Объяснения гендерных различий в агрессии 8 page

В переживании социогенной травмы оказывается существенной пропорция между потребностью субъекта в смыслообразующих видах деятельности, с одной стороны, и теми усилиями, которые ему необходимо приложить для обеспечения чисто физического выживания – с другой. Эта пропорция зависит от наличных социальных условий, поскольку даже удовлетворение простейших витальных потребностей предполагает необходимость выполнения определенных функций, не связанных непосредственно с наличными творческими интересами индивидуума и задачами ближайшей зоны его развития[88]. Если творческая деятельность одновременно является и источником необходимых материальных средств, то нанесенный материальный ущерб необходимо воспринимается как серьезная травма только в том случае, если пострадавший вынужден ее прерывать и целиком переключаться на решение витальных задач.

В том случае, когда подобное болезненное переключение еще ранее было спровоцировано социальной катастрофой[89], риск травмы неизмеримо увеличивается. В этих условиях, когда социализированная личность вынуждена заниматься творчеством «в свободное от работы время», отстаивая необходимые обществу созидательные ценности исключительно «за свой счет», материальный ущерб со стороны криминальных элементов может приводить пострадавшего к острейшему внутреннему социогенному конфликту. Пострадавший вынужден одновременно сделать два взаимосвязанных выбора: благополучие близких людей или личное творчество; личностный рост или социальная невротизация.

Подвергаться криминальной атаке и риску разрушения может, конечно, не только творческая деятельность, но и все позитивные новообразования процесса социализации: ориентация на создание семьи, родительская любовь и ответственность и т.д. Нормальный человек, чья психика не искорежена вследствие перенесенной психологической травмы до степени глубокой патологии и не доведена в последующем до состояния полной безысходности и отчаяния, не может жестоко относиться к своим детям. А у нас в стране по статистике около двух тысяч родителей являются убийцами своих детей.

Необходимо отметить и наличие прямо противоположных по социальной значимости результатов: травматическое взаимодействие может стать причиной разрушения не только позитивных, но и негативных новообразований и защит, деструкция которых не входит в содержание ближайшего возрастного кризиса: скупость, жадность, стремление «урвать чужое» и т.п. Если подобные негативные стороны подвергаются деструкции в ходе уже текущего нормативного кризиса, если не происходит «обвала стабильного периода» и вынесения пострадавшего на пик кризисной фазы, то никакой психологической травмы те же самые объективные условия уже не могут инициировать.

В то же время необходимо учесть, что для обычного законопослушного гражданина острота переживания даже незначительной материальной потери, допустим 2–3 месяцев отчужденной работы, катастрофически возрастает по мере убывания творческого содержания деятельности пострадавшего. Ведь в условиях отчужденного труда деньги – это все, на что потрачено время и жизненные силы индивида.

Практически он неизбежно чувствует себя рабом, которого вот этот жалкий и никчемный субъект[90] эксплуатировал в течение тягостных недель и месяцев. Отсюда понятна ярость и жестокость криминальных элементов к персонификаторам, которые их «кинули». Понятно, что представители банковского и коммерческого капитала в этом отношении более уязвимы, чем представители промышленного, которые хоть что-то создали, смогли как-то самоактуализироваться.

Интересно, что потерю своих сбережений от действий государственных органов часть населения переживает менее болезненно, чем криминальные уловки, направленные лично на них. Дважды потеряв средства, которых в общей сумме хватило бы на покупку не одного автомобиля, многие удовлетворяются компенсацией в размере месячной зарплаты. Видимо, в этой ситуации слабо выражены другие дополнительные факторы, направленные непосредственно на разрушение личности пострадавших. Так, например, переживания потерь два десятилетия назад значительно ослаблялись стойкими представлениями пострадавших об «общественном прогрессе», «демократизации» и т.п. В популярных пропагандистских формулах было замаскировано утверждение об отсутствии даже малейшей возможности причинения вреда обществу в целом от «непопулярных мер» в отношении массы бесправных и бессильных индивидов, методически уничтожаемых с помощью «экономических инсектицидов». Точно так же, если бы «обманутые вкладчики» десять-пятнадцать лет назад осознали, как это им с очевидностью представляется сегодня, что никакой пользы для прогресса и развития страны их потери не принесут, то, несомненно, запредельная интенсивность их травматических переживаний неизбежно привела бы к социальному взрыву.

