Французский врач

В конце восьмидесятых годов, когда мы с Галей жили в Москве, тяжело заболела наша годовалая дочь Лиза.

Однажды днем жена готовила на кухне. Лиза всегда была живой и подвижной и, на удивление всех знакомых, в год уже ходила. Она подбежала к маме и, желая ей помочь, схватилась за ручку кастрюльки.

— Лиза! Осторожно! — крикнула Галя и бросилась к дочке, но не успела. Лиза опрокинула на себя кипяток и сильно обожгла руку.

Я был за городом, на даче. Возвращаясь с шофером домой, я увидел белую машину с красным крестом, отъехавшую от нашего дома. «Скорая помощь» включила сирену и на полной скорости помчалась по широкой улице среди расступавшихся перед ней автомобилей. У меня дрогнуло сердце. Вид врача, пожарников или милиции возле твоего дома против воли наводит на мысль о том, что они имеют отношение к тебе и к твоим близким. Но я потом уже заметил за собой и другое: все, что касается моих детей, я немедленно чувствую на расстоянии.

С трудом обогнав «Скорую», я увидел в окне лица Гали и ее подруги Ирины. Остановив машину у тротуара, я бросился наперерез санитарному автомобилю, рискуя быть раздавленным.

— Галя! — крикнул я. — Что случилось?

Санитар открыл дверцу, и я увидел на руках у Гали Лизу с забинтованной до самого плеча рукой.

— Что случилось? — повторил я, забираясь в машину.

Галя рассказала мне о происшествии.

В больнице Лизу тут же заботливо уложили на каталку, и мы вместе с санитарками покатили ее в процедурный кабинет, держа за здоровую ручку.

— Дальше нельзя, — остановила нас санитарка. — В процедурную посторонним вход воспрещен!

Мы отнеслись к этому запрету с полным доверием. Знай я тогда, что произойдет, я пошел бы за Лизой, как бы меня ни удерживали. Во Франции, к слову сказать, никому не приходит в голову запретить родителям находиться возле ребенка даже во время более сложной операции.

Из кабинета на минуту выглянул малорослый белобрысый врач, который подошел к нам поздороваться, но руки не подал. Вел он себя развязно, шумно жевал американскую резинку и явно заглядывал мне в руки. Это было начало той эпохи, когда многие врачи, быстро приспособившись к новым обстоятельствам, стали лечить больных не иначе как за хорошие деньги, передаваемые из рук в руки. Да боже мой! Неужели я чего-то пожалел бы для моей единственной и горячо любимой дочери? Он, что, не понимал, с кем имеет дело? Я тут же уловил запах низкокачественного спиртного, поспешно принятого между двух больных безо всякой закуски, который исходил от этого чахлого, но наглого медика.

— Послушайте, доктор… — начал я, но он уже скрылся за белой дверью.

Через полчаса из кабинета выбежала медсестра с испуганными глазами и поспешно направилась к нам: Лиза потеряла сознание. Оказалось, ей прежде всего сделали противостолбнячный укол, даже не спросив у нас историю болезни. Противостолбнячную прививку Лизе делали пару недель назад, а это не тот укол, который можно повторять дважды — во всяком случае, не раньше, чем через год.

Потом я много раз консультировался с разными врачами. Некоторые говорили, что даже повторный противостолбнячный укол такой реакции вызвать не мог. Другие говорили о возможной аллергии. Конечно, аллергия не вызывает такого резкого скачка температуры. Но кто знает, ведь эта странная болезнь еще так мало изучена.

А один мой знакомый, старый еврей-рентгенолог Лева Левин сказал мне со всей мудростью, присущей этому вечно гонимому народу:

— Эх, Леня! А ты уверен, что он ввел ей именно противостолбнячную сыворотку? При нынешних обстоятельствах ты вообще не можешь знать, что ей вкололи. И не внесли ли при этом неизвестно какой инфекции…

Отстранив сестру, я распахнул дверь процедурной. Моя дочь лежала бледная, с закрытыми глазами, без сознания. Вокруг нее хлопотали встревоженные медсестры. Растерянный врач, поминутно вытирая рукавом халата испарину со лба, давал им указания.

— Гражданин! Немедленно покиньте процедурную! — закричал он на меня.

— Я не гражданин, я отец, — стараясь сохранять спокойствие, сказал я ему жестко. — И предупреждаю: если ребенок умрет, ты не доживешь до конца рабочего дня!

Врач побледнел, и сестры вывели меня в коридор.

Минут через двадцать приехал наряд милиции — смертельно напуганный хирург бросил Лизу на попечение медсестер и побежал звонить в отделение.

— Ваши документы! Почему угрожаете медперсоналу? — обратился ко мне сержант.

Узнав, в чем дело, он пришел в замешательство.

— Гражданин, вы не имеет права угрожать самосудом, — сказал он довольно мягко, понимая мое состояние. — На это существует правосудие.

— Сержант! — прервал я его. — У тебя дети есть?

— Двое, — тут же откликнулся он.

— Так вот. Пусть меня судят, но если мой ребенок умрет, я буду знать, кто убийца. Я буду знать, кто совершил преступление, и сделаю все, чтобы он больше никогда не калечил людей, которые обратились к нему за помощью!

Сержант не знал, что предпринять. Не везти же меня, в самом деле, в кутузку? Два молодых милиционера переминались с ноги на ногу, готовые исполнить любые его приказания. Но сержант оказался неглупым.

— Ладно, папаша, — сказал он примирительно. — Не будем мешать медицине. Я уверен, что ваш ребенок будет долго жить. И будет счастливей, чем мы с вами.

