Мезенская ссылка 1 page

В Пустозёрск ехали на перекладных… Сначала по воде до Северной Двины к Холмогорам (до Холмогор Аввакума провожал его верный ученик и последователь, сторож московского Благовещенского собора Андрей Самойлов), а далее – лесными дорогами Нижней Тайболы. По всему пути своего следования Аввакум «по городам людей Божиих учил, а их обличал пестрообразных зверей» …

Ещё из Холмогор, в октябре 1664 года, написал Аввакум царю и передал через Киприана юродивого челобитную, умоляя разрешить ему остаться там и не ехать зимой в Пустозёрск. «С великою нуждею доволокся до Колмогор; а в Пустозерской острог до Христова Рождества не возможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленях ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишка на пути не примерли с нужи».

О том же челобитную подавал царю и Неронов, умоляя его не ссылать в Пустозёрск многострадального протопопа, и без того «безчисленные беды претерпевшего» в Сибири, «чтоб маленким ево сироткам в зимное время на нужном пути до Пуста‑озера от студени безгодною смертию не помереть, яко же и прежде в Даурах двое детей от глада помроша…». Пытался и молодой диакон Благовещенского собора Феодор Иванов подавать челобитную об Аввакуме через царского духовника Лукьяна Кириллова, но тот челобитную Феодору «в глаза бросил с яростию великою» …

Диакон Феодор происходил из семьи сельского попа. Отца его звали Иваном, и служил он в вотчине боярина Никиты Ивановича Одоевского в селе Колычеве Дмитровского уезда. После «мора» 1654 года на Феодора была сделана «запись… бутто он крестьянский сын», которая обрекала его на судьбу крепостного, но ему удалось освободиться от «записи», и в 1659 году он стал диаконом Богородицкого придела дворцового Благовещенского собора. Здесь он явился «самозрителем» борьбы царя и церковных иерархов с противниками никоновских реформ. Чтобы разобраться в том, кто прав в этом споре, Феодор начал самостоятельно изучать старые и новые церковные книги московские, киевские, острожские, сербские, болгарские, «читал книг десятков с шесть» и, по словам инока Авраамия, «паче иных в Божественном Писании потрудившася». Убедившись, что никоновские справщики «блудят, што кошки по кринкам… по книгам и, яко мыши, огрызают Божественныя Писания», Феодор перешёл в лагерь противников никоновской реформы, уже подвергшихся в то время гонениям. Фактически это означало конец его духовной карьеры при дворе. Феодор стал собирать полемические материалы в защиту старой веры и в марте 1665 года подал вышеозначенную челобитную царскому духовнику. Дело закончилось тем, что Феодора арестовали и отдали митрополиту Павлу Крутицкому «под начал на двор», где он был посажен на цепь. Впоследствии диакон Феодор Иванов окажется соузником Аввакума по Пустозёрску.

Однако пока до Пустозёрска добраться Аввакуму было не суждено. 29 декабря 1664 года его вместе с семьёй и домочадцами (всего 12 человек) привезли на Мезень. Хотя положительного ответа от царя и не дождались, помог случай – «Бог остановил нас Своим промыслом у окияна моря, на Мезени». Судя по отписке царю мезенского воеводы Алексея Христофоровича Цехановицкого, окрестные крестьяне «учинили бунт» и отказались дать деньги и подводы, необходимые для отправки ссыльных и их стражников в Пустозёрск. В январе 1665 года с Мезени Аввакум снова писал царю: «…не вели нас, двенатцати человек, поморить безгодною смертию з голоду и без одежды, вели, государь, нам из своея государевы казны давать корм».

На Мезени Аввакум прожил полтора года. Жил в Окладниковой слободе, относительно свободно: «промышлял рыбу, и кормился, благодаря Бога; а иное добрые люди, светы, с голоду не уморили, Божиим мановением». Небольшой городок на правом берегу реки Мезени, впадающей в Белое море, Окладникова слобода стала к началу XVII века торговым и административным центром всей округи. Здесь проживали воеводы (у местного воеводы Алексея Цехановицкого частенько бывал Аввакум с супругой), проходили знаменитые крещенские ярмарки. О важности слободы как торгового центра говорит тот факт, что здесь постоянно проживали английские торговые агенты.