Ущерб от социальной агрессии, направленной не на индивида, а на «подопытное большинство», например от «шоковой терапии», сближает в непосредственном «предсознательном» восприятии пострадавших этот тип травматических ситуаций с вредоносными условиями стихийных бедствий и войн. Источник травматических переживаний известен всем, но его агрессия не направлена избирательно на данного пострадавшего (безличная адресованность). В этих условиях жертве, видимо, легче переживать страдания. Важно, что она не одинока и ее боль является всеобщей. Ведь не ее одну запугивали с целью зомбирования и выработки установки покорности и «притерпелости» к состоянию безнадежности и зависимости. В этой мстительной агрессии социального персонификатора (СП) пострадавшие длительное время не умели различать некрофильских мотивов социальных экспериментаторов.

Интересно, что двадцать лет назад представления большинства членов социума о необходимости любых преобразований были настолько велики, что люди поначалу почти не обратили внимания, в каком направлении они идут. Социальный смысл и готовность пойти на временные жертвы ради преодоления общественного застоя действительно были столь выражены и устойчивы, что люди просто не видели никакого ущемления достоинства и прав человека в совершенно бессмысленной (для развития страны) жестокости «шоковой терапии», которую следовало бы назвать «шоковой лоботомией»[91]. А после многолетних непосильных тягот периода выживания, напротив, возвращение общества к состоянию застоя («стабилизации») было воспринято большинством с облегчением и даже показалось благом.

Парадоксально, что вот такое явное презрение СП к личности и правам массы созидателей, которое привело к катастрофическому результату их жизненного пути, морально подавило, погрузило в состояние беспомощности и депрессии[92], у значительной части пострадавших совершенно не разрушило защитный социальный смысл травматических переживаний. Потребовалась жизнь целого поколения, чтобы вместо «иного не дано» появилось «есть и другие варианты». Несмотря на сегодняшние усилия государства по укреплению обстановки относительной экономической стабильности[93], процесс медленных и длительных изменений в общественном сознании все-таки подвел общественную психологию вплотную к необходимости пересмотра смысла двадцатилетних страданий на прямо противоположный. Это сразу же отразилось в обострении травматических переживаний, перенесенных значительной массой пострадавших в течение данного периода.

Подобная агрессия, но уже субъективно зауженная до межличностного уровня, как бы вырванная в восприятии пострадавшего из «социального контекста» его жизнедеятельности, напротив, с самого начала переживается им гораздо острее и драматичнее. Пострадавшему не дают покоя вопросы: «Почему именно я?» и «Можно ли было избежать потерь?» Вместо негативных установок окружающих (СП) к персонификатору пострадавший часто бывает убежден в их амбивалентном отношении к случившемуся. Ему кажется, что представители СП не могут не испытывать радости по поводу того, что сами не попали в подобную ситуацию, хотя вполне могли, а теперь у них уже есть знания и чужой опыт, чтобы не стать очередной жертвой. Потерпевший это прекрасно интуитивно понимает, несмотря на знаки внешнего сочувствия, и ощущает себя человеком, лишенным необходимой социальной поддержки.

Кстати, мы считаем, что трудоемкая методика создания психотерапевтической группы поддержки пострадавших (Линдеманн Э., 1998) хотя и имеет практическое подтверждение своей эффективности, но не совсем подходит для социогенных травм. В рамках социально-гуманистического консультирования социальная поддержка пострадавшего обеспечивается не организационно-тренинговой работой психолога с реальными членами референтной группы пострадавшего, а на основе такой перестройки социально-психологической позиции самого пострадавшего, которая обеспечивает ему устойчивую ответную психологическую поддержку в травматической ситуации.

Вопрос: «Почему именно я?» – выдает социопатические установки пострадавшего, который принимает существование социального зла в окружающем мире как нечто абстрактное, которое совершенно не должно его касаться, т.е. без необходимости своего активного противостояния травмогенным социальным факторам. Его сознание еще находится на уровне пассажира троллейбуса, который не может сдержать эмоции и начинает скандал с тем, кто наступил ему на ногу: «Надо было держаться за поручни, как я!»

На самом деле социальный невротик не в состоянии подавить социализированную личность и навязать ей свою волю без помощи социального персонификатора. Именно СП вынуждает пострадавшего испытывать чувство вины в присутствии персонификатора (МП – «межличностного персонификатора»). Здесь есть некоторое противоречие. С одной стороны, преступник заинтересован оторвать пострадавшего от общества, чтобы замкнуть его в рамках взаимоотношений власти и навязать свою волю. С другой стороны, психологически подавить такую жертву без «помощи» социального персонификатора он не может.

