Объяснения гендерных различий в агрессии 9 page

Он беспрепятственно и бесконфликтно навязывает окружающим гармоничные для него примитивные взаимоотношения, которые поддерживаются социумом организационно и морально, через господствующую идеологию и ориентированную в том же направлении деятельность СМИ. Поэтому он неизменно остается «преследователем», а социализированная личность – «жертвой». Дело здесь уже не столько в родительском сценарии (Берн Э., 1988), сколько в наличном состоянии социума и направлении его развития (в сторону общественного прогресса или регресса).

Ущерб самооценке пострадавшего при столкновении с социальным невротиком – это не просто некоторые количественные изменения на внутренней психологической шкале. Уже у обычного вора есть такое гадкое мимическое выражение, которое свидетельствует о полном неприятии другого человека как личности. Социализированный индивид совершенно к этому не готов. Многие аферы удаются преступникам именно потому, что пострадавшие никак не могут поверить, что кто-то вообще может так относиться к другому человеку. Это для них, привыкших в каждом человеке видеть «образ Божий», независимо от того, являются ли они верующими или самодостаточными атеистами, абсолютно непостижимо.

«Греховность», свою и других, они могут видеть и понимать, но вот такое ошеломляющее презентирование себя другим в качестве «господина», по праву властвующего над приниженными рабами, они понять (принять) не могут. Нет у них такой внутренней шкалы, как нет уже у человека хвоста, которым он мог бы «рулить» и, цепляясь за деревья, легко догонять напавших на него мартышек. Речь не идет об отсутствии уважения или элементарной вежливости, обычной агрессии или вычурной, демонстративной наглости. Все гораздо серьезнее. Пусть даже потерпевший еще не имеет какого-то очень высокого социального положения, а является просто школьником, у которого все в будущем. Но своими мечтами он уже выстроил целый Монблан социальной самореализации. И вдруг его личность спокойно и реально, в социуме, который он считает своим домом, активно стараясь найти свою позицию, необходимую другим, пропускают через мясорубку взаимоотношений власти!

Какой-то ничтожный человек по-хозяйски властно осматривает и, что самое болезненное для пострадавшего, совсем не воспринимает его как личность, которую на самом деле он просто не способен видеть. Социального невротика интересует лишь то, что можно отнять, чтобы чем-то на время заполнить свое пустое существование. Он украл или избил не потому, что голоден или защищал свое человеческое достоинство. Типичный вор просто изнывает от скуки. Чужие деньги ему нужны, чтобы проиграть или пропить, шикарно бросить на ветер. Это и есть те реально и упрямо существующие контркультурные смыслы, с которыми социализированная личность уже вынуждена соотноситься. Это важнейшая сторона травматических переживаний.

В качестве травматически реально утверждаемых результатов-правил криминальные смыслы обретают свою материализацию, становятся действительными, бытийными, а не идеологическими нормами социальной жизни и реальными общественными условиями дальнейшего развития личности пострадавшего. Они являются для социализированной личности такими же ненавистными ограничениями и препятствиями к специфически понимаемой свободе, как решетки на окне тюремной камеры для осужденного. Таковы по внутреннему содержанию все нормы криминального мира, запрещающие вкладывать ворованное в производство, что-то создавать и даже воспитывать своих детей. Все, что отнято у других, должно быть уничтожено, должно «пойти прахом», исчезнуть. Это и есть подлинное торжество геростратов и некрофилов над созидателями.

В травматической ситуации происходит столкновение двух рядов ценностей. И те из них, которые более примитивны, оказываются, как и все упрощенное, временно крепче и прочнее. Социальные невротики компульсивно стремятся как можно чаще перерезать дорогу «титаникам», которые как бы невзначай катастрофически сталкиваются с этими отморозками криминального контингента.

