Память: дитя ночи: 78 год н.э

Она вновь была призраком будущего, поселившимся в памяти мальчика‑вампира. Она скользила от тени к тени. Там была пещера, а внутри пещеры – дверь. За дверью – мерцание огня, лужица красноватого света во мгле. На стенах – таинственные письмена, вырезанные поверх других, еще более древних. Каменные стены напоминают вагоны нью‑йоркской подземки, густо исписанные граффити. Но она не понимает слов. Большинство надписей – на древнегреческом; но есть и на латыни, и на других языках.

За дверью – музыка. Какой‑то струнный инструмент, мелодичные переборы, чистый голос юного мальчика. Ее тянет к нему… ну конечно, она так хорошо знает… еще узнает… этот голос. Она боится разоблачения. Это – священное место. Она знает, что многие побоятся сюда войти – осквернить святыню. Мимо проходит жрец, держа под мышкой ягненка. Он направляется к жертвенному алтарю. Она пытается заговорить с ним, хотя не уверена, что он понимает по‑английски… но он проходит прямо сквозь нее. Здесь я бесплотный призрак, думает Карла Рубенс. Теперь она чувствует себя увереннее. Песня оборвалась. Мальчик что‑то тихонечко говорит. Карла не знает этого языка, но почти понимает слова. Они балансируют на тонкой грани между бессмыслицей и смыслом. Она входит в комнату. Поначалу она чувствует сопротивление. Что‑то похожее на силовое поле. Но она здесь – бесплотный призрак, и ничто не сможет ее удержать. Инстинктивно она понимает, что магия этого места действует только на тех, кто живет в этом времени.

Теперь она видит мальчика. Здесь он гораздо моложе. Из этого следует вывод, что он еще не стал вампиром. Когда она входит, он поднимает глаза… видел он что‑нибудь? Он пожимает плечами. Их взгляды не встречаются, хотя она и пытается привлечь его внимание. Может быть, он видел мельком какую‑то тень, но духи – частые гости в этой пещере, так что он не особенно озадачивается. Теперь она слышит какое‑то чириканье, как будто где‑то лопочет маленькая обезьянка. Оно доносится из огромной стеклянной бутыли, подвешенной к потолку в сети, сплетенной из толстых веревок. Внутри копошится существо – маленькое, сморщенное, действительно похожее на обезьянку. Мальчик что‑то ему говорит, потом поднимает с каменного пола свой инструмент – кифару – и продолжает прерванную песню.

Голос мальчика, усиленный каменным резонансом пещеры, чист, как свежая вешняя вода; он как будто рождается из самих камней. И хотя при переходе границы между жизнью и смертью Карла Рубенс забыла, как это – плакать, она по‑прежнему чувствует – с нежеланной и отрешенной бесстрастностью – вечный соблазн его песни, парящие дуги ее мелодии, холодную мраморную чистоту ее тембра… создание в бутылке уже молчит, умиротворенное… похоже, оно заснуло… но песня все не кончается. Она захватила мальчика целиком.

Она сидит рядом с ним, дышит его дыханием, читает его мысли. Она не может произнести его имя – имя, которым его называют там, длинное имя на древнегреческом языке, – имя, которое говорит о его посвящении мистериям Сивиллы. Она не может произнести его имя, но зато она знает, почему она здесь оказалась. Эта пещера в Кумах – священное место, где бессмертную прорицательницу держат в стеклянном сосуде. Тимми рассказывал ей… в их самую первую встречу. «До того, как я стал вампиром, – сказал он тогда, – я служил Сивилле Куманской».

И теперь Карла видит, что создание в бутылке – человеческое существо. Крошечная, сморщенная старушка жмется к зеленой стеклянной стенке, нервно раскачивается взад‑вперед… глаза закрыты… лицо, все в морщинах, напоминает сморщенный лист папиросной бумаги… подбородок зарос щетиной. Ее сухой рот, раздутый изгибом бутылочной стенки, шевелится за стеклом, но слышны только глухие хрипы.

