Мезенская ссылка 4 page

Восточные патриархи «задумалися», не зная, что отвечать, а русские архиереи, «что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: “глупы‑де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные‑де люди были, – чему им верить? Они‑де грамоте не умели!”». Как же заезжие «просвещённые» греки сумели задурить головы русским архиереям, если те всерьёз стали считать, что святость напрямую зависит от учёности!..

На такой неожиданный аргумент Аввакуму только и оставалось, что «побраниться». «Чист есмь аз, – сказал он напоследок, – и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: “лутче един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных!” [64] » Исчерпав все свои аргументы, «отцы освященного собора» пришли в неизъяснимое бешенство и, уже ничего не стесняясь, дали волю рукам: «“Возьми, возьми его! – всех нас обесчестил!” Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились, человек их с сорок, чаю, было, – велико антихристово войско собралося! Ухватил меня Иван Уаров да потащил. И я закричал: “постой, – не бейте!” Так оне все отскочили. И я толмачю‑архимариту говорить стал: “говори патриархам: апостол Павел пишет: таков нам подобаше архиерей – преподобен, незлобив [65], и прочая; а вы, убивше человека, как литоргисать станете?” Так оне сели». Видя, что разумные аргументы не действуют на умы «просвещённых» архиереев, Аввакум прибегает к традиционному для Руси «юродскому дурачеству»: «И я отшел ко дверям да набок повалился: “посидите вы, а я полежу”, говорю им. Так оне смеются: “дурак‑де протопоп‑от! и патриархов не почитает!”» Однако «дурачество» это было полно глубокого смысла. Оправдывая своё поведение от Писания, Аввакум отвечал архиереям новозаветной фразой, обосновывавшей с богословской точки зрения подвиг юродства: «Мы уроди Христа ради; вы славни, мы же бесчестни; вы сильни, мы же немощни! [66] »

«Этот жест, – пишет академик А.М. Панченко, – расшифровывается с помощью Ветхого Завета. Аввакум подражал пророку Иезекиилю: “Ты же ложись на левый бок твой и положи на него беззаконие дома Израилева… Вторично ложись уже на правый бок, и сорок дней неси на себе беззаконие дома Иудина”. По велению свыше Иезекииль обличал погрязших в преступлениях иудеев, предрекал им смерть от моровой язвы, голода и меча. Это предсказание повторил и Аввакум. О “моровом поветрии” (пережитой Москвою чуме) и “агарянском мече” как наказании за “Никоновы затейки” Аввакум писал царю еще в 1664 году, в первой своей челобитной. К этой теме он возвращался не раз и в пустозёрской тюрьме: “Не явно ли то бысть в нашей России бедной: Разовщина – возмущение грех ради, и прежде того в Москве коломенская пагуба, и мор, и война, и иная многа. Отврати лице свое, Владыко, отнеле же Никон нача правоверие казити, оттоле вся злая постигоша ны и доселе”».

Закончился спор с патриархами обсуждением «сугубой» и «трегубой» аллилуйи. Но и здесь вдохновенный Аввакум «посрамил в них римскую ту блядь Дионисием Ареопагитом». Чудовский келарь Евфимий, сам переводивший богословские трактаты Дионисия, ничего не мог ответить, а только сказал: «Прав‑де ты, – нечева‑де нам больши тово говорить с тобою». После этого Аввакума на цепи вывели из Крестовой палаты.

* * *

После спора со «вселенскими» патриархами Аввакума под караулом из тридцати стрельцов доставили на Воробьёвы горы. Вместе с ним туда же привезли и других «церковных мятежников» – инока Епифания и священника Лазаря, «остриженных и обруганных». 30 июня их перевели в Андреевский монастырь на Конюшенный двор. Монастырь этот, расположенный у подножия Воробьёвых гор, был основан Ф.М. Ртищевым у старинной церкви Святого Андрея Стратилата. Именно здесь жили приглашённые Ртищевым из Малороссии учёные монахи. Затем заключённых перевели в Саввину слободу, также находившуюся поблизости – при Саввином монастыре, присоединённом в 1649 году к Новодевичьему. При этом повсюду их сопровождал крепкий караул. «Что за разбойниками, – не без иронии замечает Аввакум, – стрельцов войско за нами ходит и срать провожают; помянется, – и смех и горе, – как то омрачил дьявол!»