Пострадавший вынужден снова восстанавливать и собирать свои личностно значимые ценности воедино. В условиях общества, очарованного распадом созидательных смыслов[100], у него нет для этого внешней опоры. А если единство личности им ранее и вовсе не было достигнуто, если травма застала пострадавшего в период кризиса? Поскольку таких субъектов легче «застать врасплох», а последствия травматического разрушения личности делают из пострадавшего раба, не способного даже сопротивляться и возмущаться навязанной власти, то именно на них социальный невротик и сосредоточивает, неизменно и целенаправленно, свою деструктивную активность.

Пострадавший оказывается как бы насильственно выдернутым из привычного мира. Практически он чувствует себя в совершенно другом, реальном, но совершенно чуждом пространстве, не в человеческом обществе, а где-то «на нарах». Вокруг смеющиеся «паучьи морды», которые с таким талантом описаны А. Солженицыным. И какое-то время пострадавший не может психологически вырваться от них в свой – человеческий – мир. Хотя ему, может быть, даже стыдно за то, что он вынужден терпеть подобное примитивное общение.

Фантастическая картина переживаний пострадавшего иногда превосходит по своей красочности и образности психоаналитическую мифологию. Например, пострадавший Б. X. не только в момент развязки травматического сценария, но и в течение довольно длительного периода своего депрессивного состояния навязчиво чувствовал себя мощным зверем, этаким буйволом (он родился под знаком Тельца), который, будучи ранен мартышками, в предсмертном ударе рогами о землю издает истошный рев, веселящий рискованных и удачливых охотников. Это и есть переживание социально-травматических взаимоотношений власти. Именно они составляют основную тяжесть травм рассматриваемого типа.

Правда, восприятие персонификаторов в качестве мартышек – это уже момент начала выхода пострадавшего из депрессивного состояния с помощью консультанта, который воспринял мифологическое содержание субъективного образа травматической ситуации и постарался деформировать его таким образом, чтобы смеющиеся физиономии инферналов сменились мордами мартышек. Если уж пострадавший вынужден добровольно принять облик буйвола, то почему персонификаторы имеют право оставаться в человеческом обличии. Консультативная цель здесь очевидна: кривляния мартышек не так болезненны для пострадавшего, как его представления о неуемной радости преступников, которые, легко и быстро потратив похищенные деньги, впоследствии будут «с удовольствием вспоминать, как «ловко» они «обули лоха» и тем самым периодически черпать из депрессивного состояния пострадавшего уверенность в себе, радость и энергию.

В отличие от техники НЛП, здесь воздействию подвергались лишь отдельные элементы травматического образа. Другим важным шагом в реабилитации пострадавшего было осознание того момента, что источником «энергетической подпитки» преступников является именно его депрессивное состояние. Нет этого состояния – и преступникам нечем «подпитываться»: источник «иссяк». Но на этом моменте консультирования у пострадавших, как правило, внезапно возникает другой болезненный образ, который сменяет исходный. Так, в представлении Б. X. он всю свою жизнь играет роль скота, которого откармливают и периодически забивают «на колбасы». Делают это спокойно, деловито, без обезьяньего смеха и ужимок, но со свойственным мясникам профессиональным юмором.

Образ персонификаторов и негативный «образ Я» в процессе консультирования имеют постоянную тенденцию смещаться и видоизменяться. Общим остается только закономерное принятие пострадавшим совершенно невыгодной ему роли «жертвы». Эта роль зафиксирована взаимоотношениями власти, сложившимися у пострадавшего с персонификаторами в результате травматического взаимодействия. Без выхода за рамки этих взаимоотношений пострадавший не способен освободиться от психологической власти персонификаторов и соответственно оборвать цепь мобильных депрессивных образов.

Пострадавшему длительный период не удается избавиться от ощущения издевательского смеха персонификатора потому, что в качестве социализированной личности он еще не выработал устойчивой позиции в диалоге с персонификаторами. На самом деле он не должен идти на поводу у преступников, возлагающих на него вину за нарушение общественных правил. И то, что он разрешает им играть роль общественных судей, является первым и решающим шагом к рабству, к актуализации того самого «гипноза», который долго будет для него удивительной и непостижимой загадкой.

