Память: 79 год н.э. Дом Мага стоит между винной лавкой и мастерской какого‑то ваятеля

Дом Мага стоит между винной лавкой и мастерской какого‑то ваятеля. Мальчик (и вместе с ним Карла, в сером мареве, в месте, где его тень встречается с мерцающим светом факела) пришел в винную лавку. Его послали туда за кувшином лесбийского вина. Хозяин лавки говорит, оглаживая бороду:

– Ты новый мальчик нашего перса? Какой красавчик. Я бы тоже хотел завести такого. Для услады взора.

– Да, domine.

– Еще и скромный. И какая улыбка. Прелесть что за улыбка. Я слышу, как ты поешь по ночам. Его двор выходит как раз на зады моей лавки. Расскажи мне про этого человека. Кто он такой?

– Мне надо поторопиться, domine. – Мальчику не нравится в лавке. Здесь пахнет кислым вином и уксусом. Здесь нечем дышать. Но он боится рассердить торговца.

– Он вчера заходил, сразу после заката. Собирался купить вина. Я ему дал на сдачу серебряный динарий, а он уставился на него и сказал: «Я передумал. Завтра утром пришлю к тебе мальчика». И вид у него был такой… испуганный. Он отшатнулся от моего серебра, как от проклятия какого‑то, честное слово. А монета была настоящая. Я честный торговец и в жизни не прикасался к фальшивым деньгам.

Мальчик сильно в этом сомневается, но он не в том положении, чтобы спорить.

Он берет приготовленный кувшин с вином и поспешно выходит на улицу. Несмотря на столь поздний час, там полно народу: шлюхи, уличные мальчишки, утонченные молодые люди богемного вида на изящных носилках, воры‑карманники, солдаты в тяжелых плащах и шлемах… ночная жизнь бьет в Помпеях ключом. Он стучится в ворота, и раб‑привратник – нубиец с вырванным языком, которого каждую ночь сажают на цепь у ворот – впускает его во двор хозяйского дома.

Мальчик оставляет вино на кухне. Сам dominus вина не пьет, но держит запас для гостей. Ему говорят, что Маг ждет его во внутренних покоях. Испуганный и смущенный, он идет к своему хозяину. Он входит в хозяйскую спальню, слышит, как Маг ругается с Сивиллой, и прячется в тень, не желая невольно навлечь на себя их гнев. Они спорят в полголоса, как будто не хотят, чтобы кто‑то подслушал их разговор. И даже – в целях дополнительной предосторожности – говорят на греческом.

– Откуда я знал, что она такая слабенькая?! – возмущается Маг. – Я не хотел выпивать ее до конца… – Он умолкает. Он видит мальчика. – Проходи, мальчик, не бойся. Скажи мне, ты девственник?

– Конечно, девственник. – Старуха почему‑то хихикает.

– Воn и славно. Тогда все в порядке. Мне нужен именно девственник. Подойди к столу. Который у окна. Там стоит чаша.

Он делает, как ему велено. Чаша из чистого серебра полна водой до краев.

– Подать ее вам, хозяин?

– Нет, идиот. Она же серебряная! Даже близко не подходи ко мне с этой чашей.

Только теперь мальчик замечает молодую девушку – одну из рабынь‑наложниц. Она лежит на полу у стены. И она не дышит. В полумраке ее изломанное обнаженное тело показалось ему фрагментом эротической фрески – из тех, которыми расписаны стены. Мальчик дрожит. Он смотрит на воду в серебряной чаше.

– Скажи мне, – велит Маг, – что ты там видишь. И не вздумай выдумывать, слышишь?! Просто говори, что видишь.

– Я вижу Везувий.

– Хорошо. – Маг, похоже, доволен. – А что еще?

– Я вижу огонь. Вижу, как человек падает из окна или с крыши какого‑то здания. – В жизни мальчик ни разу не видел такого здания. В Помпеях точно нет ничего подобного. И одет мужчина из видения как‑то странно. Но мальчик не хочет, чтобы его обвинили во лжи. Поэтому он не вдается в подробности.