В Окладниковой слободе Аввакум продолжал служить в местной церкви, убеждая прихожан стоять за старую веру. Первая церковь здесь была построена ещё в 1568–1570 годах и была освящена во имя священномученика Климента папы римского и Петра Александрийского. К 1602 году построили и вторую церковь – Рождества Пресвятой Богородицы. А «в дву церквах образы и свечи и книги и ризы и колокола на колокольнице строение мирское», – гласит запись 1623 года. В 1663 году при церкви служили попы Герасим и Илья.

В 1665 году на Мезени у Аввакума родился младший и последний сын – Афанасий, «мой мизинец», как он его ласково называл. Здесь же Аввакум его и окрестил и, «обедню служа на Мезени, причастил». После Собора 1666 года Афанасий не был заключён в земляную тюрьму вместе с матерью и двумя старшими братьями, очевидно, за малолетством. В 1673 году Аввакум писал из пустозёрской ссылки родным на Мезень: «Спаси Бог, Афанасьюшко Аввакумович, голубчик мой! Утешил ты меня». Местный воевода рассказал протопопу о том, что, когда он спросил у ребёнка о сложении перстов, Афанасий показал двуперстие, а на угрозу посадить его в тюрьму ответил: «Силен‑де Бог, не боюся!» Этот ответ тронул не только отца, но и воеводу, который рассказывал о нём, «похваляя» мальчика.

Однако и в своей далёкой мезенской ссылке Аввакум продолжал бороться за души людей, будучи не в состоянии равнодушно смотреть на поругание православной веры. Здесь произошла история, которая ещё больше убедила протопопа в правоте отстаиваемой им позиции.

«А как я был на Мезени, отче Епифаний, – вспоминал Аввакум, – при воеводе Алексее Цехановицком, – пан был верою римскаго костела; выехав, на Москве крестился, да втайне держал римскую веру. Жена у нево была, Евдокиею звали, вправду она держала нашу веру. И после родин разнемоглася гораздо. А се и беси напали на нея, Богу попущающу, и зело жестоко мучить стали ея. Мало нечто образумясь, захотела мне исповедатися. Егда же аз пришел, а беси и паки учали мучить крепко и жестоко ея. Аз же, грешный, за болящую молебен пел, и воду святил и кропил ю: и беси отступиша от нея. С ревностию великою и со слезами исповедалася мне. Грамоте умела, панья разумная была, проклинала зело усердно римскую веру. Мужа браня, говорит: “все для него, батюшко, наказует меня Бог: втайне держит римскую веру, а Богу она зело досадна и мерзска; слава Христу, что меня избавил от нея! Показа мне, батюшко, пекл и светлыя места: все‑де римские веры люди осуждаются в пекл, еже есть – во огонь; а русская вера яко солнце сияет от всех вер, и все християне во свет грядут, я видела сама. Да и у вас за грех в вере разделение бысть. Худы‑де затеи новые и мрачны зело: умри ты, за что стоишь, и меня научи, как умереть. Причасти меня причастием запасным своим, Бога ради! А крещуся я, слагая персты по‑твоему; а три персты отмещу и ненавижу: зле так наши римляне крестятся. Да будут прокляти от вселенских соборов за сие мудрование! И муж мой с ними же проклят. Я видела сама, что им уготовано у Христа. Помилуй же ты меня, отченко мой, не покинь меня в молитвах своих! А я, ей‑ей, твоя овца; тут же желаю быть, идеже будешь ты. Помилуй, батенко, помилуй кветенка мой, сиречь миленкой мой. Дел моих нет; токмо верою уповаю быти при тебе, как верую и держу, и умираю с тем, как проповедуешь и страждешь за что. Иного Бога не вем, но токмо Того, Его же любишь ты и Его ради мучился. Усвой душу мою при своей душе! Слушает тебя Бог и любит тебя, – невозможно мне говорить про то; одно говорю: не забудь ты меня! А моя душа скоро разлучается от телеси: вся века сего не вменяю ни во что при тамошнем нечесом маленким, еже видела”. Да и много, старец, она говорила, – я уж и не помню иное. Мне и самому стало сором себя, – не по делам моим величала меня».