Мы учитываем, что в наиболее тяжелых психологических травмах криминального содержания пострадавший, как правило, предварительно провоцируется к демонстрации своих антиобщественных намерений или к проявлению наведенного эгоцентризма в мелодраматически ограниченной искусственной ситуации, с намеренно перегруженным для пострадавшего выбором, который в наглядной форме, но лишь символически затрагивает интересы частных лиц. Поэтому позиция выхода пострадавшего из круга взаимоотношений власти предполагает, на наш взгляд, активное преследование им и утверждение в реальных взаимоотношениях следующих необходимых моментов.

1. Любой ущерб другому есть ущерб обществу. И безучастия социума проблема индивидуальной компенсации другому решаться не может [101]. Иными словами, ни реально, ни в мыслях пострадавший не должен решать проблему своего возможного ущерба пострадавшему «с глазу на глаз».

2. Нельзя позволять случайным персонажам брать на себя функции «справедливых» санкций в отношении возможного ущерба, который пострадавший мог действительно нанеси социуму, поскольку общество вовсе не делегировало им таких прав. Этот момент является принципиальным и полноценно содержательным, хотя и представляется большинству пострадавших лишь в качестве «процедурного».

3. Ущерб обществу состоит не только в деструкции норм v ценностей, но и в психологической – эмоциональной, а также психоэнергетической – поддержке социальных невротиков. Тем более если персонификаторы оказываются подростками, колеблющимися между социализацией и соционевротическим путем своего дальнейшего развития. Пострадавший даже своими спровоцированными импульсивными действиями, несомненно, укрепляет преступника в его позиции социального регресса. И поэтому он объективно должен нести вину за эти последствия не только перед обществом, но и перед своим персонификатором.

Представим, какое возмущение и обвинение е некомпетентности со стороны бывалых психотерапевтов может вызвать предложение возложить дополнительный «груз вины» на пострадавших. Тем не менее именно этот прием позволяет прочно расширить ориентировку пострадавшего, разорвать цепь подневольных взаимоотношений власти с персонификатором и вывести их на социальный уровень. Укрепление любых, в том числе и обращенных отрицательных, связей потерпевшего с социумом отдаляет его от персонификатора, обеспечивает такую социальную дистанцию, которая не вмещается в узкие рамки взаимоотношений власти.

Осознание пострадавшим социального ущерба для личности персонификатора порождает совершенно новое восприятие травматической ситуации, которое никак не совпадает, например, с описанной выше мифологической картиной идентификации Б. X. с раненым буйволом. Он не просто дал себя обмануть и потерпел серьезный материальный ущерб, а фактически не рассмотрел страха и колебания социальных невротиков, которые по его вине задержались на пути регресса ровно настолько, насколько им хватило его денег. Предполагать, что завтра они могут не остановиться и перед убийством, нет достаточных оснований, хотя и такой вариант не исключается. Но главное в том, что он обеспечил им возможность жить, не оставляя созидательного следа на земле, порождая потребительское и по сути некрофильское разрушение своей личности, коррозию общества и личностей окружающих. Он оказался «спонсором зла», поощрил процесс обессмысливания и бездумного прожигания жизни. И то, что «исполнители» имеют основание смеяться над своей жертвой, теперь вызывает у Б. X. сочувствие к ним: он понимает, что бездумное веселье – это путь противоположный поиску радости и счастья. Искренняя человеческая радость как одна из высших культурно-исторических ценностей возможна только на пути созидания, сотрудничества, помощи и взаимопонимания с другими созидателями. А неуемное и нескончаемое стремление к веселью выдает или раба, тяготящегося принудительным трудом, или подростка на стадии моратория.

Психологическая уязвимость Б. X. состояла в том, что он сам в последние годы практически отошел от творческой работы и лишь пытался «удержаться на плаву». Он сам мечтал об отдыхе как о возможности «все бросить и ни о чем не думать», хотя для него это было лишь временное состояние «отупения и деградации от вынужденно нетворческой работы, от задачи «простого зарабатывания денег». Незаметно для себя он перешел ту грань, которая отделяет «иметь» от «быть» (Фромм Э., 1990). Осознание того, что он лишил себя и семью желанного отдыха, что вместо него на Канарах две недели загорал преступник, конечно, не могло его не травмировать.

