Объяснения гендерных различий в агрессии 6 page

Можно сомневаться, может ли ненависть к обществу переходить в любовь к нему, как, например, связывается любовь к человеку с ненавистью к нему? Для ответа достаточно посмотреть вокруг. К. примеру, в наше время поистине массовый характер носит смена ненависти со стороны миллионов людей к союзному государству на влюбленность в его современные уродливые и совершенно нежизнеспособные остатки[73]. И этот факт вполне доступен наблюдению.

Клинический невротик уходит в болезнь, в соматические нарушения. Поэтому он в первую очередь и привлек внимание психологов, имеющих базовое медицинское образование. На вопрос: «Где же ты был, когда делили мир?» – клинический невротик неизменно отвечает: «Я был болен» (Адлер А., 1993. С. 16).

Популярность этого типа клиентов определяется не только медицинским образованием большинства психотерапевтов, но и тем, что многие из невротиков, не обремененные ценностными проблемами, ставят сейчас перед специалистами чисто анатомо-физиологические проблемы, мешающие им «заниматься сексом без ограничений», которыми затем и удовлетворяются (см.: ЭллисА., 2002б. С. 274–278).

Социальный невротик, как уже отмечалось выше, решает свои проблемы через разрушение социальной среды. Им движет стремление оправдать свои поступки и образ действий в травматической ситуации, утверждая их в качестве всеобщей нормы поведения. В травматической ситуации он пытается найти любой доступный выход, чтобы избежать роли жертвы: предательство, жестокость и садизм в отношении окружающих и т.д. Но это свое предательство социальные невротики рационализируют как геройство, патриотизм[74], ненависть к тоталитаризму и т.п. Конечно, своими действиями они всего лишь снижают вероятность получения травмы, поскольку никто не может быть застрахован от роли пострадавшего. Но элементы рационализации и прочей универсальной личностной защиты не являются определяющими для диагностики социальной невротизации. Главная особенность этого процесса состоит в двух уже отмеченных выше моментах. Социальный невротик эгоцентрически старается не только переложить свою боль на других, но и сделать это правилом, социальной нормой.

Он не ищет справедливого разрешения внутреннего конфликта. Поэтому первая социальная ценность, на которую он направляет неуемную агрессию, – это справедливость. Ценность любви он презрительно сводит к физиологии половых органов. Со стороны может показаться, что он воинственно отстаивает ценность свободы. Но, приглядевшись, мы видим, что он ратует за свободу от общества, за свободу своего мелочного каприза, свободу дурной бесконечности поиска темного дна распадающейся личности, свободу снобизма и комфорта за счет страданий окружающих. Это свобода от социальной ответственности, свобода от созидания и решения актуальных гуманитарных проблем. Ее источником является скука, которая создает проблему времяпрепровождения и проявляется в явных антисоциальных действиях (Берн Э., 1988) или в разрушении ценностей культуры через какие-нибудь биеннальные инсталляции.

Есть ситуации, в которых выбор действий пострадавшего в условиях травматического конфликта оказывается крайне ограничен и отягчен необратимым трагическим исходом. Например, если травма была нанесена с использованием подавляющей силы, да еще и совершенно незнакомым субъектом, который использовал возможность скрыться от социальной ответственности. И напротив, в условиях продолжающегося взаимодействия пострадавшего и персонификатора выбор оказывается гораздо богаче и шире, чем это представляется мелодраматическому и индивидуалистическому сознанию. Если пострадавший сделал выбор с учетом общественных ценностей, если просто оказался не в состоянии в силу достигнутого им личностного развития стать на путь социальной невротизации, то консультант просто обязан использовать этот позитивный потенциал травматического выбора в целях психологической реабилитации клиента.

Для пострадавшего его выбор кажется «естественным», «само собой разумеющимся». Но в этом-то и состоит социальная ценность беспомощного, трусливого и склонного к панической безнадежности «луча света в темном царстве». Не надо ждать от пострадавших проявления абсолютной и разносторонней социализации. Но надо уметь различать их позитивные стороны и опираться на них.