Социализированная личность по определению отвергает («глубоко презирает») «понятия», «законы» и ценности криминальной группы. Поэтому психологически подавить ее на этом поле преступник способен лишь при условии, если социализированная личность каким-то образом окажется в рамках навязанного ей реального общения внутри изолированной от общества криминальной группы. Это может быть судебная ошибка или сознательная «государственная тактика» уничтожения личности политических противников. Третий вариант – современный – разрушение самой социальной среды, общественной морали и ценностей до уровня «общения на нарах», превращение криминального «архипелага» в «континент». Развивающаяся личность хватается за какие-то пока сохранившиеся в мировом информационном «плавильном котле» обломки культуры и только мечтает обрести Радонеж социализации. Но даже на таком неустойчивом «своем поле» намеченная жертва иногда чувствует себя морально сильнее преступника, для которого проблема психологической власти остается еще не решенной.

Многовековой опыт позволяет криминалу снять указанное выше противоречие и оригинально решить свою главную психологическую задачу[94]. Преступник обращается за помощью к социуму, но лишь для того, чтобы социум отверг (изгнал) потенциальную жертву из сферы воспроизводства и развития культурно-исторических ценностей (сферы личностной самореализации), т.е. с целью отсечь социально-ценностные связи жертвы. Как только это случается, индивид оказывается на поле преступника, где уже действуют законы и понятия, отвергаемые социализированной личностью. Неприятие жертвой правил примитивной группы реально предопределяет ей самый низший групповой статус (Добрович А.Б., 1987) и тем самым отдает в полную власть преступника.

Это перемещение пострадавшего из социума в криминальную среду может совершаться не только реально, но и идеально. Преступники веками наблюдали за моральными страданиями невинно осужденных и забавлялись над ними, над удивительными для них превращениями сильной личности в безвольную развалину, даже не пытающуюся защищать себя от непрерывных унижений. Видимо, таким образом они интуитивно освоили психологические принципы разрушения социализированной личности, которые затем в практической форме воплотились в соответствующих правилах, криминальных играх и арго.

Итак, не только пострадавший не может реабилитироваться без социальной поддержки, но и преступник не способен осуществить свою власть над социализированной личностью без привлечения позитивных социальных реалий. Причем эти позитивные культурно-исторические реалии должны быть уже мертвыми, реально не функционирующими в социуме, но так, чтобы память о них была еще жива. Эти «мертвецы» временно оживляются преступными элементами только для того, чтобы «укусить» жертву.

Весь криминальный пафос травматической ситуации в том, что преступник является как бы единственным человеком, который продолжает отстаивать утраченные социальные ценности. То есть он берет на себя роль идеальной социализированной личности, более того, он отождествляется с совестью жертвы. Вот здесь-то и происходит инсталляция персонификатора в качестве патологической основы состояния депрессивности пострадавшего и его психологической зависимости от вполне конкретного преступника, а не смутного и обобщенного «голоса», как раньше. Преступник принимается пострадавшим в качестве материализованной совести или ее «представителя», «прокурора», «судебного исполнителя» и т.п.

Стремление пострадавшего оправдаться, т.е. вернуть любовь, обращено к социуму, но это обращение удивительным образом наталкивается на одного и того же «социального курьера», посредника, перед которым жертва вынуждена все время извиняться. Беда пострадавшего в том, что для него неважно, кто «глаголет истину». Он не контролирует процесс временной персонификации своей совести. Пусть это будет серенький, неудавшийся актер. Для аффективно расщепленной личности пострадавшего важно другое – истинность самих слов[95]. Социализированной личности достаточно намека на оживление социальных ценностей самых дешевых «белил и румян», чтобы она «очертя голову» снова устремилась на приступ вершины человеческих личностных смыслов, с сожалением оставленных ей на пути адаптации «к суровой реальности». В этой сохранности человеческих личностных смыслов, очевидно, и состоит ее уязвимость для преступных элементов.

Впоследствии пострадавший может ненавидеть, отвергать своего персонификатора, так же как раньше отвергал голос своей совести, пытаться бороться с ним, вести бесконечные диалоги, мысленно разыгрывать сцены мести, рисовать «победные картины» упущенных возможностей избавления от травмы, но при этом продолжать сохранять с ним внутреннюю связь и зависимость. Отождествление преступника с социумом и совестью пострадавшего, процесс последующей инсталляции персонификатора были бы, конечно, невозможны при нормальном состоянии эмоциональной сферы жертвы. Страх, испуг, ужас – любой сильный отрицательный аффект способен разрушить сознательный контроль и совместить в едином образе персонификатора (или инфернала) совершенно несовместимые и разнородные сущности.