Но даже в монастырской темнице, под крепкой стрелецкой охраной не давал «богатырь‑протопоп» покоя своим врагам. Неоднократно после соборного осуждения пытались склонить они Аввакума и его единомышленников к новой вере. Так, 26 июня царь присылал к нему для увещания старца Григория Неронова, принёсшего покаяние перед никонианским собором, и дьяка Конюшенного приказа Тимофея Семёновича Маркова. «Много кое‑чево говоря, с криком разошлись и со стыром (спором. – К.К.) большим, – вспоминал Аввакум. – Я после ево написал послание и с сотником Иваном Лобковым к царю послал; кое о чём многонько поговоря, и благословение ему и царице и детям приписал». 4 июля на Андреевское подворье приезжал «шпынять» дьяк Тайного приказа Дементий Минич Башмаков: «Бытто без царева ведома был, а опосле, бывше у меня, сказал: по цареву велению был. Всяко бедные умышляют, как бы им меня прельстить, да Бог не выдаст за молитв Пречистыя Богородицы: Она меня помощница, обороняет от них».

Появление Дементия Башмакова в темнице у Аввакума далеко не случайно. «Дементий – фигура знаковая, лицо не просто доверенное – посвящённое в самые сокровенные тайны Алексея Михайловича», – пишет И. Л. Андреев. Иностранцы называли его «вице‑канцлером». В своё время царь подсылал его к оставившему патриаршую кафедру Никону, пытаясь договориться с ним.

Через месяц после «стязания со вселенскими», 17 июля 1667 года, Аввакуму, священнику Лазарю и соловецкому иноку Епифанию за их упорство вынесли окончательный приговор: Аввакума и Лазаря «паки… проклятию предаша», а Епифания – «проклятию предаша, и иночества обнажиша, и острищи повелеша, и осудиша отослати к грацкому суду». 20 июля узников перевели из Москвы в монастырь Николы на Угреше. Сюда приезжал к Аввакуму 22 июля стрелецкий голова Юрий Петрович Лутохин, управляющий царским имением в селе Измайлове, также доверенное лицо Алексея Михайловича. «Кое о чем много говорили», – скупо бросает Аввакум в основной редакции «Жития», а в другом месте добавляет: «Тут голову Юрья Лутохина ко мне опять царь присылал и за послание “спаси Бог” с поклоном большое сказал, и, благословения себе и царице и детям прося, молитце о себе приказал». Царь желал сохранять хорошее лицо при дурной игре. Протопоп Аввакум, всегда привыкший думать о людях лучше, чем они есть на самом деле, продолжал наивно верить в «доброго царя».

5 августа Аввакума, Лазаря и Епифания привезли в Москву на Никольское подворье, где их вновь допрашивали, на этот раз три архимандрита – владимирского Рождественского монастыря Филарет, новгородского Хутынского Иосиф и ярославского Спасского Сергий: «взяли у нас о правоверии еще сказки». Заключённым были заданы следующие вопросы: признают ли они Восточную Церковь истинно святою и православною, а таинства и богослужебные чины, в ней совершаемые, – истинными; признают ли царя Алексея Михайловича, вселенских патриархов, новопоставленного московского патриарха Иоасафа II и весь священный собор православными и пастырями и учителями всем христианам; считают ли они новоисправленные книги «святыми, честными и правыми» и что думают о Символе веры, о трегубой аллилуйе, о троеперстном сложении руки для крестного знамения, о четвероконечном кресте и о других «новоисправленных» обрядах? Судя по стилю, эти явно провокационные вопросы готовились не кем иным, как прилежным учеником иезуитов Паисием Лигаридом.