Мы понимаем, в какое крайне уязвимое положение ставим себя, говоря в позитивном смысле о «луче света». Во-первых, нельзя не согласиться с выводами Р. Мея: невинность служит провокацией и оправданием насилию, а в глубине рабского долготерпения всегда зарождается невиданный по разрушительной силе и жестокости бунт (Мей Р., 2001б).

А во-вторых, живы собственные воспоминания того чувства внутреннего раздражения, которое у подростков нашего поколения было связано с «образом Катерины». «Луч», который не только ничего не осветил, но и сам вскоре болезненно и бессильно погас, как спичка, брошенная в воду! Эта наивная беспомощность и безвредность, гиперболизированное переживание героиней пьесы своего «греха», эта острая чувствительность к собственному «греху» со стороны неоправданно слабой, почти невротической личности неизменно вызывали вовсе не симпатию и сочувствие, а смесь явного раздражения, чувства собственного превосходства и подростковой насмешливости. Но все это было в то время, когда самое темное в социальной жизни: и открывшиеся ужасы «тридцать седьмого», и мрачные тени, казалось бы, навсегда уничтоженного фашизма – представлялись безвозвратно оставленными в прошлом.

В шестидесятых, начитавшись о недавних рискованных переворотах во власти и образе жизни поверженных «монстров», мы часто думали (вроде того, как дети любят пугать себя страшными сказками), что могло реально произойти, если бы каким-то образом власть в стране захватили простые уголовники с их ограниченными представлениями о смысле человеческой жизни и неограниченными материальными потребностями. Уверения носителя нового культа личности о том, что партия все осознала, нас как-то не убеждали и не успокаивали. Гарантии казались хлипкими и «не подкрепленными организационно»...

Через полвека мы неожиданно осознали, что находимся в том самом «темном царстве», которое раньше казалось книжным и нереальным. Садистские опыты «шоковой терапии», власть криминала, контролирующего государственные органы и без стеснения демонстрирующего свою наглую физиономию в телевизионной рекламе, с нескрываемым выражением решимости «отобрать и поделить» все, что своим трудом заработали миллионы созидателей и подвижников, и т.п.

Двадцать лет ведется непрерывная раскопка «гробов» тридцатых, но уже как-то не верится, что это делается только для того, чтобы очистить настрадавшимся людям дорогу к «обеспеченной и достойной жизни». Этот некрофильский энтузиазм все больше становится похож на мародерство: «обличения» явно служат задачам оправдания новых войн, убийств, насилия, работорговли[75].

Отношение консультанта к пострадавшему вообще не может быть юридическим или морализирующим. Оно должно быть деятельным. Даже если живые ростки социализации засыпаны наслоениями впитанного индивидом социального зла, в том числе эстетически неприглядного и унизительно-мелочного в восприятии диссидентски смешливых подростков, психолог должен попытаться – нет, ни в коем случае не оправдывать, – а просто «разгрести» наслоения, препятствующие развитию личности человека, подавленного травматическими событиями. Его задача – поддерживать и развивать активность пострадавшего в направлении тех духовных ценностей, без которых индивиду недоступна «роскошь человеческого общения». Он может проявить себя в условиях травматической ситуации и трусом, и «ханыгой», и «халявщиком», и «безвольно изнеженным» и т.д. Но для консультанта важно другое: сохранились ли под обломками травматической ситуации те живые ростки социализации, которые с помощью психолога способны развиваться. Каждая новая травматическая ситуация вовсе не угрожает ни жадности, ни предательству, ни стремлению к эксплуатации других. Они все время нарастают, становятся крепче и, лишь временно распадаясь на части, не ломаются, а обрушиваются и давят в глубине личности пострадавшего самое ценное – чувство общности (Адлер А., 1993), на месте которого после ряда подобных травматических испытаний формируется некрофильская жажда власти (Фромм Э., 1992).