Чтобы совершить перемещение жертвы (в идеальной форме) в рамки взаимоотношений власти, преступник заботится лишь об адекватном подборе СП. Сильный аффект жертвы достигается как бы автоматически («по умолчанию»): чувство безнаказанного унижения, любая ощутимая, не говоря уже о катастрофической, материальная потеря и т.д.

Совершенно другой характер переживаний мы видим в условиях социоконфликтной травмы. Раненый солдат теряет физические силы, но психологически совершенно не сломлен и не подавлен до тех пор, пока не сталкивается с массой социальных невротиков, которые не только не считают службу в Вооруженных силах своим общественным долгом, но и занимают агрессивную защитную позицию в форме абстрактного эгоцентрического пацифизма. Это позволяет Фальстафам преодолеть собственное чувство вины и назидательно относиться к пострадавшим, будто перед ними не люди, движимые чувством долга, а неудачники, которые не проявили «должной осторожности», или же маленькие дети, которым было «просто интересно побегать и пострелять». Именно перемещение социализированной личности в подобную социопатическую среду и является основным источником ее психологической травмы.

Криминальные травмы неоднородны. И даже при условии одинакового материального ущерба они различаются по степени разрушения, причиненного личности. Например, аферы наносят более серьезный ущерб и личности пострадавшего, и общественным отношениям. Выше мы уже упоминали о том, что в таких случаях наносится дополнительный ущерб самооценке пострадавшего, поскольку происходит насильственное возложение на него чувства вины. Пострадавшему навязываются ощущения жертвы, преследование которой со стороны персонификатора имеет определенные «основания»[96].

Преступники, к примеру, просто изобразили лиц, потерявших кошелек посередине дороги, но вот когда выворачивали «для проверки» карманы послушной и наивной жертвы, то «случайно прихватили не свои». Аферисты разного типа всегда настоятельно требуют учесть их психологические манипуляции в качестве «смягчающего фактора». На этом моменте необходимо специально остановиться, т.к. его оборотной стороной является дополнительный и порой наиболее разрушительный ущерб личности пострадавшего. Понятно, что учет этого дополнительного психологического ущерба в Уголовном кодексе и суде, при определении степени виновности преступников, способствовал бы более быстрой и успешной реабилитации таких пострадавших. Аналогично тому, как раньше даже трезвые водители, виновные в ДТП, старались оправдаться тем, что они были основательно пьяны, сейчас подозреваемые в аферах «с пеной у рта» доказывают, что они вовсе не крали деньги, а пострадавшие сами разрешили их «взять».

Понятие «обман» совершенно не раскрывает психологического ущерба пострадавшего от действий аферистов. В определенной степени оно является синонимом понятия «ложь», и уводит в чисто логические рассуждения об истинности высказываний: «Мысль изреченная есть ложь» и т.п. В глазах же общественного мнения аферисты предстают ловкими и высокоразвитыми в умственном отношении персонажами, имеющими к тому же «гениальные»[97] актерские задатки.

Вся эта криминальная мифология является оборотной стороной процесса снижения самооценки пострадавшего и создает дополнительные трудности в процессе консультирования. Пострадавшему гораздо легче простить слабого, несчастного, недостаточно умного, бесталанного. Ведь и криминал занимается «самодеятельной психотерапией». Преступники всегда готовы оправдать себя в глазах толерантного к ним общественного мнения тем, что пострадавший просто глуп («Пока живут на свете дураки...»), жаден или «нечестен». Последнее особенно умиляет. В то время как на самом деле великодушие к своему преследователю (искреннее прощение его слабости как условие успешного завершения консультирования) может быть основано только на осознании пострадавшим своего явного превосходства над ним, на устойчивой возможности спокойного противостояния персонификатору и полной уверенности в своей победе, в данном случае морально-психологической.

Как уже отмечалось, при прочих равных условиях, особенно возрастных, преступник выбирает в качестве жертвы личность, испытывающую трудности в интеграции, с трудом преодолевающую разрушительное давление внутренних конфликтов и оказывающуюся недостаточно устойчивой в преследовании личностно-смысловых целей, проявляющую склонность к колебаниям и импульсивным поступкам социально-невротического содержания. В социально-патологических условиях 90-х гг. такие разобщенные индивиды, сбивающиеся в полупанические толпы, составляли подавляющее большинство населения. В отличие от политизированных масс XIX и XX вв. (Лебон Г., 1998; Стеле С, 1998; Тард Г., 1998; Московичи С., 1998), индивидуалы «номенклатурной революции», склеенные в единую массу «горе-акционеров», совершенно не чувствовали своей силы. Общие возможности сотен тысяч были равны возможностям одинокого индивида. Их энергия перетекала тонкой струйкой в рамках установленных государством правил для «акционеров» государственных и частных экономических пирамид. Они-то и служили «питательной средой» для бурного роста криминала.

