дейнджерфилд, белоголовый и жилистый, легким шагом поднялся по лестнице.

– Мистер Дейнджерфилд, – выкрикнул Доминик, распахивая дверь, и незадачливый пожилой поклонник скользнул внутрь.

– Мадам, ваш покорный слуга.

– О, мистер Дейнджерфилд! Очень рада, сэр, – отозвалась тетя Бекки, величественно приседая, и протянула гостю свою тонкую, унизанную кольцами руку; тот галантно взял ее, вновь с улыбкой поклонился и сверкнул очками.

Тетя Бекки положила том Ричардсона. Она пребывала в полном одиночестве, если не считать обезьянки Гоблина с серебряным обручем на талии, к которому была прикреплена цепь, двух собачек породы короля Карла^{187} (они вначале подняли лай, а потом затихли) и серого попугая, сидевшего на жердочке в окне‑фонаре и настроенного, по счастью, не слишком словоохотливо. Таким образом, двое представителей рода двуногих смогли побеседовать без особых помех. Мистер Дейнджерфилд сказал:

– Я счастлив, что застал вас, мадам, ибо, несмотря на постигшее меня разочарование, в отношении мисс Ребекки Чэттесуорт на мне лежит долг благодарности; будучи бессилен его оплатить, я, по крайней мере, признаю его наличие; не исполнив этой обязанности, я уехал бы из Ирландии с тяжелым сердцем.

– Что за хлыщ, что за хлыщ! – вмешался попугай.

– Вы чересчур высоко цените мое скромное содействие. Я и сама переоценила свое влияние на молодую леди; но к чему так рано говорить об отъезде, сэр? Быть может, в самом скором времени наступят перемены.

– Врешь, собака! Врешь, врешь, врешь, – сказал попугай.

– Мадам, – покачав головой, возразил мистер Дейнджерфилд, – это тщетные надежды. Время углубит мои морщины, но не уменьшит ее отвращения. Я окончательно отчаялся. Если бы оставалась хоть искорка надежды, мне бы и в голову не пришло уехать из Чейплизода.

Наступила продолжительная пауза, лишь попугай время от времени повторял: «Врешь, врешь, собака, врешь».

– Разумеется, сэр, если шансы невелики, а время дорого, то лучше всего отправиться туда, куда вас призывают дела или удовольствия, – проговорила с легким оттенком высокомерия тетя Бекки.

– Что за хлыщ! – сказал попугай. – Врешь, собака!

– Ни дела, ни удовольствия, мадам, меня не призывают. Мое положение здесь было в высшей степени неприятным. Покуда меня одушевляла надежда, я мало считался с тем, что обо мне скажут или подумают, но заверяю вас честным словом: надежда ушла; мне невыносимо долее созерцать сокровище, которого я по‑прежнему жажду, но которым никогда не буду владеть. Чейплизод, мадам, сделался мне ненавистен.

Тетя Бекки, высоко вскинув подбородок, молча поправляла на каминной полке двух китайских мандаринов – сначала, очень бережно, одного, потом другого. Воцарилось молчание, пока не взвизгнула одна из собачонок, а давшая ей пощечину обезьяна, гремя цепью и вереща, вскочила на спинку кресла, в котором сидел угрюмый посетитель. Мистер Дейнджерфилд ударил бы зверя, но не знал, как к этому отнесется мисс Ребекка Чэттесуорт.

– Итак, мадам, – произнес он, внезапно поднимаясь, – я нахожусь здесь, чтобы высказать величайшую благодарность за поддержку моего несчастливого сватовства, от которого я отныне навсегда отказываюсь. Я отбуду в Англию, как только позволят дела; и как я не держал в секрете своего сватовства, так не стану скрывать, что побуждает меня уехать. Я человек искренний, мадам; все вокруг знали о моих упованиях, и я не намерен подыскивать предлогов для отъезда; я просто приподниму шляпу и склонюсь перед волей судьбы – несчастный, потерпевший крушение.

– Avez‑vous dine, mon petit coquin?[64]– сказал попугай.

– Что ж, сэр, не стану отрицать, что для такого решения у вас есть причины; быть может, это дело так или иначе нужно завершить, хотя ваше намерение застало меня врасплох. Племянница оказалась крайне несговорчива – должна признать, предвижу, что в ближайшее время она не передумает; я, право, ее не понимаю – похоже, она сама себя не понимает.