«Речь идет о событиях и проявлениях души, которые встречаются теперь сплошь да рядом и в жалком существовании людей, живущих в забвении своих вечных прав. Речь идет также о психологии, совершенно отличной от обыкновенной психологии... которая исследовала бы непосредственное отношение души к душе, а также чувствительность и чудесное присутствие нашей души. <...>

Я знаю многих людей, которые совершали подвиги добра и милосердия, не тронув ни одной души; и я знал других, которые, казалось, жили во лжи и несправедливости, никого не отвращая от себя и ни в ком не возбуждая подозрения, что они не добры. <...>

В то время как вы деятельно добры в невидимом, все те, кто приближается к вам, будут, сами того не зная, поступать так, как они не поступали бы рядом с другим человеком» (Метерлинк М., 2000, С. 22, 88, 89, 90).

Современная гуманистическая психотерапия (Роджерс К., 1999) чуждается любого позитивного воздействия на «клиента», не решается воспользоваться даже эффектом Пигмалиона (Майерс Д., 1997). В этом есть свои известные плюсы, но и свои минусы, ограничивающие возможности консультативной помощи пострадавшим. «Свободный» выбор – стать социальным невротиком или продолжать развитие по пути социализации, на самом деле никогда не является свободным. Это такой момент разрушения личности под давлением социального зла, когда для пострадавшего еще есть действительная возможность выбора. Пройдя этот момент, особо остро встающий в период переживания очередной психологической травмы, индивид может уже не захотеть возвращаться назад. У него просто не останется ни потребностей, ни мотивов для последовательной волевой реализации этого трудного решения, которое в таком хроническом случае требует для своего реального осуществления неимоверного и длительного напряжения всех наличных духовных сил. У социального невротика, «закупорившегося» в пространстве взаимоотношений власти, вообще нет никакой свободы, его действия легко предвидеть и просчитать, если, конечно, социализированная личность не будет непроизвольно подставлять свою эмпатическую способность на место его эгоцентризма. Поэтому консультативная работа с социальным невротиком неизмеримо сложнее: в ней меньше потребностей самого пострадавшего в том свободном выборе между добром и злом, о котором заботятся представители гуманистической психологии, и меньше надежды на реальную отдачу, на эффективность затраченных сил. Поэтому важно распознавать конфликтный личностный выбор как можно раньше, пока вообще остаются основания называть его свободным.

Пострадавший может оказаться личностно несостоятельным, сиюминутно пожертвовать своими сущностными смыслами, но в следующий момент глубоко почувствовать, что разрушается и мир, который он любит, и его собственная личность. Иной может решиться совершить защитное действие, направленное против личности или жизни другого человека и соответственно против смыслообразующих социальных ценностей. Конечно, такие поступки должны быть санкционированы самим обществом, допустим, во время военных действий. Да и в относительно «мирное» время социализированная личность (созидатель) все чаше сталкивается с очевидным, но непростым выбором: или дать растоптать свою личность, или нанести ущерб недоразвитому ублюдку. Оба типа поведения социально опасны, но работать с такими пострадавшими необходимо по-разному.

Обратимся к гениальному произведению Ф.М. Достоевского. Если бы Раскольников «оказался несостоятельным», «малахольным», если бы у него затряслись руки и он не смог опустить занесенный топор, то как личность был бы он ниже или выше того образа, который состоялся в романе? Ограничимся этим вопросом и предоставим ответ самому читателю. Мы затронули проблемы, которые для «матерого» психотерапевта, имеющего солидный клинический опыт, наверняка совершенно неинтересны и скорее всего покажутся несущественными. Но нелишне заметить, что как раз подобные проблемы и составляют содержание предмета собственно психологических исследований[76].

В плане проблем консультирования нам здесь достаточно отметить некоторые парадоксы избирательного внимания психотерапевтов, пропускающих содержание, которое определенно представляет интерес для психологов. В частности, увлеченно занимаясь «разложением совести» (Перлз Ф., 1995), психотерапевты почему-то не практикуют «разложение презрения», «разложение чувства мести» и т.п. Вот это презрение обыденного сознания к человеку, оказавшемуся не способным себя защитить (Катерина), и порождает тщеславные идеи раскольниковых, которые ломают и чужую, и свою собственную жизнь.