К сожалению, персонификатор был не в состоянии, в отличие от Б. X., набравшись сил, переключиться на социально значимые дела. Б. X. осознал, что все силы его персони-фикаторов пойдут на новые действия, разрушительные для социума. В этом-то и состоит конкретный травматический ущерб обществу, о котором действительно стоило пожалеть.

К числу разновидностей социального ущерба можно также, к примеру, отнести все случаи потенциальной травматизации, например толкающие жертву насилия на путь проституции. Этот вид психологической травмы имеет не только сексуальное, но и несомненное социогенное содержание. Рабский выбор пострадавшего формирует личность «господина», стремящегося властвовать, т.е. удовлетворять свои капризные и деструктивные потребности за счет эксплуатации послушных и угодливых рабов[102].

4. Ущерб своей личности пострадавший никогда не должен понимать в качестве только индивидуального несчастья. Это отрывает его от сообщества созидателей и ослабляет в процессе психологического противостояния персонификаторам. Конечно, в условиях современной разобщенности даже социализированные индивиды ожидают, что большинство законопослушных граждан будет радоваться тому, что они не те овцы, которых на этот раз выбрал волк. Но есть же и нормальные люди, не деградировавшие под напором массированного идеологического осуждения в отношении даже малейшего намека на сотрудничество и сплоченность. Ведь не только процесс личностной индивидуализации, но и процесс групповой интеграции имеет свои положительные стороны для развития личности участников групповой деятельности (Донцов А.И., 1975; Петровский Л.В., 1979).

Например, переживание неудачной косметической операции в качестве исключительно индивидуального горя могло бы лишь вызвать у известной всем пострадавшей затяжное депрессивное состояние. Но совершенно правильная и психологически обоснованная социально активная позиция позволила ей предохранить свою личность от регрессии и распада: не «он» и «я» («не повезло бедняжке»), а «они» и «мы» («нарушаются наши права»).

Общим фоном и важным условием большинства подобных случаев является внутренне противоречивая и неустойчивая социально-психологическая позиция социализированного пострадавшего. С одной стороны, он не может принять сниженных ценностей и изменить ведущие смыслы своей жизни. Видеть в каждом человеке враждебно настроенную примитивную личность – это значит не только отвергнуть ценности понимания, дружбы и любви. Терпят ущерб и другие ценности: сострадания, элементарного уважения человека к человеку. Но с другой стороны, пострадавшему противостоит именно такой субъект, который никому не верит и отовсюду ждет нападения. Ему не надо учиться ответственно и практически различать добро и зло, его задача гораздо проще. В этой примитивной завершенности и готовности к агрессивному нападению еще до ориентировки в намерениях партнера и состоит его сила.

Недоразвитие отдельных сторон индивидуальной психики социального невротика оборачивается в рамках взаимоотношений власти определенным преимуществом. Как уже отмечалось, полная артистическая бездарность легко оборачивается вполне адекватным для преступных целей средством, которое позволяет социальному невротику именно так НЕ убедителъно сыграть роль человека, который, к примеру, якобы «убит горем» от потери толстого кошелька, что у потенциальной жертвы, наблюдающей его игру, если, конечно, это не крайний шизоид, крепкий в своих социализированных установках, практически почти не может возникнуть нормального чувства сострадания. При этом способность к эмпатическому сопереживанию у пострадавших, как правило, абсолютно сохранна. Она всегда естественно – практически «безотказно» – проявляется у них при бесконечном множестве других условий, и даже в крайне запутанных межличностных ситуациях, кроме конфликтных и криминальных травматических, которые являются тенденциозно деформированными моделями социальных ловушек.