Губы мистера Дейнджерфилда едва не тронула одна из его мрачных неловких улыбок, очки цинично сверкали, а сзади, за спиной, по‑свойски самодовольно ухмылялась черная обезьяна. Разочарованный джентльмен думал, что очень хорошо понимает мисс Гертруду.

– Мне казалось, – произнесла тетя Бекки, – я подозревала… а вы?., что некий молодой джентльмен из здешних…

– Подобрал ключи к сердцу молодой леди? – спросил Дейнджерфилд.

– Да, и, как я понимаю, вы догадываетесь, кого я имею в виду.

– Кого… ради бога, мадам?

– Как же, лейтенанта Паддока, – ответила тетя Бекки, вновь поправляя фарфоровые статуэтки на каминной полке.

– Да?.. Действительно?.. Мне и в голову не пришло.

О самых обычных вещах Дейнджерфилд говорил иной раз таким тоном, что собеседник ощущал непонятное смущение и неловкость, поскольку слова Дейнджерфилда сопровождал, словно приглушенное эхо, скрытый смысл; тетя Бекки слегка зарделась и приняла высокомерный вид, но через минуту беседа потекла дальше.

– Я о многом печалюсь, мисс Чэттесуорт, покидая эти края, и прежде всего о том – поймите меня правильно, я никогда не льщу, – что лишаюсь вашего общества. Ваши мнения, планы нередко бывали мне чрезвычайно интересны. Поскольку желания мои не сбылись, мне предстоит в скором времени встреча с милордом Каслмэллардом; я приложу все силы, чтобы уговорить его предоставить место для строительства и камень из каменоломни; я надеюсь, хотя я больше не здешний житель, вы позволите мне пожертвовать на ваше начинание пятьдесят фунтов.

– Сэр, хотела бы я, чтобы все были такими же радетелями об общественном благе и милосердными самаритянами^{188}, как вы, – сердечно воскликнула тетя Бекки. – Я слышала, как вы были добры к несчастному семейству доктора Стерка, этого бедняги!

– Безделица, мадам, – отмахнулся Дейнджерфилд, встряхивая головой, – но я надеюсь оказать им – или, по крайней мере, обществу – более важную услугу; я рассчитываю изобличить убийцу, который нанес удар, изобличить так ясно и недвусмысленно, чтобы не осталось места для сомнений; ради этой цели я готов на немалые жертвы и скорее опустошу свой кошелек, чем примирюсь с неудачей.

– Mon petit coquin![65]– верещал попугай в выступе окна.

– Мадам, – произнес Дейнджерфилд, вставая, чтобы попрощаться, – как я уже говорил, я человек простой. Я собираюсь покинуть этот город и эту страну, как только улажу дела. Я уехал бы уже сегодня, если бы мог, но, боюсь, мне понадобится еще несколько дней – быть может, неделя или больше. И прошу, мадам, когда меня здесь не будет, не держите в тайне причины моего несколько неожиданного отъезда; я с легкостью мог бы изобрести какой‑нибудь предлог, но, мадам, правду говорить всегда проще, да и лучше. Я медлил, пока была надежда. Теперь судьба моего сватовства решилась. Мне тяжело здесь оставаться. Горечь разочарования смягчается лишь памятью о вашей доброте, и я сохраню эту память до конца жизни, мадам.

Вслед за тем он, как пишет мистер Ричардсон, «склонился над ее безвольной рукой»^{189}, и мисс Ребекка величественно‑изящно присела.

Пока Дейнджерфилд шел к двери, Доминик доложил – как вы думаете, о ком? – о капитане Клаффе и лейтенанте Паддоке. Мистер Дейнджерфилд, не останавливаясь, приветствовал их странной улыбкой, которая почему‑то не понравилась тете Ребекке.

Прием у тети Бекки, таким образом, продолжался; печальная истина, пропетая Гомером (которой мы внимали в школьные годы), гласит: «Как меняются листья в лесу, так сменяют друг друга человеческие поколения»^{190}; и в данном случае, едва увял и сухим листом слетел вниз по лестнице Дейнджерфилд, как на его месте пустили ростки и расцвели под лучами солнца (с каковым можно сравнить блистательную тетю Ребекку) Клафф и Паддок.