Лиза пришла в себя к вечеру. Поднялась температура, она металась по подушке, плакала и звала маму. Галя осталась при ней, а когда Лиза наконец заснула, остаток ночи провела на стуле в коридоре больницы.

Лиза выжила, но очень тяжело заболела. Было страшно смотреть, как она чахнет. Никто не мог мне сказать, в чем дело. Мы возили ее по разным специалистам, консультировались, делали анализы… Причина болезни оставалась неизвестной. Я уверен, что роковую роль сыграла та двойная инъекция, и не переставал искать врача, способного поставить диагноз. Меня познакомили с профессором Вишневским, главным врачом одной из детских клиник Москвы. Это был опытный врач, любящий свою профессию. Он согласился взять Лизу на обследование.

Придя в больницу с Лизой на руках, я был поражен картиной бедности и упадка, характерной для послеперестроечной России того времени. Один из лучших педиатров Москвы, а возможно, и всей страны не мог обеспечить больным детям хотя бы сносных условий лечения. Палаты были переполнены, дети лежали в коридорах, в процедурных и даже на лестничных площадках. Не хватало лекарств. Дети ели то, что им могли принести родители, и тогда, когда у тех было время их навестить. Было нечем платить персоналу, и несколько оставшихся нянечек проделывали нечеловеческую работу, чтобы поддержать в больнице хотя бы минимальную чистоту. Многие медсестры ушли, привлеченные другими, более интересными предложениями. Правда, те, что остались, были преданы больным детям и своему главврачу всей душой.

Я немедленно позвонил в банк «Сталечный», с которым тогда был тесно связан, и добился, чтобы больнице выделили кредит. Мне сразу понравился этот врач, для которого заработок стоял на втором месте, а на первом — больные дети, которых ему доверили.

И я в нем не ошибся. Через неделю Вишневский вызвал меня к себе и сообщил со всей прямотой:

— Болезнь вашей девочки называется почечным рефлюксом. Это очень серьезное заболевание.

— И что это значит? — спросил я, еще не понимая, насколько это страшно.

Вишневский помолчал, словно обдумывая, как бы мне это так объяснить, чтобы я не потерял надежды.

— Само слово рефлюкс происходит от латинского глагола, означающего «течь обратно». Это пассивный возврат жидкости из одного органа в другой под действием простой силы тяжести или разности давлений, тогда как она в этот орган возвращаться не должна. Понимаете, обычно между такими органами имеется система клапанов. У вашей дочери эти клапаны не работают, и жидкость возвращается обратно, отравляя организм.

Я сразу все понял.

— Какое лечение? — спросил я коротко. — Я могу достать любые препараты, даже самые редкие и новые. И что касается денег…

Вишневский развел руками.

— К сожалению, современная медицина не умеет этого лечить…

— Операция? — спросил я снова.

Вишневский грустно покачал головой.

— А за границей?

Он снова пожал плечами:

— Я внимательно слежу за всем новым, но пока что… Может быть, через несколько лет… Если ваша дочь…

Было ясно, что Лиза не выживет.

Я всю жизнь мечтал иметь детей. Теперь у меня был ребенок, пока единственный, я любил его, как не любил никого и никогда в жизни, и даже не мог представить, что я его потеряю. Каждый вечер я долго сидел возле Лизы и ложился спать в страхе, что, проснувшись, больше ее не увижу. Не знаю, что было бы со мной, если бы это случилось.

Мы бросились в Вену и обошли там лучших специалистов. Все они хотели помочь, но ничего не могли сделать. Временами у Лизы поднималась температура, доходившая до сорока, она держалась вопреки всем антибиотикам в течение двух недель, а потом падала до тридцати пяти. На мою девочку было страшно смотреть.

Бог помог нам: мы оказались во Франции. Галя знает немецкий, и в Париже случайно познакомилась с Сильвией, молодой женщиной, которая в Австрии была топ-моделью. Теперь она живет во Франции, замужем за врачом-рентгенологом. Муж ее работал в клинике около авеню Виктора Гюго. Он сказал, что к ним приходил для консультаций один из лучших французских урологов. Я сразу же отправился к нему на прием.

Доктор Монтупе взялся обследовать Лизу и уже через неделю предложил сделать ей операцию, после которой все придет окончательно в норму. Он надеялся не на частичное облегчение, а на полный успех.

— Должен вас, однако, предупредить, — сказал он нам с Галей через переводчика, — это новая операция, и пока что мало кто ее делает. Имеется определенный риск…

У нас не было другого выхода.

Операция прошла успешно и даже безболезненно. Французский врач спас нашу дочь. Сейчас ей восемнадцать лет. Она говорит на четырех языках: русском, французском, английском, немецком. Занимается рисованием, танцами. Я любуюсь, когда она плавает и ныряет в бассейне, как рыбка, и часами весело играет со своим шестилетним братом, родившимся уже в Париже. Моя дочь любит хорошо и современно одеться и знает всех новых модельеров — Жана-Поля Готье, Джона Галиано, Марка Жакоба или Барбару Бюи. Мало кому известно, что эти имена давно затмили таких кумиров нашей молодости, как Диор, Нина Риччи или Живанши. Балую ли я мою дочь? А как вы думаете? Конечно! После всего, что мы пережили с Галей…

И могу ли я не любить Францию?

Перед каждым праздником я звоню доктору Монтупе и посылаю ему в подарок бутылку лучшего шампанского «Крюг» специального резерва двенадцатилетней давности — лучший возраст для французского шампанского.