Пострадавшие, как правило, не рефлексируют особенностей криминальной провокации, поскольку явно видят перед собой действительно побледневшего от тревоги и волнения и даже «зашедшегося от страха» персонажа, явно не способного самостоятельно изобрести какие-то психологически тонкие средства. Поэтому они делают вывод о том, что сами «проявили слабость», «оступились», а преступник только «зацепился» за это. С другой стороны, уже впоследствии они не рефлексируют фантастичности своих аффективных проекций и начинают преувеличивать психологические возможности социального невротика.

Провокация такого мифического образа в сочетании с демонстрацией тревожности и страха, которые в той же мере испытываются и жертвой, поддавшейся на эту провокацию, позволяет преступнику легко запутать и парализовать способность пострадавшего к ориентировке. Хотя на самом деле рядовой персонаж криминальных игр по своим умственным и волевым качествам, как правило, действительно не способен быть столь наблюдательным, так быстро ориентироваться и принимать решение. Для него просто разворачивается давно известный сценарий, к которому он заранее готов[103]. Его всегда можно ошеломить неожиданным смехом или просто озвучиванием названия навязываемой игры.

Серое и бесцветное, совершенно неубедительное и очевидно формальное исполнение, тем более если оно сопровождается избитыми театральными штампами и жестами, неизменно провоцирует недоверие намеченной жертвы и к игре, и к игрокам, провоцирует нонконформные реакции потенциальных пострадавших. Интуиция подсказывает жертве, что этой игре верить нельзя. Она только не знает, что вот это ее недоверие уже давно впечатано в сценарий игры, шлифовавшейся веками не только стараниями пустых голов с наморщенными лбами, которые мельтешат перед ней, но и тысячами более крепких и цельных, хотя и совершенно непригодных для процесса созидания. «Такие были времена».

Весь облик персонификатора: его «сдавленно глуховатый» голос; властный и «стеклянно-проницательный» взгляд в сочетании с хорошо просвечивающей «лопушистостью» неудачника, которую «не надо играть», а, напротив, очень трудно скрыть; его ум, который представляет собой лишь механический слепок испытанных потерь и ошибок, необходимо порождает у потенциальной жертвы бессознательное чувство отчуждения и пренебрежения [104]. Пострадавший не готов к явлению обратимости (А.В. Петровский) в криминальной среде недостатков, задержек в психическом, моральном и личностном развитии, т.е. превращению их в адаптивные преимущества и необходимые условия преступной деятельности. Межличностный персонификатор хорошо может заразить своим естественным страхом потерпевшего, поскольку сам полон им. Его умение почти безошибочно выбрать самую уязвимую жертву также основано на механизме проекции своего личного страха (Перлз Ф., 1995). А солидная сдержанность командного голоса персонификатора является не более чем смесью опыта армейской службы и ситуативных опасений. Он властно задает вопросы или что-то требует от жертвы и одновременно поглядывает в страхе по сторонам: вдруг кто-то из представителей органов внутренних дел все-таки заинтересуется персонажем, который взялся играть роль «блюстителя порядка».

Криминальное «творчество», содержание которого состоит из обновления многовековых игр уголовного мира, является результатом своеобразного группового наглядно-действенного мышления. Это вовсе никакой не «практический интеллект», надстраивающийся над теоретическим. Просто существуют правила примитивной группы (Добрович А.Б., 1987), которые возлагают вину за обман кого-то из членов группы на него самого. Более того, потерпевший вдобавок еще и понижается в своем групповом статусе. Поэтому активисты подобных деструктивных групп всегда готовы воспользоваться случаем, чтобы нанести материальный или моральный ущерб своему «другану».

После ряда подобных агрессивных атак потерпевший, имеющий даже не средние, а явно пониженные умственные способности, легко понимает, в каких именно условиях он становится легко уязвим: отвлекся, засмотрелся на что-то эмоциональное, сконцентрировал свое внимание на грубые толчки или «наглое пролезание» кого-то без очереди – вот и поплатился. Эта модель легко переносится преступной группой на социальную реальность, к которой она длительно адаптируется, корректируется и «доводится» до статуса нового варианта одной из криминальных игр. Если, к примеру, пенсионеры, наученные опытом одного из потерпевших, перестают открывать двери «продавцам» и «попрошайкам», то вскоре к ним начинают стучаться деловые и властные персонажи под видом работников собеса, агентов тепло- и электроснабжения и т.п.