Клафф, в соответствии со своим званием и претензиями, шагал в авангарде, и, пока тетушка Бекки с ним здоровалась, круглые глазки Паддока обшарили комнату – в поисках, вероятно, кого‑то отсутствующего.

– Генерала здесь нет, – высокомерно и резко заявила тетя Бекки, по‑своему истолковавшая блуждающий взгляд Паддока. – Вы, наверное, к нему – он в своем кабинете, с ординарцем.

– Я явился, мадам, – слегка зардевшись, отвечал Паддок, – чтобы повидать вас, а не генерала – я с ним имел честь встретиться сегодня на построении.

– Ах, меня? Благодарю вас, – довольно сухо откликнулась тетя Ребекка.

Потом она отвернулась и стала болтать с Клаффом; тот, лишенный возможности порассуждать, как обычно, о своем невезучем друге Паддоке и его неприятностях, повел речь об обезьянке, приласкал собачонок, до посинения смеялся над шутками попугая и клялся (как было принято тогда среди джентльменов): «Он кудесник, настоящее чудо; с ним и театра не нужно». Занимательная беседа продолжалась, и вдруг со двора донесся пронзительный визг, а потом долго не смолкавший скулеж.

– Господи помилуй, – воскликнула тетя Ребекка, быстро подплывая к окну, – это Флора. Душечка моя, ангел, что с тобой, тебя убивают? В чем дело… Ты где, моя радость?.. Ну где же она? Ох, душечка… душечка! – повторяла тетя Бекки, растерянно озираясь.

Но визг стих, а Флоры нигде не было видно, и тетя Бекки, опомнившись, сказала:

– Капитан Клафф, я беру на себя слишком большую смелость, но вы человек добрый… кроме того, я знаю, что вы охотно окажете мне услугу. – Последнее было сказано с намерением задеть Паддока. – Нельзя ли попросить вас выйти на крыльцо и посмотреть, нет ли где‑нибудь моей милой зверюшки – вы ведь знаете Флору?

– Знаю ли я Флору?.. Боже мой, разумеется, – живо отозвался Клафф; Флоры он не знал, но надеялся, что она откликнется на свое имя, которое стал выкрикивать с крыльца и в разных углах двора, сопровождая его многочисленными ласковыми эпитетами, предназначенными для ушей тети Ребекки.

Маленький Паддок, которого больно задевала затянувшаяся немилость, жаждал разговора, поскольку любил тетю Бекки и обижался на несправедливое отношение; но, раз или два открыв рот, он все же промолчал: вступление к речи еще не было готово и он не знал, как выразить свои чувства.

Тетя Бекки некоторое время пристально и упорно смотрела в окно, а потом величаво поплыла к двери, которую маленький лейтенант, с лицом смиренным и несколько испуганным, поспешил перед ней распахнуть.

– Прошу вас, сэр, не беспокойтесь ради меня, – как обычно холодно‑высокомерно проговорила тетя Бекки.

– Никакого беспокойства, мадам… я был бы счастлив, если бы вы разрешили мне служить вам; если что‑нибудь и причиняет мне беспокойство, мадам, то это ваш уход, а еще больше – ваше мной недовольство. – К Паддоку постепенно возвращалось красноречие. – Право, не знаю, мадам, чем я его на себя навлек; вашу доброту ко мне во время моей болезни я не забуду никогда.

– Забудете, сэр… уже забыли. Хотя, право, сэр, тут и помнить нечего, я… я рада, что вы расценили это как любезность, сэр. Я… я желаю вам добра, сэр, – произнесла тетя Бекки. Она была слегка бледна, не поднимала взгляда, и в голосе ее угадывалась некоторая торопливость и даже грусть. – А по поводу неудовольствия, сэр, кто сказал, что я вами недовольна? А если бы и так, что вам до моего неудовольствия? Нет, сэр, – продолжала она едва ли не яростно, притопнув ногой, – вам все равно, да и как же иначе?.. Вы это доказали… вам все равно, лейтенант Паддок, и всегда было все равно.

Не дожидаясь ответа, тетя Бекки стрелой вылетела из гостиной, взбежала по лестнице и громко захлопнула за собой дверь спальни. Гертруда, которая сидела у себя и писала письмо, слышала, как ключ быстро повернулся в замке.