– Хорошо. – Маг оборачивается к Сивилле. – Вот видишь. Все идет по плану. Сейчас как раз подходящий момент. Три мойры прядут миллионы нитей человеческих жизней; иногда эти нити сплетаются и безнадежно запутываются, и тогда кто‑то из мойр сердится и дергает узел, и катастрофа становится неминуемой. Но в этом – наше с тобой преимущество. Двадцать тысяч смертей – и никто не заметит, что мы тоже умрем. В этот короткий миг всеобщей сумятицы и смятения мое последнее колдовство протянется к невозможному и изменит течение нескольких жизней, когда они все сплетутся в опасный узел… Неужели ты не понимаешь. Сивилла? Мы обменяем нашу холодную вечность на дар умереть, которым владеет вот этот мальчик…

– Хозяин… – говорит мальчик. Он видел фигуры в чаше с водой. Он видел трех мойр или кого‑то похожего на трех мойр, вот только одеты они были странно… и двое из них были похожи на дряхлых стариков, хотя мойры должны быть старухами, а та, что была посередине, сидела в кресле с большими колесами, и они разговаривали на каком‑то гортанном наречии, отдаленно похожим на германский язык.

– Что такое, дитя?

– Мне страшно, domine.

– Тебе и должно быть страшно. – Маг хлопает в ладоши. Входят двое мужчин из особо доверенных слуг. Им заранее объяснили, что надо делать. Они сразу хватают мальчика, кладут на стол, привязывают ремнями и затыкают рот кляпом.

Нож поблескивает в свете факелов.

– Не думай, что я хочу тебе зла, дитя. – Маг вздыхает, – воспринимай это как дар; маленькое, незначительное препятствие на пути к бесконечному будущему… и твой голос, это роскошное слияние невинности и боли, восторга и проникновенной грусти… теперь он останется таким навсегда. Возьми с собой песню в дорогу… путь будет длинным… и песня тебе пригодится… смягчать суровые сердца царей, трогать людские души до слез… чтобы смертные не заподозрили страшную правду о том, во что ты превратишься… и к тому же яички мальчика‑девственника – очень сильный магический ингредиент…

Мальчик его не слышит. Один из слуг – тот, который задрал его тунику – ловко проводит ножом по его гениталиям. Он не может кричать – из‑за кляпа во рту. Он ничего не видит – из‑за горячих слез.

– Поверь, мальчик, мне жаль, что приходится причинять тебе боль, – говорит Маг печально, хотя мальчик его не слышит. Он чувствует только нож, разрезающий плоть. – Если бы был другой способ, я бы избавил тебя от страданий. Я знаю, что это такое – сочувствие чужой боли. Знаю. Но твоя боль – это тоже необходимая составляющая ритуала. И увы, я не могу даже заплакать над твоей болью. Умозрительно я способен представить, как тебе больно, но какой тебе в этом толк? Я должен скрепить свое сердце и быть жестоким. Потому что так надо.

Весь мир стал одной сплошной болью. В мире нет ничего, кроме боли. Но Карла – луч лунного света – слышит, что говорит Маг:

– Из боли, мальчик, рождается красота, как цветок гиацинт родился из крови убитого Гиацинта [33], смертного, которого любил Бог. – Пауза. А потом: – По‑своему, я люблю тебя, мальчик. Насколько это вообще возможно в моем положении. Постарайся понять.

В обычной жизни Карла бы разозлилась от этих слов, но сейчас ей попросту грустно. Она чувствует то же, что чувствует ветер, что чувствует пламя. И хотя его боль пронзает и ее тоже, хотя она делает все, чтобы разделить с ним его боль, она не чувствует ничего – она потеряла способность испытывать боль.

Поэтому мальчик страдает один, отгороженный от всего временем и благословенным даром – когда‑нибудь умереть.