Можно и дальше обсуждать и спорить о деталях рассмотренных механизмов психологической травматизации, но без их продуктивного осознания оказывается совершенно невозможным восстановить положительную самооценку пострадавших, помочь им обрести уверенность в возможности преодоления травмы на пути социализации. И те объяснительные схемы поведения СП и МП, которые мы привели выше, оказываются вполне практически адекватными для решения стоящих перед консультантом задач, являются элементами ООД, необходимой для целенаправленной работы психолога.

Выше мы говорили о деструктивной функции аффекта, способного не только разрушать сознательный контроль, но и склеивать «голос совести» пострадавшего с воспринимаемым им образом конкретной преступной личности, обеспечивая тем самым процесс инсталляции персонификатора. Свойство аффекта метить ситуацию дает преступной личности – в условиях взаимоотношений власти – и другое преимущество. Аффект ограничивает ориентировку пострадавшего той намеренно искаженной и ограниченной картиной травматического взаимодействия, в консервации которой заинтересован персонификатор. Ведь тот, кому удалось заузить область ориентировки другого, неизбежно начинает управлять своим партнером, независимо от своих сознательных установок и ценностей (Ломов Б.Ф., 1980; Красило А.И., 1986).

То, что персонификатор не понимает и не признает в качестве реальности многие психологические «тонкости», также обеспечивает ему преимущество в борьбе за психологическую власть, которая становится единственной ценностью в рамках навязанного травматического взаимодействия.

Дело в том, что социализированная личность в своем развитии все более полно понимает многие негативные психологические условия и обстоятельства, которые в определенной степени не только объясняют, но и оправдывают непроизвольную агрессивность окружающих. Социализированная личность хорошо рефлексирует и свой случайный вклад в деструктивное взаимодействие, результаты которого она не могла предвидеть. Это понимание возлагает на нее новый груз ответственности и обязательств перед окружающими.

Подростковая тенденция видеть причину своих негативных переживаний, внутренних конфликтов и бед в сознательных действиях враждебно настроенных окружающих характерна для затянувшегося периода задержки субъекта в личностном развитии (или при полном подавлении соответствующей потребности). В то же время эта тенденция является достаточно «удобным» средством для возложения вины на окружающих. Отказ от развития позволяет социальному невротику в условиях конфликтного взаимодействия осуществлять быструю ориентировку за счет замены социального и личностного содержания конфликтной ситуации своими эгоцентрическими интересами, т.е. путем упрощения задачи, и принимать однозначные практические решения, которые Нс имеет возможность немедленно начать приводить в действие.

Поскольку в условиях травматического взаимодействия у пострадавшего исчезает ощущение большинства личностно значимых мотивов, содержащихся в его развивающейся и потому необходимо незавершенной системе ценностей, в сознании остаются лишь временные амбивалентные мотивы, которые послужили уязвимыми основаниями для принудительного втягивания в травматическое взаимодействие. Вследствие этого он видит травматическую ситуацию тенденциозно искаженной под влиянием эгоцентрических интересов МП, принимая ее в то же время за «объективно данную», видимую «своими глазами». Этот момент также автоматически становится элементом психологической власти персонификатора.

В своих воспоминаниях пострадавший представляет себя стремящимся к власти, но проявившим, с одной стороны, измену общественным ценностям, вследствие чего общество его тоже отвергает и он временно остается один на один с персонификатором. С другой стороны, если рассматривать ситуацию с точки зрения власти как ценности, для обеих сторон взаимоотношений власти представляется вполне очевидным умственное превосходство персонификатора, даже при его реальном IQ, равном 60%. Пострадавший, конечно, может быть одновременно внутренне не согласен с подобным выводом, но, во всяком случае, его озадачивает и тяготит собственная необъяснимая «глупость». Именно этот момент является причиной резкого снижения его самооценки.