Отвечая на поставленные вопросы, Аввакум «подал писмо своей руки», в котором достаточно дипломатично старался обойти вопрос о вере царя, обвиняя в «церковном нестроении» Никона. Однако, учитывая, что инициатором церковной реформы был сам царь, ответ Аввакума звучал откровенно вызывающе: «Церковь православна, а догматы церковныя от Никона еретика бывшаго патриарха искажены новоизданными книгами – первым книгам, бывшим при пяти бывших патриархах во всем противны, в вечерни и в заутрени и в литоргии и во всей Божественной службе не согласуются. А государь наш царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, православен, но токмо простою душею принял от Никона, мнимаго пастыря, внутренняго волка, книги, чая их православны, не разсмотря плевел еретических в книгах, внешних ради браней, понял тому веры, и впредь чаю по писанному: праведник аще падет, не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его. А про патриархов слышал я от братий духовных, что у них в три погружения не крестятся, но обливаются по‑римски, и крестов на себе не носят, и в сложении перст знаменующихся, слагая три персты, Христово вочеловечение отмещут, и сие есть все неправославно, но противно святей соборной и апостольской Церкви. А я держу православие бывшее и прежде Никона патриарха и книги держу письменныя и печатныя, изданныя от пяти патриархов: Иева и Ермогена, Филарета, Иоасафа и Иосифа московских и всея Русии, и выше их от митрополитов и архиепископов и епископов московских и всея Русии, и хощу собором бывшим при царе Иване Васильевиче прав быти, на немже был и Гурий наш казанский чудотворец, с сими книгами живу и умираю».

8 августа к Аввакуму ночью приезжали «уговаривати же» Дементий Башмаков и Артамон Сергеевич Матвеев, тот самый, что участвовал в 1665 году в сыске старца Капитона и в разорении Вязниковских скитов. Взятый в 13 лет в царский дворец, Артамон Матвеев рос и воспитывался вместе с будущим царём Алексеем Михайловичем, который в дальнейшем был очень привязан к Матвееву и в письмах называл его не иначе как «мой друг Сергеич». Женатый на шотландке из Немецкой слободы, Матвеев отличался своими прозападными настроениями, увлекался оккультизмом, астрологией. Дом его был обставлен по‑европейски. В этой атмосфере провела детство и юность его воспитанница – будущая мать Петра I Наталья Нарышкина. Диакон Феодор недаром сравнивал игравшего далеко не последнюю роль на Соборе 1666–1667 годов и приставленного к восточным патриархам Артамона Матвеева с Малютой Скуратовым и писал о нём: «Артемон, льстец нынешнего царя Алексия, душепагубной потаковник и верным всем наветник лютый».

От имени царя нежданные ночные посетители говорили льстивые слова: «Протопоп, ведаю‑де я твое чистое и непорочное и богоподражательное житие, прошу‑де твоево благословения и с царицею и с чады, – помолися о нас!» Эти слова посланник произносил, низко кланяясь Аввакуму. Но в конечном итоге вся речь свелась к следующему: «Пожалуй‑де послушай меня: соединись со вселенскими теми хотя небольшим чем!»

Однако для Аввакума, который призывал своих сторонников «ни в малом, ни в великом» не соединяться с «никонианской прелестью», это было совершенно неприемлемо. Он твёрдо отвечал посланникам царя: «Аще и умрети ми Бог изволит, с отступниками не соединяюся! Ты, – реку, – мой царь; а им до тебя какое дело? Своево, – реку, – царя потеряли, да и тебя проглотить сюды приволоклися! Я, – реку, – не сведу рук с высоты небесныя, дондеже Бог тебя отдаст мне».

10 августа Аввакума перевезли в Чудов монастырь, куда приходили его «прелщати» митрополит Павел Крутицкий, архиепископ Иларион Рязанский, а затем архимандрит Чудовский Иоаким. Все эти уговоры, непосредственно направляемые царём, также не дали никаких результатов.

Наконец 22 и 24 августа прошли последние «увещания». Снова приходил Артамон Матвеев, а с ним Симеон Полоцкий. «Зело было стязание много, – вспоминал позднее Аввакум, – разошлися яко пьяни, не могл и поесть после крику. Старец мне говорил: “острота, острота телеснаго ума! да лихо упрямство; а се не умеет науки!” И я в то время плюнул, глаголя: “сердит я есмь на диявола, воюющаго в вас, понеже со дияволом исповедуеши едину веру и глаголеши, яко Христос царствует несовершенно, равно со дияволом и со еллины исповедуеши по своей вере”. И говорил я ему: “ты ищешь в словопрении высокия науки, а я прошу Христа моего поклонами и слезами: и мне кое общение, яко свету со тьмою, или яко Христу с Велиаром? [67] ” И ему стыдно стало, и против тово сквозь зубов молвил: “нам‑де с тобою не сообщно!” И Артемон, говоря много, учнет грозить смертью. И я говорил: смерть мужю покой есть [68], и смерть грехом опона, не грози мне смертию; не боюсь телесныя смерти, но разве греховныя. И паки подпадет лестию. И пошед спросил: “что, стар, сказать государю?” И я ему: “скажи ему мир и спасение, и телесное здравие”».