Карла бесплотным духом скользит к бутылке, мимоходом касаясь зернистой стеклянной поверхности. Она пытается прочесть мысли Сивиллы Куманской, но слышит только скрипучие вздохи и слово: «устала… устала – устала…» Мысли мальчика гораздо живее. Они мечутся у него в голове, как косяк мелких рыбешек, и в сеть ее ловящего сознания попадаются только обрывки образов: «Эту фразу оформить почетче… высокие ноты выпеваются через диафрагму, вот так… подчеркнуть высоту тона… ой, не ту струну задел… будет она говорить, интересно? Старуха… Я хочу пить… только нормальную воду, без серы». У него не особенно развито чувство времени. Теперь она понимает, что он всю жизнь провел в этой пещере, прислуживая Сивилле – бессмертной пророчице, которая говорит о будущем с той же уверенностью и так же бессмысленно и неясно, как и о прошлом. Его мысли – хрупкие, бестелесные. Они ускользают, когда пытаешься к ним прикоснуться. Если цветы могут думать, их мысли должны быть как раз такими.

Теперь она чувствует, что в пещере есть кто‑то еще. Мужчина в богатом персидском наряде, с черной завитой бородой. На руках – тяжелые золотые браслеты. Глаза ослепительно голубые. Карла пытается прикоснуться и к его мыслям тоже, и натыкается на глухую стену; он окружил свои мысли кольцом огня.

Он говорит:

– Я дождался ночи, Сивилла, и пришел к тебе. У нас есть проблема.

Она отвечает, и ее голос подобен ветру в ветвях олив:

– А ты. Маг, по‑прежнему крепок и бодр.

– Я заплатил страшную цену. – Он улыбается, и теперь Карла видит, что он вампир. Потом он замечает мальчика. Мальчик уже не играет. Он прячется в сумраке, ибо никто из смертных не должен входить в это святилище неочищенным, и не в привычках Сивиллы обращаться к незваным гостям напрямую, разве что только за тем, чтобы бросить проклятие.

– Кто этот мальчик? – говорит Маг. – Я услышал его голос еще снаружи. Он и привлек меня сюда, к тебе. Этот мальчик поет, как Орфей.

– Он мое маленькое сокровище, – отвечает Сивилла. – Я купила его у пиратов, когда он был совсем маленьким. Он из какой‑то далекой варварской страны.

– Мальчик. – Голос у Мага густой и темный, как дорогое красное вино. Карле он кажется смутно знакомым. – Задай ей вопрос. Который ей все задают.

– Какой вопрос? – не понимает мальчик.

– Ба! Ты не читал Петрония?

– Нет, domine.

– Он умер не так давно. В правление Нерона. На площади перед Флавиевым амфитеатром [30].

Мальчик вдруг понимает. Он даже не говорит – он выпевает на греческом, обращаясь к женщине за стеклом:

– Sibyla, ti theleis? Чего ты хочешь, Сивилла, чего желаешь?

Надтреснутый голос, приглушенный толщей стекла:

– Не насмехайся надо мной, старик! – А потом, почти неслышно, она отвечает: – Apothanein thelo.

– Я хочу умереть. – Мальчик зачем‑то переводит ее ответ на латынь, хотя нужды в этом нет.

– Я тоже, – тихо говорит Маг, и Карла вдруг понимает, что они с Сивиллой – давние друзья. Может быть, они дружат уже целую тысячу лет, может быть, очень давно, когда мир был еще молодым, они даже были любовниками. Маг – жрец Ахурамазды, живого огня. – Но теперь, – продолжает он, – я, кажется, знаю, что делать. Тысячу лет я изучал свет и тьму, и серые сумерки между светом и тьмой, эту тонкую полоску ничейной земли, где существует все, что доступно нашему пониманию. Я знаю, как снять с нас проклятие, Сивилла Куманская.

Он обнажает меч. Мальчик кричит. Это – немыслимое святотатство. Маг отрывисто говорит:

– Ни звука, мальчик! Ты идешь с нами. У храма ждет колесница. А теперь помоги мне перерезать веревки и снять бутылку.

– Ты оскверняешь священное место… – Мальчик умолкает на полуслове. Он думает: меня изобьют, а потом продадут в латифундию [31]и уморят там до смерти работой…

– Подними ее.

Он должен слушаться. Она легкая – как его кифара. Он был уверен, что от нее будет пахнуть прогорклым – так пахло от всех стариков, приходивших в пещеру, даже от богатых и знатных римлян, натиравшихся розовым маслом, – но от нее пахнет гвоздикой, а ее тонкая, как пергамент, кожа удивительно мягкая на ощупь. Он берет ее на руки и выносит из дальней пещеры.