На следующий день Евдокия умерла, но перед смертью Аввакуму суждено было стать свидетелем драматической борьбы, которая разыгралась за её душу и которую он с присущим ему реализмом описал в своём «Житии».

«После моления тово встала и села на постеле, и ухватила меня, к себе, плачючи прижимала. А сама паки тоже говорит и кланяется мне. Я ея положил: гораздо трудна, трясется вся. И она, лежа, перстом указует: “отченько мой, вот черти пришли, стужают мне, взять меня хотят; помолись, да отступят от меня!” И я взял кадило и крест, благословил, и место все водою покропил; так перекрестилась и молвила: “отступили, отченько, но стужают мне и просят души моей; и я не могла отбыть – отдала им душу свою, сим крючком вытаща”. Я, старец, посмотрю в руке у нея – яко булавочька, крючик малехонек! И я отнял у нея, да зашумел на служанок, нашто ей булавку дали. И оне все божатся: никак‑де не давали! Ано ей беси дали булавку‑ту! Видишь ли, как оне прилежат о душах тех? Силою отнимают! Горе, горе! Как уйдешь у них, аще не Господь поможет! Потом я отбрел в дом свой; а без меня пан‑от, муж ея, силою напоил вареным пивом с корением и с бедою, – намешено дияволшины. Так ея беси опять стали мучить. Мне сказали. Я прибежал; стал бранить пана тово. Он мне стал противится. И я, осердясь, со всем домом своим сошел, и протопопицу взял. А ея беси мучат; зело голка велика бысть. Пришел я домой: печално мне и жаль. Опять пан шлет ко мне; прощения просит. Я и опять к ней пришел, – и она в кровь избилася вся, а сама кричит: “для мужа беси мучат меня; несть он мне муж безверия ради своего!” Так он болную ея в щоку ударил. А она таже кричит. Сором ему стало. А я ево выслал из избы и молебен отпел; помазал ея маслом и водою покропил: беси паки отступилися от нея, целоумна паки стала, римскую веру проклинает и, персты слагая, крестится истинно. Я ея паки причастил и, благодаря Христа, чинно и тихо преставилася. Я и погребению предал ея в малой слободке – не у церкви, на берегу погреб: сама изволила место то, как жива была».

«Видишь ли? – заканчивает свой рассказ Аввакум, – о сложении перстах и мертвая свидетельствует, яко зло треперстная ересь».

* * *

Между тем ссылка Аввакума была лишь первым звеном в новой цепи широкомасштабных репрессий по отношению к церковной оппозиции. 5 августа 1664 года нерешительный местоблюститель патриаршего престола митрополит Питирим Крутицкий был переведён на Новгородскую митрополию, а на его место поставлен жёсткий и решительный администратор – архимандрит Чудова монастыря Павел. 22 августа его рукоположили в епископы, назначив управлять центральной Московской епархией с саном митрополита Сарского и Подонского.

Осенью 1664 года царские войска начали операцию по «зачистке» Вязниковских лесов, где некогда подвизался духоносный старец Капитон, пророчески предсказавший никонианское отступничество. Дело Капитона в Вязниковских лесах продолжали его ученики: препоясанный железным поясом «дивный Леонид», строгий постник Симеон, «всепречудный Иаков», «всекрасный в пустынницех и предивный житием отец Прохор» и ученик Прохора, сподвижник самого Капитона – «великий и премудрый Вавила». Подвизаясь в Вязниковских лесах, ученики Капитона проповедовали древлеправославие не только словом, но и своей подвижнической жизнью. Постепенно учение лесных старцев широко распространилось среди крестьян Ярославского, Костромского, Рязанского, Владимирского, Тверского и Московского уездов. Слух об их иноческих подвигах и стоянии за старую веру быстро достиг столицы, и уже в 1662–1663 годах Вязниковскими лесами заинтересовался приказ Тайных дел. Против лесных старцев была послана целая военная экспедиция во главе с князем Иваном Прозоровским. «Вязниковские леса с их бесчисленными убежищами “лесных старцев” были основательно “прочёсаны” полковником Александром Лопухиным и его войсками. Норы и кельи агитаторов и их духовных детей вокруг озера Кшаро и по реке Клязьме были разгромлены и сожжены» (Зеньковский).