В дальнейшем судьба ещё раз сведёт протопопа Аввакума и Артамона Матвеева – в далёкой пустозёрской ссылке, куда попавший в опалу ближний боярин будет сослан после смерти царя Алексея Михайловича по обвинению в колдовстве (читал «чёрную книгу») и в умысле на жизнь слабого здоровьем молодого царя Феодора Алексеевича. В отличие от несгибаемого духом Аввакума, Матвеев впадёт в глубокое уныние и будет постоянно «докучать» царю письмами с жалобами на тяжёлую жизнь, мелочно высчитывая, сколько денег отпускается на содержание «церковных мятежников», а сколько на его «благочестивую» персону. В 1682 году, после смерти царя Феодора, Матвеев будет возвращён в Москву, но здесь он встретит свою смерть – в Кремле во время народного восстания его сбросят на стрелецкие копья прямо на глазах его воспитанницы царицы Натальи Кирилловны и юного царя Петра…

Так и не добившись от «церковных мятежников» покаяния, Алексей Михайлович издал 26 августа 1667 года указ о ссылке протопопа Аввакума, священника Лазаря, симбирского священника Никифора и инока Епифания в Пустозёрск. На следующий день, 27 августа, Лазарю и Епифанию резали языки в Москве, «на Болоте». «Отцу Лазарю до вилок язык вырезан и старцу Епифанию такожде. И егда Лазарю язык вырезали, явися ему пророк Божий Илиа и повеле ему о истине свидетельствовати. Он же выплюнул изо уст своих кровь и начат глаголати ясно, и бодре, и зело стройне». Правая рука Лазаря вся была в крови, и когда его везли из Москвы через Калужские ворота, по Даниловскому мосту, мимо Симонова, Новоспасского и Андроникова монастырей, по Троицкой дороге в Братошино (Братовщино), по всему своему пути благословлял он народ окровавленной десницей.

В Братошине уже находился Аввакум, который спасся чудом – «лукавыя власти» сначала хотели его сжечь, даже «с сердца» написали приговор, но лишь благодаря очередному заступничеству его доброго ангела – царицы Марии Ильиничны – казни ему удалось избежать. Однако сам Аввакум искренне сожалел, что ему не довелось пострадать так, как пострадали его благочестивые соузники, о которых он пишет с восхищением, как о святых мучениках: «Аз же, грешный Аввакум, не сподобихся таковаго дара, плакал над ними и перецеловал их кровавая уста, благодарив Бога, яко сподобихся видети мученик в наша лета. И зело утешихся радостию великою о неизглаголанем даре Божии, яко отцы мои и братия, Христа ради и Церкви ради Христовы, – хорошо так! – запечатлели кровию церковную истину. Благословен Бог, изволивыи тако!»

30–31 августа всех осуждённых из подмосковного села Братошина повезли в Пустозёрский острог: «Таже, братию казня, а меня не казня, сослали в Пустозерье» … Везли на «ямских подводах», в сопровождении стрелецкого сотника Фёдора Акишева и десяти стрельцов приказа Василия Бухвостова.

* * *

Между тем работа Большого Московского собора 1666–1667 годов продолжалась, и на соборе были приняты роковые решения, которые окончательно закрепили раскол в Русской Церкви. На соборе вновь был поднят вопрос о проведённой Никоном церковной реформе, и участники собора, осудившие самого Никона, не только единодушно утвердили его дело, но и произнесли ещё более тяжкие проклятия на древлеправославных христиан как на еретиков. 13 мая 1667 года на соборе торжественно были преданы проклятию древлеправославные церковные чины и обряды, свято хранимые Русской Церковью до лет патриаршества Никона: «Сие наше соборное повеление и завещание ко всем, вышереченным, чином православным. Предаем и повелеваем всем неизменно хранити и покорятися святой Восточной церкви. Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой Восточной церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противлятися нам: и мы таковаго противника данною нам властию от всесвятаго и животворящаго Духа, аще ли будет от освященнаго чина, извергаем и обнажаем его всякаго священнодействия и проклятию предаем. Аще же от мирскаго чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца, и Сына, и Святаго Духа: и проклятию, и анафеме предаем, яко еретика и непокорника, и от православнаго всесочленения и стада, и от церкве Божия отсекаем, дондеже уразумится и возвратится в правду покаянием. А кто не уразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет во упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен, и часть его, и душа со Иудою предателем, и с распеншими Христа жидовы, и со Арием, и со прочими проклятыми еретиками: железо, камение, и древеса да разрушатся, и да растлятся, а той да будет не разрешен и не растлен, и яко тимпан, во веки веков, аминь».