Клафф некоторое время продолжал, напрягая легкие, звать и заклинать Флору, но в конце концов сдался и возвратился в гостиную с докладом, что указанная богиня нашла, вероятно, убежище в кухне; здесь он с немалым огорчением обнаружил, что гостиная «лишилась сокровища – своей хозяйки»^{191}.

Паддок выглядел изрядно обескураженным и объяснился туманно; на вопрос, вернется ли хозяйка, он не знал, что ответить.

Клафф был весьма недоволен и, полагая, что обязан оказывать тете Бекки особое покровительство, заговорил так:

– Мне кажется, лейтенант Паддок, было бы лучше, если бы мы сюда не являлись. Я… знаете ли… вы не… вы сами видите… вы чем‑то обидели мисс Ребекку Чэттесуорт и, боюсь, только еще больше испортили дело, пока я звал внизу эту су… эту собачку, знаете ли. И… и мне чертовски жаль, что я сюда отправился, сэр.

Все это он изрек после почти десяти минут молчания (Паддоку показалось, что оно длилось минут двадцать, не меньше).

– Сожалею, сэр, что из‑за меня вы оказались в неловком положении, – с достоинством отозвался маленький Паддок.

– Нет, не в этом дело, – возразил Клафф покровительственно‑фамильярным тоном, – вы ведь знаете, я всегда чертовски ценил ваше общество. Но зачем подталкивать других людей к мысли, что вы de trop…[66]понимаете ли… к чему им докучать… и… вы… вы не знаете света, Паддок… Будет куда лучше, если вы станете во всем слушаться меня; а теперь, полагаю, нужно уходить… ждать бесполезно.

И бравый капитан в сопровождении Паддока с досадой и неохотой удалился; в углу двора он задержался, чтобы погладить волкодава, и медлил в аллее, насколько дозволяли приличия.

Все это время мисс Гертруда Чэттесуорт, подобно своей старшей родственнице, не покидала мирных пределов спальни. Она также заперла дверь и, бледная, ощущая, как кровь стучит в висках, писала письмо. Я возьму на себя смелость воспроизвести здесь несколько бессвязных фраз.

«Я видела тебя в воскресенье – почти два часа – и, да простит меня Всевышний, ни о чем другом не могла думать. Я бы отдала все, что угодно, только бы сказать тебе хоть несколько слов! Когда же кончится мой злосчастный искус? Почему тайна все так же остается тайной? Иногда я теряю всякую надежду и готова даже потерять веру в тебя. Я чувствую себя обманщицей, и это непереносимо. Уверяю, честью клянусь: я считаю, что с помощью – прости меня за это слово! – обмана добиться ничего нельзя. Как и когда это кончится?.. Что ты намерен делать?.. Почему ты так обеспокоен из‑за отъезда клерка?.. Обнаружилась еще какая‑нибудь опасность? Кто‑то из знакомых сказал мне, что ты собираешься покинуть Чейплизод и вернуться в Англию. Когда я это услышала, то едва не потеряла сознание. Еще немного, и я пожалею, что этого не произошло, – тайна бы тогда раскрылась и я была бы свободна. Как удалось тебе так завладеть моей волей, что я обманываю тех, к кому само естество велит относиться с доверием? Я убеждена: они действительно верят, что ты мне ненавистен. А что за новости связаны с доктором Стерком? Меня сводят с ума неизвестность и страхи. Твои рассказы так коротки и полны неясностей; из твоих расплывчатых намеков невозможно понять, не подстерегает ли тебя в этих нехоженых областях новая опасность. Не знаю, что за магическая сила привязывает меня к тебе и заставляет, страдая, мириться с этой лживой тайной – но ты и сам сплошная тайна; и все же не сделайся – ты ведь не можешь сделаться? – моим злым гением. Не заставляй меня и дальше выносить мучения, которые меня погубят. Заклинаю, открой правду. Чего нам бояться? Я вынесу все – любое испытание лучше, чем неизвестность, тревога и необходимость вечно притворяться. Умоляю, откройся и стань моим светлым ангелом‑избавителем».

Послание было длинным, но этого отрывка вполне достаточно; в конце Гертруда подписалась так:

«Твоя глубоко несчастная и – увы! – верная

Гертруда».

Запечатав письмо, она склонила свою воспаленную голову на руку и тяжело вздохнула.

Гертруда прекрасно знала, каким образом переправить письмо; когда тем же вечером адресат вернулся домой, оно его уже ждало.