На самом деле пострадавшая личность во многом терпит ущерб не только со стороны персонификатора, но и со стороны обыденного сознания, манипулирующего ограниченным набором житейских понятий, которые совершенно не улавливают психологического содержания. Конечно, можно сказать вслед за Свидригайловым, что Родион решился на убийство из тщеславия. Можно также считать, что стремление к власти, направленное на фиктивную цель, породило его уродливые притязания и действия. Но это не вся правда. И уж, во всяком случае, не та, которая необходима Родиону, чтобы появилась возможность возрождения его личности, надломленной собственным трагическим поступком. Консультант не может позволить себе уподобиться в оценке действий пострадавшего тем дурашливым подросткам, которые во всем окружающем ищут только повод для изнуряющего их веселья.

Кстати, для подростка вообще нет ничего страшнее, чем выглядеть в глазах окружающих и собственных глазах жалким и смешным персонажем. В подтверждение этого можно привести типичный пример.

Подросток М. Р., 13 лет, совершил попытку кражи в государственном магазине. Задержан органами правопорядка и доставлен в детскую комнату милиции, где с ним была проведена беседа. Вызвана мать. О поступке подростка сообщено в школу. Директор заметил стрессовое состояние М. Р., проявил достаточную чуткость, учел его хорошее поведение в школе и высокую успеваемость – мальчик учился без троек – не стал «распекать» и предавать гласности его поступок. Но психологического сопровождения, ввиду отсутствия подходящих специалистов, не было своевременно обеспечено.

Через два года после этого случая школьный психолог, который недавно начал работать в том же образовательном учреждении, обнаружил депрессивное состояние подростка. Обеспокоенность учителей вызывал тот факт, что два года назад успеваемость М. Р. резко понизилась. Психолог обратился к личному делу учащегося, в котором обнаружил извещение из ОВД. Из доверительной беседы с подростком выяснилось, что главным источником этого состояния явилось катастрофическое разрушение завышенной самооценки. И что было особенно показательным, наиболее яркие отрицательные переживания вызывались не совершенным правонарушением, а осознанием «мелочности» собственного поступка подростка, совершенного под конформным влиянием со стороны приятеля. В ушах у подростка все время звучало определение: «мелкий жулик» или просто «жулик». Он сообщил, что если бы он чувствовал себя «серьезным, крупным» вором, то ему было бы легче.

Типичные «серьезные игры» (Штерн Э., 1997) и эффект «смешения ролей» (Эриксон Э., 1996а). Ценности различных ролевых сфер оказались совершенно несовместимы. Но эмоциональное и смысловое содержание этой несовместимости открылось подростку только в форме травматического конфликта. И теперь он уже не просто стоял перед когнитивным выбором. Он как бы уже совершил выбор, который, как оказалось, его абсолютно не устраивал. Но назад пути нет. Никто из представителей органов правопорядка и сферы образования не верил, что это не его сознательный выбор, а, напротив, нечто отвергаемое. Ему надо было доказать и объяснить себе и другим, что «все не так», но таких терминов, как «серьезные игры» и «диффузия ролей», он просто не знает.

В условиях оторванности обучаемых от социальной жизни, при остроте и практической нерешенности проблемы социальной адаптации, подростки реально имеют лишь теоретическую возможность понимания и усвоения смысла жизни (Фельдштейн Д.И., 1994). Одни «максималисты» приходят к выводу, что «надо брать от жизни все», другие, фактически, прошли полную социализацию в морально-идеологической и культурной сферах. Последние, в том числе и М. Р., оказываются социально адаптированными в духовной сфере, при полной дезориентации в сфере материальной и реальной социальной. Травматическая ситуация мелкого преступления стала для М. Р. первым шагом в его реальной социализации. То, что этот шаг был ошибочным и подросток в нем раскаивается, не могло снять проблемы: он теперь уже не ребенок, которому раньше все прощалось. Увлеченный «серьезными играми», М. Р. незаметно для себя, как и большинство других подростков, легко перешел эту паспортно-возрастную границу.