В декабре 1665 года начался новый сыск, занявший около двух месяцев. За это время было арестовано до ста человек и сожжено 30 заклязьминских скитов. Когда весть о приближении воинской команды достигла скитов, многие пустынники побежали ещё дальше в леса. Звали ученики бежать с собой и отца Прохора. Но он спокойно отвечал им: «Идите, чада, и укрыйтеся скоро, мене оставльше. Ибо аз прежде вас тако убежу, яко никогдаже постижен буду ловящими». Ученики блаженного отца Прохора удивились, но ослушаться старца не посмели и оставили скиты, поскольку воинская команда была уже совсем невдалеке. Старец же затеплил свечу и, приготовив кадило, вложил в него ладан. Покадив святые иконы и свою келью, он со многими слезами прочёл свое келейное правило. Воины уже подходили к его келье, когда он закончил молиться. Прохор спокойно лёг на свое ложе, оградил себя крестным знамением и, крестообразно сложив руки на груди, тихо отошёл к Богу. Ворвавшиеся в келью воины увидели чудную картину: свеча перед иконами ещё горела, кадило дымилось, испуская благоуханный дым, а старец без дыхания мирно покоился на своём ложе. Лицо его было необыкновенно спокойно и светло. Объятые страхом, воины выбежали из кельи вон.

Поиск святости приводил в Капитоновы скиты не только простых русских мужиков‑«невеж». Среди последователей Капитона особенно выделялся ученик отца Прохора Вавила, «рода иноземческа, веры люторския». «Всеизрядный любомудрец», закончивший парижскую Сорбонну и освоивший все тонкости современных ему богословия и философии, он также нашёл путь к Богу у лесных старцев. Изучив в совершенстве греческий, латинский, древнееврейский и немецкий языки за время учёбы в университете, он впоследствии овладел русским и церковнославянским. Этот необыкновенный человек приехал в Россию ещё при царе Михаиле Феодоровиче и, как пишет автор его Жития, «осиян быв всепресветлыми благочестия лучами» и «яко из лавиринфа некоего… от бездвернаго люторскаго вредословия изшед», принял крещение по православному обряду.

Став православным, Вавила решил вести строго подвижническую жизнь, сторонясь мирской суеты. «Мирскаго мятежа и многосуетствия отлучився, во пристанище спасения приходит, всеизрядный бывает любомудрец, любомудрствует о добрых, познавает лучшая, творит философскую душу любомудрия святыми украшая нравы, от светскаго бывает инок, от мирожителя пустынножитель, от гордящагося и сластолюбца, смирен, воздержник, и терпения всекрасный адамант показася; и понеже убо толико естественною силою изобильствова, елико за три человека и множае можаше и носити и делати: железы свою силу самоизволительно смиряет, вериги тяжки на себе положив, железами же чресла своя опоясав; тако крестоносно страдаше; тако терпение Владычне всекрасно собою изображаше; прежде же всех свою волю и своя желания, мечем послушания заклав умертви».

Вавила становится послушником и учеником отца Прохора, неотлучно пребывая при нём. Никоновские реформы, до основания потрясшие корабль Русской Церкви, заставили Вавилу выйти из своего лесного затвора, где он пребывал в безмолвии, и выступить с открытыми обличениями новшеств. Его проповедь пользовалась большим успехом среди народа. Обладая даром красноречия и будучи человеком глубоко образованным, в особенности же в вопросах богословия, Вавила представлял для никониан серьезную опасность. Он был арестован и доставлен в город на допрос.

