Все заглушающая ирландская мелодия

Жилище отца Роуча стояло на Чейп‑Лейн первым – всего на этой не особенно длинной улице было два дома. Его выкрашенная в зеленое (традиционный ирландский цвет) дверь вела в средоточие многих ирландских добродетелей (я счастлив это отметить), в ряду коих первое место принадлежит гостеприимству. Когда Могги обогнула угол и спряталась от холодного ветра за дружественными стенами этого дома, до нее донесся громовой голос, который под сладкозвучный аккомпанемент басов волынки исполнял – в весьма декоративной манере – последнюю строфу из «Коллин Ру»^{174}.

Почтение к этой божественной мелодии, а также желание еще немного послушать задержали Могги на крыльце, и она застыла с дверным молотком в руках, не решаясь несвоевременным стуком спугнуть гармонические звуки, от источника которых ее отделяли всего лишь ставень и оконное стекло. Когда певец и инструмент одновременно завершили свои партии протяжным неописуемым стоном и хрюканьем, разом пронзительно закудахтал хор женских голосов, иные из которых изливали восторг, а иные – смеялись. Затем заговорил отец Роуч, мелодично и со страстью возгласивший: «Удачи вам, Пат Мэхони!»

Поскольку приятная компания загалдела вся одновременно и отдельных слов было уже не различить, Могги не стала дольше ждать и заколотила в дверь изо всех сил, стараясь перекрыть шум.

Служанка, которая, по всей видимости, находилась в холле, отперла почти мгновенно; с возбужденным хихиканьем она быстро приветствовала Могги, за руку втянула в холл и захлопнула за ней дверь, и, повторяя: «Как у тебя дела, все в порядке?», обе соседки принялись трясти друг друга за руки. Служанка священника шепотом затараторила Могги на ухо, что идет свадебное торжество и такого бешеного веселья она никогда еще не видела: какие танцы, а песни, а смех, а затеи; и Могги должна задержаться хоть ненадолго и бросить взгляд на развлечения знати, благо, более чем доступные слуху, они были отчасти доступны и зрению – через приоткрытую дверь передней гостиной; «а обед будет просто сногсшибательный: говядина, два гуся, целый бочонок устриц» и т. д. и т. п.

Здесь я должен упомянуть, что описанный пир был в известном роде даже более чудесен и романтичен, чем прославленное венчание Камачо Богатого^{175}; это лишний раз доказывает ту истину, которой я за долгие годы странствий встречал сотни подтверждений: честная житейская проза зачастую таит в себе в десять раз больше удивительного, чем любые выдумки эпических поэтов, даже самых лучших.

Да, доблестный сэр Джофри был отправлен в темницу по настоянию прекрасной Бруниссенды^{176}, которая вслед за тем, едва увидев рыцаря, влюбилась в него и в конце концов отдала ему свою руку. Но что, если б прекрасная Бруниссенда была дамой лет сорока пяти, а то и – клянусь Пресвятой Девой! – пятидесяти, вдовой портного; если бы она и сама отличалась необычайной жадностью до денег, если бы ее доводил до исступления абсурдный баланс, красовавшийся в ее гроссбухе по вине несостоятельного должника сэра Джофри, а последний уклонялся бы от уплаты с помощью бесчисленных хитроумных уловок? В таком случае сочинитель рыцарского романа отверг бы, скорее всего, вышеупомянутый счастливый поворот сюжета по причине его полного неправдоподобия.

Однако добрый отец Роуч лучше понимал человеческую натуру. Мужское и женское начало стремится к слиянию. Возьмем привлекательного мужчину и женщину – не важно какого возраста, но, во всяком случае, заслуживающую этого наименования, – и сведем их вместе; позаботимся, чтобы обстановка благоприятствовала герою, и черт меня побери, если из этого ничего не выйдет. Враждебность помехой не является. Напротив, для завязки лучше она, чем безразличие. Сид начал ухаживания с того, что застрелил голубей своей возлюбленной^{177}, чем вызвал ее исступленный гнев. Сид прекрасно знал, что делает. Возбудите только страсть, не важно, какую именно, чтобы в памяти дамы прочно укрепился ваш образ, и можете, вслед за горбуном Ричардом, свататься к своей леди Анне^{178} – вас ждет тот же успех, пусть люди поверхностные и назовут такое сватовство противоестественным. Конечно, всему есть пределы. К примеру, я не советовал бы прибегать к этому методу джентльмену пожилому, лысому, прыщавому, с вялым умом и неповоротливым языком – его ждет разочарование. Мой совет предназначается для молодых, сносно выглядящих, для витий из породы златоустов и романтических атлетов с вкрадчивыми манерами.

Достойный отец Роуч взял на себя роль посредника между двумя сторонами, одной из которых был Мэхони – мы помним, как он с упоением разыгрывал роль распорядителя на марсовом пиру, когда его «друг» Наттер должен был разделать на Пятнадцати Акрах великого О'Флаэрти, и как затем – quantum mutatus ab illo![56]– он беспомощным (но мужественным) пленником попал в руки дублинских бейлифов; второй же стороной оказалась та самая миссис Элизабет Вулли, вдова и единственная душеприказчица покойного Тимотеуса Вулли, с Хай‑стрит, портного и т. д. и т. п., виновница заточения Мэхони.