«Первую скрипку» на продолжившихся в 1667 году соборных заседаниях на этот раз играл скандально известный архимандрит Дионисий Грек. Он стал достойным преемником сосланного в 1662 году на Соловки Арсения Грека, сменив его на посту справщика на Печатном дворе. О «подвигах» архимандрита Дионисия с молодыми иподьяконами в Успенском соборе уже говорилось выше. Неплохо владевший русским языком и приставленный к восточным патриархам в качестве толмача, Дионисий сумел внушить им «нужные» мысли относительно старых обрядов – то, что хотел от них услышать сам царь. Диакон Феодор пишет: «Вси же власти русския… на толмача онаго патриарша, Дениса архимандрита, трапезы многоценныя уготовляху, и в домы своя призываху его, и дарами наделяху его, и ласкающе всяко, еже бы он патриархов своих уговорил, дабы по их хотению устроили вся, и сотворили деяние соборное их и не разорили бы, и царь‑де любит то… Толмачь же той… и русскому языку и обычаем всем навычен бе, и всем новым властем знаем до конца; а патриархи те внове пришли и ничего не знали, но что он им скажет, то они и знают, тому и верят, – такова плута и приставили им нарочно, каковы и сами. И той Денис блудодей развратил душа патриархов…» При этом Дионисий недвусмысленно запугивал патриархов, напоминая им о судьбе Максима Грека, не покорившегося воле великого князя Московского и сосланного за это в монастырь.

По сути, «вселенские» начали смотреть на раскол в Русской Церкви глазами Дионисия, незадолго до собора написавшего обширное полемическое сочинение против старообрядцев – первое в своём роде. «Беспринципный наёмник, Дионисий знал, что ждёт от него царь Алексей, знал также западническую ориентацию царя, ставившего всё русское ни во что, поэтому и не постеснялся предать поруганию русскую церковную старину, нагло ошельмовать её. Все особенности русского обряда церковного, заверял Дионисий, были созданы исключительно на русской почве, как следствие невежества, неразумия и самочиния русских; созданы были какими‑то еретиками по наущению самого сатаны и потому “носят неправославный характер, содержат в себе прямо еретическое учение”» (Кутузов).

Таким образом, на Большом Московском соборе 1666–1667 годов, недаром прозванном в народе «разбойничим» и «бешеным», судьба Русской Церкви оказалась в руках шайки заезжих авантюристов и откровенных корыстолюбцев, готовых за звонкую золотую монету продать свою совесть и душу. Это сыграло роковую роль во всей последующей судьбе России. Народу православному стало предельно ясно, кто заправлял в те дни судьбами земной церкви, и народ в ужасе отшатнулся от предавших его иерархов.

В те дни, когда в Москве проходили заседания «разбойничего собора», Великим постом 1667 года было видение стрельцу, стоявшему на страже в Кремле у Флоровских ворот. «Виде он, – пишет диакон Феодор, – во един от дней, по утрени, на воздусе седяща сатану на престоле, и грекотурских патриархов и русских властей седящих окрест его, и Артемона голову стрелецкаго предстояща ту, и прочих от царскаго чина, над тем местом, идеже они вси собирахуся, седяще и утверждающе Никонову прелесть и новыя книги заводу его, и на кровопролитие христианское наряжающеся, и устрояюще по нашептанию льстиваго змия, иже присно кровопролитию радуяся. И воин той нача сказовати то Богом показанное видение явно всем людем, и за сие сослан бысть в ссылку без вести. И се показа Бог простых ради людей, да разумеют вси, яко на соборе их лукавом со властми не Христос седел и не Дух Истинный учил их неправде всей, но лукавый сатана, богопротивный враг и человекоубийца. И всякое диявольское дело и действо без кровопролития не бывает; Христово же божественное дело и действо Его любовию и советом благим бывает, миром и тишиною исправляется и совершается».