Ему нравилось то ощущение бесстрашия[77], которое он вдруг приобрел. Его, к примеру, забавляло, что он в состоянии смело подойти вплотную к непрерывно «вертящемуся» контролеру в троллейбусе, спокойно и уверенно стать за его спиной и легко переместиться в ту часть салона, где билеты у всех уже проверены. Вера в высокие идеалы, ценность достоинства и честности легко совмещались в его противоречивой личности с симпатией к циничным персонажам из кинофильмов, не желающим быть «овцами» (т.е. теми же бессильными «лучами света в темном царстве»). Вместе с друзьями он считал, что делать добро должны «обветренные морскими ветрами и покрытые шрамами жестоких сражений» люди, а не чувствительные «слюнтяи» и «размазни».

В то же время и сам процесс интеграции подростковой личности также, как выяснилось в беседе, изобилует сюрпризами. Например, М. Р. казалось, что если в результате разрешения внутреннего конфликта, он утвердится в правиле не воровать даже общественное имущество (возможность воровства у частных лиц он с негодованием отвергал), то будет чувствовать себя слабым, похожим на человека, который сдал норматив по прыжкам в высоту только потому, что ему в качестве исключения как физически ослабленному разрешили снизить планку. Он хотел «добиться своего» (стремление к превосходству) реально и в обычных условиях, делая и поступая так же, как тысячи других, как большинство. Но в этом стремлении поступать, как большинство, с его стороны не было никаких признаков конформности.

По этой же причине он демонстративно не курил. Для своих личностных «прыжков» он считал справедливым поставить себе планку чуть выше, чем для других, чтобы добиться желанных побед в более трудных условиях и с более ограниченными средствами. Его самооценка не просто была крайне завышенной, она определенно «зашкаливала». Он был убежден в уникальной социальной значимости своей личности, нисколько не сомневаясь, что в будущем «все ее признают», и скорее стеснялся, даже тяготился, своим «величием», чем пытался доказывать или демонстрировать другим свои способности. Скорее всего это следствие «материнской позиции» принятия (Фромм Э., 1992).

Тут мы имеем дело с некоторым интравертированным выражением ощущения собственного превосходства, аналогичным тому, которое иногда проявляется в характерной преувеличенной скромности и «стеснительности» высоких ростом и физически сильных людей перед группой относительно низкорослых и хилых, считающих себя «средними». Отношение М. Р. к окружающим было аналогично реакции согнутых и опущенных плеч Гулливера, внезапно оказавшегося среди лилипутов. Но в результате специфической травмы (от собственных действий) позитивная самооценка была сломана, начался процесс катастрофического распада личности, обострилась проблема идентичности, неразрешимость которой и привела подростка к депрессивному состоянию. Описывая поведение детей и подростков с аффективным поведением, Неймарк справедливо замечает, что завышенную самооценку этих учащихся нельзя никак понизить, не сломав личность (Неймарк М.С., 1972). На любые подобные попытки взрослых подросток отвечает защитной агрессией, демонстрируя крайне аффективное поведение. Но эта ошибочная стратегия в данном случае была реализована представителями органов МВД в условиях созданной самим подростком травматической ситуации.

Взрослые как бы ни в чем не виноваты, просто оказались плохо психологически подготовлены и не сумели понять, что М. Р. необходима скорее релаксация, чем «административные меры с целью пресечения». Все поведение подростка говорило о том, что его самооценка уже безнадежно сломлена протокольным определением «мелкий жулик». Понятно, что если бы вместо представителей органов МВД подобное катастрофическое разрушение личности подростка осуществил какой-нибудь своекорыстный персонификатор, то у подростка вообще не осталось бы никаких шансов вырваться из-под его гнетущего влияния. Персонификатор непременно своекорыстно воспользовался бы сложившимися в его пользу взаимоотношениями власти.