Добрый отец Роуч, безупречно соблюдавший целибат, отличался все же галантным обхождением и был способен улестить кого угодно; он нарисовал перед оскорбленным взором жаждущей мести душеприказчицы весьма интересный портрет своего «благородного юного друга, который, став жертвой обстоятельств, от всего своего мужественного сердца сокрушается о былых безумствах и ударах судьбы» и при этом кидает на миссис Вулли издалека взоры, исполненные печали и почтительности, а отчасти, вероятно, и романтические – так сэр Уолтер Рэли созерцал из окна Тауэра королеву Елизавету^{179}; и уговоры завершились наконец успехом: грозная вдовица согласилась посетить своего пленника в узилище. Явилась она настроенная сурово, в сопровождении адвоката и доброго отца Роуча; сделанное Мэхони заявление отличалось скорее напыщенностью, чем точностью, и упоминались в нем чаще чувства, чем материальные возможности; речь изобиловала воззваниями к «леди», а не обращениями к представителю закона, и когда она кончилась, дела, определенно, не стали яснее, чем до ее начала; тем не менее душеприказчица согласилась посетить молодого узника снова и в этот раз не прибегла к услугам адвоката, а довольствовалась в качестве защитника священнослужителем, но при дальнейших визитах она не настаивала даже и на его присутствии.

Вся история была похожа на попурри из наших ирландских мелодий, составленные бедным мосье Жюлльеном^{180}: начавшись воинственным напевом, от которого веет скачками и громами, огнем и мечом, они постепенно переходят в трогательный любовный мотив. Отец Роуч, продолжавший осуществлять посредничество, обнаружил, что непримиримость вдовы стала ослабевать, и наконец договор был благополучно заключен. Пленник покинул темницу, чтобы сменить цепи на более легкие, выкованные Гименеем и украшенные гирляндами роз, и дама поднесла к его старым векселям факел любви, отчего они мгновенно обратились в золу. Здесь, в уединенном жилище нашего веселого чейплизодского священника – ибо как невеста, так и жених принадлежали к «старинной вере»^{181}, – договор был скреплен подписями, и голос жениха, слившийся со звуками волынки в устрашающий унисон, потрясал потолочные балки мощным «Гимен, Гимен, о Гименей!»^{182}.

В самый разгар торжеств его преподобие вызвали в холл, где уже плавали ароматы гусей, лука, бекона, который подрумянивался на очаге в кухне, и множества других деликатесов; этот букет оттеняли и обогащали пары, поднимавшиеся из бутылочки с пуншем – она стояла под рукой у волынщика в качестве средства от усталости.

Выслушав повествование Могги, святой отец почесал свою тонзуру, и вид у него сделался – я должен сказать – ужасно недовольный.

– А теперь, Могги, дитя мое, видишь ли, собственно говоря, тебе нужно было пойти не ко мне; я здесь занят, моя дорогая, – и он отер свое взмокшее румяное лицо, – одним из священных обрядов нашей церкви, моя дорогая, таинством…

Тут Мэхони с волынщиком в гостиной грянули снова, и так оглушительно, что Могги впоследствии заметила: «Им было самих себя не слышно»; таким образом, конец фразы отца Роуча потонул в «Немало я когда‑то бутылок раздавил». Его преподобие нетерпеливо кивнул в сторону двери холла, которая стояла открытой, вывел Могги на крыльцо, где было не так шумно, и, объяснив, чем он в настоящую минуту занят, порекомендовал обратиться к доктору Тулу. Узнав, однако, что Тул в Дублине, отец Роуч снова почесал свою тонзуру.

– Черт бы их всех побрал, моя дорогая, нашли время для своих художеств… и судебные бумаги, как ты говоришь, и адвокат тут же… так просто их не убедишь убраться. Если бы не адвокат, то будь их даже трое – ей‑богу! – мы с Патом Мораном вышвырнули бы их из дома прямиком в реку – легче, чем сказать «ave!».[57]

Тут достойному отцу пришло в голову, что приведенное им сравнение может показаться служанке богохульным; он помедлил, возвел очи горе и, осенив себя крестом, пробормотал несколько латинских восклицаний. Утвердив таким образом свою принадлежность к рангу священнослужителей, отец Роуч продолжил убеждать Могги, что идти в Мельницы ему бесполезно.

Но отец Роуч, хотя и проявлял иной раз некоторую раздражительность и вообще был не безгрешен, все же принадлежал к числу добродушнейших анахоретов, какие когда‑либо служили мессу или предавались размышлениям над чашей пунша. Если бы он отказался посетить Мельницы, то ни в эту ночь, ни во всю ближайшую неделю не знал бы покоя. Поэтому он вздохнул и решился: спокойно надел сюртук, рукавицы, которые висели на гвоздике у двери, нахлобучил шляпу, схватил тяжелую дубовую трость, домоправительнице велел, если гости его хватятся, объяснить, что ему пришлось отлучиться на десять минут по делам своего прихода, и отправился; дородный священнослужитель отнюдь не жаждал, как рыцарь, пускаться на поиски приключений, но вознамерился все же спасти несчастную принцессу из Мельниц, очутившуюся в окружении великанов и злых волшебников.

В «Доме Лосося» отец Роуч привлек под свои знамена Пэдди Морана, огорошив веселого бражника сообщением, что ему придется заночевать в «доме миссис Наттер»; и вот рыцарь духовного звания в сопровождении оруженосца и странствующей девицы быстрыми шагами направился к Мельницам.