Целью реабилитации, как известно, является полное или частичное восстановление личного и социального статуса пострадавшего (Кабанов М.М., 1980). Эта глубочайшая формулировка социального содержания реабилитации выходит за рамки психиатрической проблематики, анализируемой М.М. Кабановым, и оказывается вполне адекватной целям и задачам консультирования.

Основными показателями положительного личного статуса в рамках социально-гуманистического консультирования являются:

· восстановление позитивной личностной самооценки пострадавшего;

· соответствие уровня притязаний пострадавшего в той ведущей деятельности, где проявляется его личностная активность, задачам ближайшей зоны его развития;

· способность «выдерживать противоречие» (Э. В. Ильенков) между потребностью «сбросить груз прошлого» и необходимостью предварительного «совладания» с задачами ряда нормативно-кризисных этапов и соответствующих стабильных периодов развития.

При этом основными показателями положительного социального статуса пострадавшего выступают:

· ориентация пострадавшего в реальном поведении на высший уровень культурно-исторических ценностей, независимо от степени их наличного социального распада;

· принятие пострадавшего ребенка или подростка «на равных» в детский коллектив (толерантность окружающих к противоречию между травматической ущербностью и позитивной самооценкой пострадавшего);

· обеспечение для пострадавшего возможности реального общения с членами его референтной группы на игровом, деловом и духовном уровнях.

Прежде всего, очевидно, необходимо привести аргументы, почему именно самооценка пострадавшего имеет для нас центральное значение. Во-первых, потому, что именно она в первую очередь страдает в результате переживания травматической ситуации. А во-вторых, потому, что самооценка – это нечто большее, чем то значение, которое придается ей в гениальных экспериментах школы К. Левина (Зейгарник Б.В., 1982). В нашем понимании работы К. Левина являются в прямом смысле вершинами экспериментального исследования личности: на более глубокое изучение личности эксперимент как метод вообще не может претендовать. Но за экспериментальными барьерами, которые великий психолог любил наглядно изображать, мы не имеем возможности разглядеть ценностный уровень личности, истинные человеческие потребности, связанные с мотивами самореализации. В «экспериментальном масштабе» мы видим, как гениально заметил сам К. Левин, лишь квазипотребности. Точно также исследования фрустрации (Зейгарник Б.В., 1981) являются, на наш взгляд, вершиной экспериментального исследования депрессивного состояния. Испытуемый отказывается от попыток «дотянуться» до заблокированной инструктивными установками цели и продолжает оставаться в замкнутом «квазипространстве». Взаимоотношения власти, сложившиеся у испытуемого с психологом, обеспечивают послушное исполнение инструкции фрустрированным индивидом.

Теперь проведем мысленный эксперимент: представим, что индивид – не в результате добровольного согласия с экспериментальными условиями, а в результате психологической травмы – не может «дотянуться» до духовных ценностей, составляющих весь смысл его жизни. Во что тогда превратятся его попытки и каков будет результат отказа от достижения желанной цели? Исходя из этих рассуждений, мы пришли к выводу, что задаче исследования реального содержания личностной самооценки, на наш взгляд, более адекватен сравнительно-клинический метод (Эльконин Д.Б., 1989).

И действительно, самооценка – более сложное прижизненное новообразование, чем ее проявления в условиях экспериментальных исследований. В ней одновременно существуют, в качестве двух ее неразрывных сторон, результаты интериоризации, говоря словами Э. Фромма (1992), «материнского» и «отцовского» отношения к ребенку. «Материнская» позиция обеспечивает безусловное самопринятие индивидом себя как личности, а «отцовская» является мощным источником его стремления к самореализации, порождает желание достичь действительных, социально значимых результатов. Тем самым самооценка становится надежным показателем психологического здоровья личности и критерием эффективности консультирования; именно критерием, а не объектом, на который надо непосредственно воздействовать.