Из анализа этого случая мы сделали несколько выводов. Во-первых, стали более понятны мотивы запредельной подростковой жестокости в колониях малолетних преступников. Подросток в большей степени, чем взрослый, стремится к ощущению собственной значимости. Он не хочет войти в открывающийся ему взрослый мир ничтожной и жалкой личностью. Поэтому только такие методы могут скорректировать поведение делинквентных подростков, которые дают им ощущение высокой созидательной значимости. Здесь, конечно, совершенно не подходит стратегия бихевиориального приучения к принудительному труду на трофейных станках образца 1913 г.[78]

Во-вторых, стремление к значимости как недостаточно развитую потребность в социализации, которая может дифференцироваться и превратиться либо в некрофильскую потребность к разрушению (Фромм Э., 1994), либо, напротив, в созидательную потребность, не надо отождествлять со стремлением к власти над другой личностью. Созидательная потребность может быть агрессивна в отношении норм, препятствующих реализации новых социальных или инженерных проектов. Но социализированная личность, в отличие от социального невротика, не настаивает на своей ошибке, если видит негативный социальный результат своих действий. А социальный невротик в таких случаях всегда действует напролом, не считаясь с интересами лизавет[79], «подвернувшихся ему под руку». В иерархии мотивов социализированной личности «стремление к значимости» подчинено «стремлению к любви», а в мотивационной сфере социального невротика доминирующим является стремление к власти. И свою социальную значимость он, как правило, измеряет исключительно масштабами предпринятого им социального разрушения.

Процесс разрушения, в ходе которого он подчиняет себе других, для него более важен, чем достижение позитивного результата. Он навязчиво стремится использовать других в своих целях, «гуманистически» эксплуатировать (Фромм Э., 1992), но ни в коем случае не сотрудничать с ними. В этом и проявляется его стремление к власти над другими. Социальные отношения он стремится наделить полярностью «господство – подчинение». Демократию, к примеру, он понимает как набор разрозненных формальных признаков, вроде «обеспечения прав меньшинства». Но на протяжении всей истории человечества меньшинство всегда управляло и эксплуатировало большинство. Ничего демократического в этом абстрактном и взятом отдельно от других автономном признаке подавления большинства в интересах меньшинства – социального, национального, сексуального и т.п. – нет и не может быть[80].

Чтобы «собрать» распавшуюся личность пострадавшего, надо выяснить, каким образом и какими сторонами она увязла в травматической ситуации. При этом мы допускаем, что позитивные стороны могут быть использованы персонификатором для нанесения вреда пострадавшему, а негативные стороны, с которыми личность боролась, спасти ее от трагического финала. В частности, в криминальной травме преступник всегда эксплуатирует, высмеивает и разрушает лучшие стороны личности пострадавшего: доброту, отзывчивость, сопереживание другому. Даже тогда, когда «наживка» рассчитана на эксплуатацию негативных сторон: жадности, корыстного стремления присвоить найденное, слабости к «халяве» и т.д. – одновременно идет эксплуатация и лучших сторон пострадавшего. Как правило, это целая картина, клубок различных факторов и мотивов, который практически невозможно распутать самому пострадавшему, вставшему перед сложнейшей проблемой нового этапа идентификации (посттравматической идентификации): что оставить и что сохранить в своей личности.

В качестве «наживки» могут выступать и социально неодобряемые качества, даже те, которые еще не стали предметом широкого обсуждения и достоянием общественного мнения. Например, незрелый эгоцентризм самих пострадавших, используемый устроителями различных финансовых пирамид. Сотни тысяч людей захотели сразу разбогатеть, как пескарь, которому снилось, что он выиграл в лотерею. Те, кто уже почти отчаялся вовремя успеть попасть на «праздник жизни», активно включились в погоню за птицей беспробудного и загульного счастья, которая неизменно снится в предутренние часы рабу, изнуренному непосильной и нудной работой. Толпы уставших и озлобленных людей протоптали дорожки понятий и правил к ее пустому «гнезду». Но это было вовсе не пустое, социально бессмысленное и нерезультативное времяпрепровождение. Пока массы не осознавали себя «обманутыми вкладчиками», своими эгоцентрическими действиями они создавали морально безопасную атмосферу для гораздо более опасных форм нарциссизма и некрофилии: узаконили и морально оправдали неформальные правила общественной жизни, которые оправдывают любые преступления, ставшие сейчас уже нормой, приметой времени. Вот вам и «проблема трудового воспитания».