Иными словами, в социальных условиях, когда социализированные личности разобщены и временно парализованы индивидуалистической идеологией, их личностные смыслы становятся лишь потенциальными, а затем начинают подвергаться регрессии и распаду. Социальный невротик нападает на социализированную личность в тот момент, когда ее общественные мотивы настолько подавлены, что уже не обеспечивают действенной сознательной активности, направленной на упрочение культурно-исторических ценностей. Для консультанта и пострадавшего важно осуществить правильную оценку травматического взаимодействия. Конечно, эта оценка неизбежно будет деструктивной и действовать во вред пострадавшему, если она осуществится лишь на пути выделения уязвимых или даже «негативных» сторон личности пострадавшего. Л.С. Выготский постоянно подчеркивал, что диагностика с опорой на негативные стороны личности бесперспективна и вредна (Выготский Л.С, 1983).

Но в то же время совершенно непонятно, как можно исключить оценку из содержания процесса консультирования (Эллис А., 2002а). Это отрицание особенно неприемлемо при социально-консультативном анализе наличной социальной действительности. Такая оценка необходима для личностно-смысловой ориентировки и последующей самореализации пострадавшего. Она тем самым является важной составляющей психологического здоровья (Дубровина И.В., 1991; Психокоррекционная... 2002), укреплению которого мы, собственно, и надеемся способствовать. Без обеспечения этого условия невозможно удовлетворительно осуществить постстрессовую реабилитацию. Разве можно назвать психологически здоровым индивида, который совершенно чужд процессу развития общества, его культурно-историческим и духовным ценностям; и тем более если он захвачен агрессивно-мстительными мотивами в отношении социума.

В условиях планомерного и тотального истребления в обществе социально значимых мотивов продуктивное консультирование пострадавших становится невозможным без выработки критической оценки в отношении патологической социальной ситуации, что и становится необходимой основой формирования «социальной ситуации развития» пострадавшего. Сама социальная реальность, конечно же, не может восприниматься в духе психоанализа, т.е. в качестве абсолютно враждебной инстанции, но в настоящее время она, несомненно, является крайне патологической. Это совершенно ненормально, если социализированная личность ежедневно буквально в каждом городском троллейбусе или автобусе может столкнуться с десятком хорошо организованных и сплоченных криминальных элементов. Никакая это не «оборотная сторона демократии», а все та же «разруха в головах», о которой писал М. Булгаков.

Требования социального персонификатора, предписывающие социализированной личности необходимость исполнения социально-невротических функций, ослабляют и раскалывают ее. В этих трещинах начинают укореняться социально-невротические побуждения и тенденции, за которые и цепляются криминальные элементы, пытающиеся своей деструктивной активностью окончательно расколоть, навсегда разъединить противоречивое единство личности созидателя и тем самым окончательно уничтожить ее.

Надо отдавать себе отчет в том, что данное травматическое взаимодействие не является взаимодействием личностей одного и того же уровня социального развития. Более того, в мозаичном социальном организме они, как правило, занимают далекие друг от друга социальные ниши. Во взаимодействии социализированной и невротической личностей происходит эффект, который по своим односторонним разрушительным воздействиям можно было бы сравнить с ударом молотка по процессору. Правда, если компьютер разбит молотком, то никому не придет в голову искать «слабых мест» в работе его программ с целью выявления причины поломки. К сожалению, травматическое взаимодействие предстает в процессе консультирования далеко не таким же прозрачным и очевидным.

Что принципиально нового в нашей оценке травматического разрушения общества и личности может прибавить использование вандалом не примитивных средств разрушения, а игровых манипулятивных методов эксплуатации пострадавшего? В отличие от каменных строений, живой организм и личность человека, конечно же, разрушить легче. Особенно в тот момент, когда «объект» преступного нападения еще не развился настолько, чтобы полноценно занять устойчивую социальную позицию.