На предложение принять новые книги и обряды Вавила смело отвечал: «Аз, о судие, не зело в древних летех: к российстей кафолическаго православия приступих церкви, не мню бо вяшьши тридесятих лет сему быти; не яко во младенчестве неразумия безъиспытно приях веру. Но испытуя испытах православия непорочность. Испытав же познах чудное доброты, познав, всеверне приях, прием же очистихся, просветихся и обогатихся дивным православия богатством. Еда убо неправославна бяше в России вера, ейже благовразумительно научихся? Ей, православна! Еда неправославно бяше крестное знамение, ему же всепрелюбезно от души привязахся? Ей, православно! Еда догматы и предания неблагочестны беша, ими же мя тогда увериша? Воистину благочестивы и православны! Аще же православны якоже и суть: кая ина есть вера паче православныя? Кия догматы ины паче благочестивых? Кая церковь иная паче кафолическия, к ней же приступих? То ныне мя увещевает: яко един Господь, едина вера древлеправославная, едина церковь древлекафолическая, едино всеблагодатное крещение, во оной совершаемое церкви. Не солгу тебе, святая и православная веро. Не солгу тебе, православно‑кафолическая церкви. Испытах единожды, веровах единожды, обещахся единожды; и приях претеплою всежелательне верою всерадостно и до ныне содержу богатство онаго многоценнаго сокровища всерадостно и душею моею просвешаюся. Аще же толикою верою прия и тако содержу, еже веровах, лист ли ныне трясомый ветром буду? Никакоже. Облак ли безводный, вихром преносимый явлюся? Никогдаже. В научение ли странное и новое прилагатися возжелаю? Не даждь ми, Боже! Се убо праведно и ясно тебе, о судие, извещаюся: не сломлю моих обетов, ими же всеблагодатне просветихся, не приемлю новаго сего вновоправленнаго вами благочестия, наводящаго ми отеческия клятвы и Божие негодование! Ибо самое имя новости нетвердость основания являет, все бо новое, не есть древнее. Аще же не древнее есть: убо ниже отеческое. Аще же не отеческое, убо ниже предание глаголатися может: но вымышление некое вновь смышленное, человеческими хитростьми изобретенное. Откуду и всякия твердости отлучено есть, всякия же гнилости преполно. Есть ли не твердо и гнило, убо ниже приятно быти может. Верно слово и всякаго приятия достойно… Аз Никонова правления новин яко сам весьма соблюдаюся и бегаю, тако и прочым православным христианом всячески новин отвращатися советую, всеблагодатно трепещущым отеческаго запрещения, иже соборне всеявственно вопиют: вся, яже кроме церковнаго предания, и воображения святых и приснопамятных отец содеянная, или по сем содеятися хотящая анафема».

Посрамлённые этими словами Вавилы судьи не знали, что отвечать, и хмуро молчали. Тогда Вавила стал упрашивать, чтобы его отпустили в Москву на «разглагольствие» о вере с патриархом и другими архиереями. Судья написал об этом прошении старца в Москву царю и патриарху. Но у защитников новой веры был единственный «аргумент» в спорах – пытки и казни. В ответ на предложение о диспуте из столицы пришёл грозный указ: пытать немилостиво и предать смерти. В январе 1666 года произошла расправа над руководителями лесных старцев – Вавилой, Леонидом и Вавилой «молодым». После долгих изуверских пыток они были сожжены в срубах: первый – в Вязниках, двое других – во Владимире.

Расправившись с вязниковскими старцами, Лопухин «зачистил» Керженецкие леса, где захватил непримиримого противника никоновских новин старца Ефрема Потёмкина, а затем прошёлся и по всему Среднему Поволжью. Со своей стороны, на северном берегу Волги воевода Степан Зубов «чистил» район Костромы и Вологды. Ему помогали знаменитый впоследствии полковник Артамон Матвеев и дьяк Феодор Михайлов.

Однако полностью уничтожить лесное движение правительству так и не удалось. Уже в феврале 1666 года, после казни Вавилы и Леонида, новообрядческий монах Серапион отправил в приказ Тайных дел два доноса, в которых сообщал о продолжении движения лесных старцев и о том, что во главе пустынников Владимирского края встала некая старица Евпраксея…

