Критика антропоцентризма

Как мыслитель Монтень сформировался в эпоху позднего Возрождения, на излете того культурного движения в Европе, которое принято называть ренессансным (возрожденческим) гуманизмом. Ставя своей основной задачей «возрождение» греко-римской культуры, желая напитать ее достижениями собственную, позднесредневековую цивилизацию, гуманисты осуществляли грандиозный синтез христианской «веры» и античной «мудрости». Такой синтез был возможен в той мере, в какой античность и христианство несли в себе ряд сходных и даже совпадающих черт.

Важнейшей из них был антропоцентризм - учение о том, что человек – это абсолютно привилегированное существо в мироздании, а само мироздание существует исключительно ради человека, для его блага. Цицерон, например, в трактате «О природе богов» создал подлинный гимн человеку, который «по природе своей превосходит все прочие живые существа» в мире, тогда как сам мир «создан ради людей, и все, что в нем есть, изготовлено и придумано для пользы людей». «И не только на поверхности земли, но и во мраке ее недр скрывается много полезных вещей, которые созданы на потребу человеку, и только люди их открывают» [13. С.152]. Аналогично и библейское представление о человеке, созданном к тому же по образу и подобию своего творца: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всякими животными, пресмыкающимися по земле» (Бытие. I. 27—28). Гуманизм развил антропоцентристскую идею до логического конца. «Если же очевидно,— писал в XV в. Дж. Манетти,— что прочие живые существа были созданы исключительно ради человека, то можно заключить, что единственно ради человека был создан и устроен Богом мир, поскольку он создан, как мы сказали, ради одушевленных существ, а те — ради человека. И об этом достоверно свидетельствует то, что все созданное предназначается для одного человека и служит ему удивительным образом, что видим мы, как говорится, яснее полуденного солнца». «Итак с самого начала Бог, видимо, посчитал это столь достойное и выдающееся свое творение настолько ценным, что сделал человека прекраснейшим, благороднейшим, мудрейшим, сильнейшим и, наконец, могущественнейшим» [5. С.19].

На фоне этой двухтысячелетней традиции прославления человека позиция Монтеня выглядит, по меньшей мере, шокирующей. Всю свою непримиримость к антропоцентризму автор излил в знаменитой главе «Апология Раймунда Сабундского» [9. С.380], составляющей интеллектуальное ядро «Опытов».

«Пусть он (человек) – восклицает Монтень,— покажет мне с помощью своего разума, на чем покоятся те огромные преимущества над остальными созданиями, которые он приписывает себе. Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропот безбрежного моря, – что все это сотворено и существует столько веков только для него, для его удобства и к его услугам? Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином и владыкой Вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то, что повелевать ею! На чем основано то превосходство, которое он себе приписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один может воздать хвалу его творцу и отдавать себе отчет в возникновении и распорядке Вселенной?

Кто дал ему эту привилегию? Пусть он покажет нам грамоты, которыми на него возложены эти сложные и великие обязанности». «По суетности воображения он равняет себя с Богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий», тогда как на деле он «помещен среди грязи и нечистот мира, он прикован к худшей, самой тленной и испорченной части Вселенной, находится на самой низкой ступени мироздания, наиболее удаленной от небосвода, вместе с животными наихудшего из трех видов» [9. С.380].

Человек в антропологии Монтеня изымается из предустановленной богом сверхъестественной иерархии ценностей и возвращается матери-природе как одно из ее порождений, как ее неразрывная часть.

«Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она мною, нежели я ею?». В этом парадоксальном и неожиданном замечании – парадоксальном, но чрезвычайно характерном для философии Мишеля Монтеня, выражено глубочайшее содержание его антропологии, отказ рассматривать мир исключительно с точки зрения человека как венца и перла божественного творения [3. С.219].

Полемика Монтеня против антропоцентризма двусторонняя: она означает одновременно и подчинение человека общим естественным закономерностям, и отказ видеть в нем предмет исключительных забот божественного промысла. Человек как часть природы не может претендовать на особое попечение бога-промыслителя: мир вращается не для него и не вокруг него, ни богу, ни природе нет дела до судеб не только отдельного человека, но и всего человечества. Только «по суетности воображения» человек «равняет себя с богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий, преуменьшает возможности животных, своих собратьев и сотоварищей...» [9. С.423].