Эта готовность миллионов легко жить и потреблять, не задумываясь, откуда берется личное «изобилие», ничего не возвращая обществу взамен, служит достаточным моральным оправданием для тех, кто действительно серьезно, без бахвальства и угроз, «взял и поделил».

А сумасшедшую толпу «горе-акционеров», мечтающих всем сразу стать беззаботными миллионерами, не интересует, что они-то и представляют собой тот общественный исторический суд присяжных, который сейчас неизбежно оправдывает, покрывает и тем самым творит неизмеримое зло. Именно поэтому в результате общей моральной деградации и наступили времена, когда ни старость, ни малолетство не спасают жертвы от преступников.

Эмоционально понятно стремление пострадавших отторгнуть все, что послужило причиной травмы и продолжает служить основой преследования пострадавшего со стороны носителей обыденного сознания. Дело в том, что человек, который выглядит смешным и жалким по собственной вине, неизбежно занимает в структуре группы периферийное положение. То есть травма в этом случае служит не источником его поддержки со стороны окружающих, а оправданием агрессии и пренебрежительного отношения к нему. Это могут быть и не реальные действия, а только воображаемые пострадавшим; но на основе интуитивно усвоенных им законов групповой динамики.

Конечно, консультирование проходит легче и успешнее, если пострадавший рефлексировал момент борьбы мотивов и сделал более осознанный выбор. Здесь мы, кстати, затронули важную сторону проблемы профилактики психологических травм. И напротив, положение потерпевшего может быть еще хуже, если он понимает, что для него не было никакого сознательного выбора именно потому, что он поспешил проявить заурядную уступчивость (конформность), внушаемость, трусость, наконец. Слишком рано человек сдался, испугался, не смог себя защитить. Тем не менее анализ возможных в данной травматической ситуации выборов, как доступных в прошлом, так и вследствие приобретенных позднее способностей, является необходимым составным этапом консультирования, на котором решается задача оценки реально использованного пострадавшим и объективно доступного для данной ситуации «дерева возможностей» травматического выбора.

Сознательный выбор подчеркивает зрелость личности, а положительный бессознательный проявляет эмоциональную глубину социализации, предел приверженности социальным ценностям в условиях эскалации испытываемых страданий. Бессознательный выбор может быть «зашумлен» проявлениями указанных выше негативных сторон личности пострадавшего. Но он никогда не исчерпывается их суммой. Человек конформен до определенного предела. При этом консультанту надо различать конформность социального невротика, который тем более подвержен групповому давлению, чем активнее стремится изолировать себя от общества (Петровский Л.В., 1979), с одной стороны, и необходимые поиски социальных ориентиров личностью на пути ее социализации – с другой. Самостоятельность и самоопределение личности не имеет ничего общего с конформной подростковой установкой «все попробовать»: наркотики, гомосексуальные контакты и т.п.

Социализированная личность ощущает более глубокие проблемы смысла жизни, которые закрыты для социального невротика. Ее чувство одиночества в подростковом возрасте, помимо феномена переживания уникальности, вовсе не отягчено склонностью выделения себя из группы для установления взаимоотношений власти над окружающими, а неразрывно связано с недоверием к групповой подростковой защите и стремлением к истинному решению экзистенциально-гуманистических проблем. Поэтому она в первую очередь обращается к ориентирам, испытанным опытом человечества. Но это обращение вовсе не означает их принятия. Личностное самоопределение социализированной личности проявляется в том, что она проверяет, испытывает истинность этих ориентиров в новых социальных условиях и берет на себя ответственность за это.