Стражники в первой пещере – в преддверии – либо мертвы, либо опоены сонным зельем. Где‑то снаружи ржут кони. Он не помнит, что там – за пределами этой пещеры. Он даже не помнит, что он вообще там бывал. Он идет следом за Магом. Он не думает за себя – он делает то, что ему прикажут, как и пристало рабу.

Выход наружу скрыт фигурным фасадом из коринфских колонн. Они проходят под аркой ворот, и ветерок шевелит его волосы. Он потихонечку кашляет. Маг смеется.

– Колесница.

Старик и мальчик вдвоем водружают старуху на колесницу. Она закрыта какой‑то тонкой и мягкой тканью. Даже в такой темноте он различает яркие расписные узоры, оттененные позолотой… работа сицилийских мастеров.

По‑прежнему прижимая к себе Сивиллу, мальчик усаживается в уголке колесницы. Из открытого сундука, под завязку набитого драгоценностями, падает золоченый кубок. Мальчик боится, что сейчас его будут бить, но Маг только смеется. Может быть, он будет добрым хозяином.

Кони трогаются с места.

Маг говорит, обращаясь к мальчику, который не смеет поднять глаза:

– Ты такой молчаливый, мальчик. – Он оборачивается к вознице, суровому, нахмуренному нубийцу, у которого вырван язык, и объясняет, как выехать к главной дороге. Мальчик по‑прежнему молчит. – У тебя есть имя, прекрасный певец?

– Нет, domine.

Ибо имя, данное в храме Сивиллы, священно. Оно – для богов. Не для смертных.

– Не бойся, kale mou, мой прелестный. – Маг легко переходит на греческий, как это принято у людей образованных (Карла, которая теперь стала отблеском позолоты на крышке сундука с сокровищами, без труда понимает, что он говорит; но его мысли по‑прежнему скрыты глухой стеной). – Я не сделаю тебе больно… пока. А когда я все‑таки сделаю тебе больно, за это будет такая награда, которую ты не в силах даже вообразить.

Сивилла тихонечко усмехается.

– Не смейся, подруга, – говорит Маг. – Мальчик нам нужен. Без него ничего не получится. У меня есть план. Сивилла:

– Я не верю в какие‑то планы. Мои размышления о вечности не принесли никаких озарений. Прошлое, настоящее, будущее… все только горечь.

– Нет, Сивилла, – возражает ей Маг. Колесница как раз выезжает на мощенную камнями дорогу. – Я нашел способ, как обмануть вечность. У нас с тобой будет то, что есть даже у этого милого мальчика… величайший из всех даров. Мы с тобой станем смертными.

Мальчик замирает в леденящем страхе.

– Сейчас мы едем в Помпеи, – говорит Маг. – В мой новый дом.

– Я видела… – хрипит Сивилла.

– Я знаю, что ты видела. – Маг не дает ей договорить. – И это тоже – часть нашего плана.

Она снова смеется надтреснутым птичьим смехом. Маг говорит:

– Спой нам, мальчик.

– У меня больше нет кифары.

Маг роется в куче сокровищ. Звенят золоченые кубки, амфоры и кувшины стукаются боками, аметист размером с кулак падает из сундука на пол, но Маг даже не смотрит, куда он упал. Он достает кифару из черного дерева, инкрустированную неаполитанскими камеями, и каждый ее колок вырезан из какого‑то полудрагоценного камня, причем двух одинаковых нет.

– Это должно подойти. – Маг передает кифару мальчику, и тот робко берет инструмент. Ни разу в жизни, за все одиннадцать лет, он не держал в руках такой ценной вещи. – Пой, – говорит Маг. – Облегчи мою тысячелетнюю боль.

Мальчик мнется – боится не угодить своему новому хозяину. Лунный свет проникает в повозку сквозь отверстие в пологе. Белое как мед лицо мага отсвечивает странным мерцанием. Мальчику страшно. По‑настоящему страшно. Но разве можно не повиноваться этому человеку?! Он – всего лишь жалкий раб. Он ноет, и его голос срывается всякий раз, когда колесница подскакивает на выщербленной мостовой. Сивилла прислонилась к его плечу и вбирает в себя тепло его шерстяной туники… она то засыпает, то вновь просыпается, лихорадочно блуждая в сбивчивых сновидениях.