Подобное сближение человека с животными не означает в глазах Монтеня его «принижения» прежде всего потому, что в мире природы нет вообще иерархии. Подчеркивание черт сходства в поведении человека и животных не есть унижение человека: поняв свою связь с миром природы, свое единство со всем живым, человек должен «признать этот порядок и подчиниться ему», ибо в мире природы он «не имеет никаких подлинных и существенных преимуществ или прерогатив» [9. С.445].

«Все сказанное мною, — формулирует свой вывод Монтень,— должно подтвердить сходство между положением человека и положением животных, связав человека со всей остальной массой живых существ. Человек не выше и не ниже других...» [9. с.499].

Истинное достоинство человека — не в возвышении его от природного до божественного состояния, а в осознании себя частицей величественной, вечной и постоянно изменчивой природы. И если «все, что существует в подлунном мире, как утверждает мудрец, подчинено одному и тому же закону и имеет одинаковую судьбу» то необходимо осознать, что, подобно всему сущему, человек подчинен «общим законам» природы [9. С.526].

Это означает, в свою очередь, новую трактовку Монтенем, по сравнению с гуманистической традицией фичинианской школы, проблемы человеческой свободы. Свобода заключена не в особом, иерархическом или вне-иерархическом положении человека, не в повиновении этой иерархии и не в нарушении ее: поскольку существование иерархии вообще отвергается в философии Монтеня, свобода человека может осуществиться лишь в признании природного закона, в том, чтобы жить и действовать согласно ему.

2.2 Что есть «человеческое знание»

В момент разрыва с гуманистической концепцией, принципиально настаивая на «сходстве в положении всех живых существ, включая в их число и человека», который «не выше и не ниже других», Монтень сталкивается с вопросом о границах человеческого знания, о доступности для человека истины. В результате он вступает в конфликт с одним из наиболее авторитетных учений своего времени – с учением о «естественной теологии». Естественная теология, разработанная еще в XIII в. Фомой Аквинским, исходила из того, что, двигаясь логическим путем от следствий к причинам, то есть от творения к творцу, можно, в конечном счете, дойти до «первой причины» всех явлений и всего мироздания – до Бога [2. С.143]. Иными словами, если Бог есть абсолютное бытие и абсолютная истина, то человек – это как раз то исключительное существо, которому одному дано, пользуясь средствами разума, бесконечно приближаться к этому бытию, проникать в «первопричину», в самую сущность вещей: раскрывая для себя окружающий мир, человек раскрывает и создавшего этот мир Бога — последнюю, безотносительную истину бытия. Таким образом, пафос естественной теологии в том, чтобы максимально согласовать данные разума со сверхразумной верой, а истины, добываемые «светскими», положительными науками, с истиной Откровения.

Пафос Монтеня прямо противоположен; он направлен на то, чтобы как можно дальше развести человеческие науки, человеческое знание, с одной стороны, и истины христианской веры – с другой.

Абсолютное бытие (Бог), по Монтеню, настолько превосходит все возможности человеческого разума, все «естественные» способности человеческого познания, что предстает как непостижимое начало мира, отделенное от человека непроницаемой завесой тайны. «Мы не имеем никакого общения с бытием»,— утверждает Монтень,— «уловить бытие» «равносильно желанию удержать в пригоршне зачерпнутую воду». Если и возможно единение человека с Богом, то оно достижимо отнюдь не за счет человеческих усилий, а за счет инициативы самого Бога, проявляющейся в актах Откровения и Благодати: «Человек не в состоянии подняться над собой и над человечеством, ибо он может видеть только своими глазами и постигать только своими способностями. Он может подняться только тогда, когда Богу бывает угодно сверхъестественным образом протянуть ему руку помощи; и он поднимется, если откажется и отречется от своих собственных средств и предоставит поднять себя и возвысить небесным силам. Только наша христианская вера, а не стоическая добродетель может домогаться этого божественного и чудесного превращения, только она может поднять нас над человеческой слабостью» [9. С.439].