Вместе с проклятием всех старых чинов и обрядов собор, возглавляемый «грекотурскими патриархами», предал поношению и преждебывшие русские церковные соборы, в первую очередь знаменитый Стоглавый собор 1551 года: «А собор иже бысть при благочестивом великом Государе Царе, и великом Князе Иоанне Васильевиче всея России, самодержце, от Макария Митрополита Московского, и что писаша о знамении Честнаго Креста, сиречь о сложении двою перстов, и о сугубой Аллилуии, и о прочем, еже писано не разсудно, простотою и невежеством, в книзе Стоглаве… Зане той Макарий Митрополит, и иже с ним, мудрствоваша невежеством своим безрассудно якоже восхотеша». Среди этих «иже с ним» были прославленные Русской Церковью святые – Филипп, будущий митрополит Московский и всея Руси, Акакий Ростовский, Гурий и Варсонофий, Казанские чудотворцы, преподобный Максим Грек… Этими безрассудными постановлениями вся многовековая традиция русской святости была поругана и предана проклятиям.

Собором была также утверждена состряпанная Симеоном Полоцким книга «Жезл правления», которую Аввакум совершенно справедливо называет «лукавой и богомерзкой». Эта книга не только содержала в себе множество порицательных выражений в адрес древлеправославных преданий, но и откровенные латинские ереси. В частности, в ней содержалось католическое учение о непорочном зачатии Пресвятой Богородицы. Относительно зачатия человека Симеон Полоцкий излагает совершенно еретическое учение о вхождении души в тело младенца мужского пола на сороковой, а женского – на восьмидесятый день после зачатия. Это учение напрямую перекликается с идеями осуждённых Древней Церковью манихеев и оригенистов. Как отмечал в «Поморских ответах» выдающийся старообрядческий богослов и апологет Андрей Денисов, «сие новопечатных книг мудрствование, еже учат плоти человечестей кроме души, во утробе возрастати и воображатися, несогласно есть святым великим богословцем и учителем, научающим вкупе души и телу быти в зачатии человечестем, а не прежде друг друга». Опровергая это нелепое учение, Андрей Денисов ссылается на таких авторитетных для православия мыслителей, как святые Афанасий Великий, Иоанн Дамаскин и Симеон Солунский. Наконец, в «Жезле правления» Симеон Полоцкий излагает совершенно католическое учение о времени пресуществления Святых Даров на литургии.

О протопопе Аввакуме и его единомышленниках, мужественно ставших на защиту поруганной православной веры и отдавших за неё впоследствии свои жизни, в «Жезле» написано следующее: «Ныне же новоявльшимися отступники Никитою, Аввакумом, Лазарем, Феодором, Феоктистом, Спиридоном со суемудреными пустынниками и прочиими оторгнувшимися от единства церкви и своя богоненавидимыя блядилища составляющими и строящыми… велия буря и нестерпимое волнение ударяет ныне на храмину божественныя церкви чрез злохульныя уста Никитины и его единомысленников: Лазаря попа, Аввакума, Феодора диакона и прочих, клевещущих, яко несть предание святых отец, еже треми персты первыми крест святый на себе воображати православным людем».

Какое влияние имели постановления «разбойничего» собора на Аввакума и его единомышленников? С точки зрения православного человека, эти постановления и клятвы не имели никакой силы. Будучи произнесены, неправедные клятвы обращались на головы самих проклинающих. Расстриженный по постановлению собора Аввакум всё равно продолжал на подворье Боровского монастыря исповедовать и причащать запасными дарами своих духовных чад. Ещё более резко пишет он о соборных постановлениях 1666–1667 годов в своём «Житии»: «А что запрещение то отступническое, и то я о Христе под ноги кладу, а клятвою тою, – дурно молыть! – гузно тру. Меня благословляют московские святители Петр, и Алексей, и Иона, и Филипп, – я по их книгам верую Богу моему чистою совестию и служу; а отступников отрицаюся и клену, – враги они Божии, не боюсь я их, со Христом живучи!»

Заключительным аккордом Собора 1666–1667 годов, окончательно разоблачавшим его пролатинскую сущность, стало ещё одно, противное практике дораскольной Церкви, постановление: «О латинском убо крещении еже действуется во имя Отца, и Сына и Святаго Духа, трикратным обливанием… весь освященный собор, слушавше выписки сия дело рассудиша: Яко не подобает приходящих от латин к святей апостольстей восточней церкви покрещевати». Католики, по сути, были объявлены собором правоверными и православными, а их обливательное крещение признано истинным. Всякий священник, который бы теперь дерзнул принять католика через крещение, должен был быть извергнут из священного сана: «Аще же кто упорством восхощет покрещевати латины, памятвовати подобает правило святых апостол 47‑е, глаголющее сице. Второе крещаяй крещеннаго истинным крещением, и не покрещеваяй оскверненного от зловерных, таковый святитель не священ».