Одним из важных мотивов травматического взаимодействия со стороны социального невротика (Нс) является подтверждение им смысла своего существования. Э. Берн[98] (1988) назвал это «экзистенциальным выигрышем». Но если Нс получает экзистенциальный выигрыш, то пострадавший необходимо терпит такой же значительный экзистенциальный «проигрыш», который и является, на наш взгляд, ядром его травматических переживаний.

Этот «выигрыш» не просто «эмоционально подогревает» и радует криминального индивида, укрепляя его агрессивные установки к враждебному ему гражданскому обществу и пока относительно дружественному государству. Одновременно он является тем самым орудием, психологическим средством, в данном случае намеренно грубым, своеобразным «колуном», который расщепляет и раскалывает личность пострадавшего. Без этого эффекта никакого ощущения психологического, социального или экзистенциального «выигрыша» персонификатор не в состоянии испытать и «полноценно пережить», т.е. с удовольствием «переварить» уникальные личностные новообразования жертвы.

Именно поэтому ему принципиально важно, что он не просто украл у зазевавшегося гражданина кошелек, а свободно «потрошил» его, получив полную власть над личностью пострадавшего, которую предусмотрительно раздавил с помощью групповой модификации одной из многовековых криминальных игр.

Он не мог бы этого сделать без помощи безличного социального персонификатора, в качестве которого в настоящее время выступает социопатически организованное государство, которое, с одной стороны, все более устраняется от функции реальной защиты личности, а с другой – последовательно создает благоприятные условия для эскалации групповой деструктивной деятельности.

Преступник всегда возлагает всю ответственность и эмоциональную тяжесть испытанных им патологических условий семейного воспитания, групповых влияний, перед которыми оказался бессилен, а также перенесенных им психологических травм на пострадавшего. Поэтому преступник всегда чувствует себя правым в своих действиях. Основанием такого извращенного восприятия служат не только детские обиды и комплексы. Главный секрет – в травматической усвоенности максимально поляризированных взаимоотношений власти. «Подстройка сверху» доходит у социального невротика до ощущения абсолютной, ничем не ограниченной свободы своих действий. Лишь таким невротическим способом он способен почувствовать себя «свободным» (фактически, от всех социальных связей).

Поэтому он не просто нападает на жертву. Ему необходимо «взять ее в заложники» и закупорить в своем примитивном мире, где он только и чувствует себя свободным[99]. Происхождение этой его «камерной вселенной», конечно же, не оторвано от исторического развития человечества и скорее всего является некой субкультурной консервацией рабовладельческих отношений, которые в определенных макросоциальных условиях могут реанимироваться и разрастаться. В качестве примера можно привести взрыв рабовладельческих отношений в период колонизации Америки, а также современные невиданные масштабы эскалации сексуального рабовладения во всем мире и, особенно, в период социального распада и промышленного застоя («стабилизации») на территории бывшего Советского Союза.

Преступник эгоцентрически заботится о своих интересах на правах господина по отношению к рабу, который «просто обязан» быть послушным и угодливым. Все «моральные права» на совершение агрессивных и эгоцентрических действий он находит не в содержании социализированных понятий истины и справедливости, а исключительно в самой форме взаимоотношений власти, которую он единственно только и готов считать «законной» («в законе»). Эта форма исключает понимание любого социального и культурного содержания, которое сформировалось после отмирания рабовладельческих отношений как доминирующих. На самом деле эти исторически отжившие отношения никогда полностью не отмирали, сохраняя свою жизнеспособность в различных социальных сферах и нишах, в частности в массе крайне патриархальных семей, криминальных сообществах, сектах и других деструктивных группах. В условиях реальной общественной жизни примитивные взаимоотношения соседствуют с исторически более развитыми; подобно тому, как моллюски, каракатицы и прочие кишечно-полостные сосуществуют с представителями более высоких уровней «дерева жизни» и даже, более того, конкурируют и поглощают (питаются ими).

Агрессивный некрофил адаптировался к крайне поляризованным отношениям власти: раб и господин. Созидатель не может принять условий ограниченного и обедненного существования в этих простых, но узких и крайне примитивных рамках. Он не может бросить любимый творческий труд ради абстрактного развития рыночных отношений или криминальных мотивов личного обогащения. Поэтому его личность испытывает постоянное и разрушительное напряжение. Доминирующий в настоящее время «социальный фон» ослабляет процессы интеграции личности созидателя перед лицом агрессивного некрофила. В этих социальных условиях, при столкновении социализированной личности с социальным невротиком, победу неизменно одерживает индивид с более примитивной, завершенной и потому достаточно интегрированной – внутренне и внешне – психикой.