Позицию Монтеня, отстаиваемую в «Апологии», принято называть скептическим фидеизмом [11. С.13]. Как таковой, фидеизм, утверждающий приоритет веры над знанием и, соответственно, приоритет «сверхразумных» истин над истинами «разумными», имеет не менее давнюю историю, чем «естественная теология», и потому Монтень вовсе не оригинален, когда восклицает: «Если даже та доля разума, которой мы обладаем, уделена нам Небом, как же может эта крупица разума равнять себя с ним? Как можно судить о его сущности и его способностях по нашему знанию!». Оригинальность Монтеня, прежде всего – именно в тех скептических выводах, которые он делает из фидеистической позиции. Поскольку истина Откровения неизмеримо превосходит все человеческие понятия и представления, постольку «потусторонние стремления» внушают автору «Опытов» не отказаться от разума, но подвергнуть его испытанию, посмотреть, чего он стоит, будучи предоставлен самому себе,– таков замысел Монтеня. «Рассмотрим же человека, взятого самого по себе, без всякой посторонней помощи, вооруженного лишь своими человеческими средствами и лишенного божественной милости и знания, составляющих в действительности всю его славу, его силу, основу его существа. Посмотрим, чего он стоит со всем этим великолепным, но чисто человеческим вооружением» [9. С.401].

Не имея возможности прорваться в мир потусторонних «первопричин» и идеальных «сущностей», монтеневский человек остается один на один с посюсторонним, «феноменальным» миром – миром явлений. Явления же, утратившие право на причастность к своим божественным—вечным и неизменным – первообразам, предстают перед нами всего лишь как подвижные, неустойчивые, неуловимые «видимости», «кажимости» [11. С.14].

Здесь-то и обнаруживается, что такой мир не поддается сколько-нибудь надежной и однозначной «расшифровке» — причем не только в силу собственной изменчивости, но и в силу «недостоверности и слабости» чувств самого человека: во-первых, по способности восприятия он уступает даже животным, одни из которых превосходят его слухом, другие — зрением, третьи—обонянием и т. п. (да и вообще, замечает Монтень, «кто знает, не лишены ли мы одного, двух или даже многих чувств?»); во-вторых, сама эта способность меняется от человека к человеку; в-третьих, она зависит от «телесных изменений», которые с нами происходят (для больного вкус вина не тот, что для здорового, окоченевшие пальцы иначе ощущают твердость дерева и т. п.); в-четвертых, она связана с постоянными переменами в наших «настроениях» и «состояниях души»; и, наконец, в-пятых — с самим течением времени, когда- то, что вчера казалось нам истинным, сегодня представляется ложным, и наоборот.

Но дело не ограничивается областью одних только чувств. Ведь «чувства являются началом и венцом человеческого познания», а потому и наш интеллект не может претендовать на владение сколько-нибудь достоверной истиной о вещах. Лучшее тому доказательство — борьба и смена различных философских и натурфилософских концепций: «...когда появляется какое-нибудь новое учение, у нас есть много оснований не доверять ему, памятуя, что до его появления процветало противоположное учение; и подобно тому, как оно было отвергнуто новой точкой зрения, точно так же в будущем может возникнуть еще какое-нибудь третье учение, которое отвергнет это второе» [9. С.438].

Хаос открывается Монтеню и тогда, когда он погружается в область человеческой морали, в область обычаев, верований, общественных установлений и законов, совершенно не похожих на европейские. Так, существуют народы, где «оплакивают смерть детей и празднуют смерть стариков», где «ни разу в жизни не стригут ни волос, ни ногтей», где «не считают постыдным иметь детей от собственной матери», где «почтительный сын обязан убить отца, достигшего известного возраста», где «женщины носят на подоле одежды в качестве почетного знака столько нарядных кисточек с бахромой, сколько мужчин они познали за свою жизнь», где «красивыми считаются женщины с бритыми головами» и т. п.

Какие из этих «привычек» следует признать «нормальными», отвечающими человеческой «природе», а какие — нет? Ведь американскому индейцу европейские законы представляются такими же нелепыми и извращенными, какими индейские кажутся европейцу. Может ли философ, вынесший бога «за скобки», найти всеобщий, общеобязательный, иными словами, «естественный» закон для человечества, незыблемые критерии истины? Или же единственный закон, правящий миром,— это закон относительности, субъективности и произвольности наших чувствований, восприятий, знаний и моральных установлений? И Монтень заключает: «Если человек признается в незнании первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всей остальной науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху; ведь целью всех споров и всякого исследования является установление принципов, а если эта цель не достигнута, то человеческий разум никогда не может ничего решить» [9. С.457].