В Москве после ссылки Аввакума в защиту старой веры открыто выступила боярыня Морозова. «Она же, Феодосья, – вспоминал Аввакум, – прилежаше о благочестии и бравшеся с еретики мужественне, собираше бо други моя тайно в келью к… нищему Феодоту Стефанову и писавше выписки на ересь никониянскую, готовляше бо ожидающе собора праваго». Укрепляясь в вере, боярыня всё чаще уклонялась от богослужений в придворных храмах, где она должна была присутствовать в соответствии с придворным этикетом. Старалась она реже бывать и при царском дворе. Это не могло не бросаться в глаза, и о симпатиях боярыни к старой вере скоро становится известно царю (не в последнюю очередь благодаря её родственникам Ртищевым). Осенью 1664 года Алексей Михайлович присылает к ней для уговоров архимандрита Чудова монастыря Иоакима (будущего патриарха) и ключаря Петра, дабы «развратить от правоверия» упрямую боярыню. Аввакум вспоминал, как боярыня Морозова бранилась с Иоакимом: «Скажите царю Алексею: почто‑де отец твой, царь Михайло, так веровал, яко же и мы? Аще я достойна озлоблению, – извергни тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псом на снедь». Уговоры царских посланцев оказались напрасны, и тогда власти решили действовать иначе: летом 1665 года у Морозовой отобрали половину её вотчин. Однако физически расправиться с такой близкой к царской семье и родовитой боярыней пока опасались.

Менее щепетильны были власти по отношению к прочим «церковным мятежникам». Уже в ноябре 1665 года из Сибири в Москву привезли более десятка вождей сопротивления во главе с иереем Лазарем. Некоторых в ожидании предстоящего собора сразу же сослали на Север – из Мезени их было легче и быстрее привезти на соборный суд. В декабре арестовали диакона Феодора и попа Никиту Добрынина. Других «церковных мятежников» – в их числе игумена Сергия Салтыкова, соловецкого старца Герасима Фирсова, архимандрита Антония, юродивых Авраамия, Феодора и Киприана – задержали и посадили под наблюдение. В августе 1665 года в Вологду сослали и старика Неронова. Одному игумену Досифею, всегда осторожному и неуловимому, удалось избежать ареста и скрыться.

* * *

Новые гонения вызвали глубокое уныние у многих московских защитников старой веры, оказавшихся без духовного руководительства. «Раздались в их среде жалобы на Аввакума, что он только вредит общему делу, дразня еретиков; некоторые, наиболее раздражённые, даже говорили и писали самому протопопу, что лучше было бы ему умереть в Даурии, чем приезжать в Москву. В виду такого настроения товарищей Аввакуму приходилось одновременно и возбуждать в них большую смелость и ревность к защите своего дела, и оправдывать перед ними свои личные действия…» (Мякотин). С этой целью он отправляет в Москву послание «Игумену Феоктисту и всей братии». С удивительным смирением и любовью возражает он на гневные обвинения своих братьев по вере:

«Я, протопоп Аввакум, пред Богом и пред вами согрешил и истинну повредил: простите мя, безумнаго и нерассудного, имущаго ревность Божию не по разуму. Глаголете ми, яко мною вредится истинна и лутче бы мне умереть в Даурах, а нежели бы мне быть у вас на Москве. И то, отче, не моею волею, но Божиею до сего времени живу. А что я на Москве гной росшевелил и еретиков раздразнил своим приездом из Даур: и я в Москву приехал прошлаго году не самозван, но взыскан благочестивым царем и привезен по грамотам. Уш‑то мне так Бог изволил быть у вас на Москве. Не кручиньтеся на меня Господа ради, что моего ради приезда стражете».

Вместе с тем Аввакум подбадривает своих единомышленников, убеждая их не бояться человеческого суда и телесной смерти и предостерегая от впадения в дьявольские сети.