В принятии такого решения, прямо противоречившего не только Поместному собору 1620 года, бывшему при патриархе Филарете, но и всей практике Древней Церкви, идущей от апостольских времен, несомненно, просматривается «рука иезуитов», действовавших на соборе через своих тайных агентов Паисия Лигарида и Дионисия Грека и давно мечтавших подчинить Москву посредством унии римскому папе. Вместе с тем была здесь и личная заинтересованность царя Алексея Михайловича ввиду сложившейся в Европе политической ситуации.

Еще в 1656 году, когда Речь Посполитая оказалась в критическом положении, теснимая с одной стороны русскими войсками, а с другой – шведскими, поляки попытались приложить все усилия, чтобы вывести Россию из войны и столкнуть её со Швецией. Для этого они на мирных переговорах в Вильно пообещали царю Алексею Михайловичу ни больше ни меньше, как… польскую корону, но только после короля Яна‑Казимира. «В Вильно польские и литовские послы принялись всеми способами поддерживать надежды царя на благополучное разрешение вопроса о престолонаследии. Они уверяли, что избрание – дело решённое и надо запастись лишь терпением и дождаться сейма. В проекте Виленского договора первая статья прямо говорила об избрании на польский трон Алексея Михайловича, так что московскому государю остаётся рассматривать Речь Посполитую как своё будущее достояние. И, соответственно, беречь её» (Андреев).

Одержимый бредовыми идеями «греческого проекта» и построения «вселенской православной империи», царь Алексей попался на очередную иезуитскую удочку – заключил перемирие с почти разгромленной Речью Посполитой и неосмотрительно начал войну со Швецией, которая закончилась полным поражением русских. Немалую роль в том, чтобы прекратить войну с Польшей и начать войну со шведами, сыграл патриарх Никон, по некоторым сведениям, получивший за это немалую взятку от поляков. А польские шляхтичи, оправившись от прежних поражений, впоследствии выставят 21 условие, по которым русский царь не сможет получить польскую корону. Воистину, как скажет позднее протопоп Аввакум, «безумный царишко»!

В 1667 году «польская карта» была разыграна вновь, и вновь с ущербом для государства Российского. В этот год в Москву для ратификации Андрусовского мира прибыла польская миссия. Для неё была устроена «приватная аудиенция», на которой присутствовали сам царь, наследник престола царевич Алексей Алексеевич и ближний боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин‑Нащокин – еще один западник и любимец царя. Характерно, что на этой «приватной аудиенции» присутствовали также восточные патриархи – Антиохийский и Александрийский и ни одного русского архиерея.

Ордин‑Нащокин от имени Алексея Михайловича предложил послам план объединения России с Речью Посполитой с сохранением польских свобод и вольностей при условии избрания на польский престол царевича Алексея Алексеевича. При этом немаловажное значение в деле будущего объединения двух государств должна была играть религиозная политика. «Как следует из слов Ордина‑Нащокина, во внутренней политике это будущее объединённое государство важнейшей задачей должно было иметь полное уничтожение свободы вероисповедания, которая ещё была в Польше, поэтому приветствовалась польская католическая контрреформация, и, одновременно, должны были быть искоренены старообрядцы (которых власть именовала “враждующими врагами святой православной церкви”) как на территории России, так и в Польше. При этом контрреформация рассматривалась как полный аналог преследования старообрядцев в России и всячески поддерживалась и, одновременно, указывалось, что примером такого религиозного преследования диссидентов для Польши может служить Россия. Таким образом, правящая московская элита рассматривала преследование староверов через призму опыта европейской инквизиции» (Тимофеев).

Затем перед польскими послами с пространной речью наполовину по‑латыни, наполовину по‑польски выступил тринадцатилетний царевич Алексей Алексеевич. Он говорил о взаимной выгоде будущего русско‑польского объединения ввиду «обоюдно нам грозившей опасности от варваров татар, требующей неразрывного согласия, единомыслия и единодействия».