«Аще Бог по нас, кто на ны? Кто поемлет на избранныя Божия? Бог оправдаяй и кто осуждаяй? Христос Исус умерый, паче ж и воскресый, Иже и проповедует о нас. Отче, что ты страшлив? Феоктист, что ты опечалился? Аще не днесь, умрем же всяко. Не малодушствуй, понеже наша брань несть к крови и плоти. А что на тебя дивих? Не видишь, глаза у тебя худы. Рече Господь: “ходяй во тьме не весть, камо грядет”. Не забреди, брате, со слепых тех к Никону в горькой Сион! Не сделай беды, да не погибнем зле! Около Воскресенскова [57] ров велик и глубок выкопан, прознаменует ад: блюдися, да не ввалисся, и многих да не погубиши. Я‑су право, блюдуся горькаго того Сиона, понеж в нем не сладки песни поет дщи Вавилоня, окаянная! Расширила и народила выблядков Родиона и Ивана и иных душепагубных волков, и оне пожирают стадо Христово зле. И я, отче Феоктисте, видя их, хищников, ловящих овец Христовых, не умолчал ему, Родиону, и Ивану и начальнику их Илариону, понеж возбудил вас, рабов Христовых, приездом своим. А аще бы нам умолчать, камение возопиет [58]. И ты не кручинься на меня, миленькой! Я поехал от вас с Москвы паки по городом и по весем словесныя рыбы промышлять: а вы там бегайте от никониян! Поминайте реченное: “не бойся, малое Мое стадо, яко Отец Мой благоизволи вам дати Царство” [59] ».

В заключение Аввакум просит Феоктиста писать ему о московской жизни, о своих друзьях, единомышленниках и даже о недругах («отпиши ко мне, как живут отщипенцы, блядины дети, новые унияты, кои в рогах ходят»). Просит «не досаждать» только одним: не писать ничего о старце Григории – Иоанне Неронове. Протопоп Аввакум весьма болезненно переживал малодушие своего старого друга и наставника («грех ради моих в сложении перстов малодушствует»), но при этом не смел его осуждать: «не могут мои уши слышать о нем хульных глагол ни от ангела». Дальнейшая судьба Неронова была трагична. Отправленный под «строгий начал» в Иосифов Волоколамский монастырь, он вынужден был на Соборе 1666–1667 годов принести покаяние и отречься от дела, за которое боролся и страдал всю свою жизнь. Впоследствии его поставили архимандритом Данилова монастыря в Переяславле‑Залесском и даже разрешили служить по старым книгам. Там он в самом начале 1670 года и скончался…

Й

Ты была Христова

До шездесят шестова…

Старообрядческий духовный стих «О никонианах»

Наступил роковой 1666 год… В Москве полным ходом шла подготовка к церковному собору. О необходимости такого собора говорили как сторонники никоновских новин, так и их оппоненты. Рядовое духовенство в массе своей не желало принимать реформы, а те, кто вынужден был служить по‑новому, переучивался с трудом и нехотя. В результате в богослужебной практике того времени царил полный хаос. Эту богослужебную какофонию ярко изобразил в своей челобитной к царю священник Никита Добрынин:

«Во многих градех твоея благочестивыя державы, наипаче же в селех церкви Божии зело возмущены. Еже есмь много хождах и не обретох двух или трех церквей, чтобы в них единочинно действовали и пели, но во всех разнствие и велий раздор. В той церкви по книгам Никоновым служат и поют, а в иной по старым. И где на праздники, или на освящении церкви два или трое священников литоргию Божию служат, и действуют по разным служебникам. А иные точию возгласы по новым возглашают, и всяко пестрят. Наипаче же в просформисании священнодействуют и просформисают семо и овамо. Овии от них по старине Агнец Божий прободают, инии же – по Никонову толкованию, в другую страну; и богородичну часть с девятью частми полагают. А прочии части выимают и полагают, что и сказать неведомо как: овии от них треугольно части выимают, инии же щиплят копием и части все смешивают в груду. К тому и диаконы со иереи не согласуются: ов священнодействует по новому, а другий по старому. Инии же священники, против 52 главы никоницкие книги, велят диаконам Агнец выимати. И о том в смятении все. Такожде и певцы меж собою в несогласии: на клиросе поют тако, а на другом инако. И во многих церквах служат и поют ни по новым книгам, ни по старым. И Евангелие и Апостол и паремии чтут и стихиры кананархисают ни греческим, ни словенским согласием: понеже старое истеряли, а новое не обрели. И священнотаинственная Божия служба и весь чин церковный мнется: одни служат и поют тако, инии же инако; или – ныне служат тако, наутрие инако. И указуют на Никоновы печатные книги и на разные непостоянные указы. Такожде и в прочих всех службах раздор и непостоянство… И во всем, великий государь, в христоименитой вере благочестивого твоего государства раскол и непостоянство. И оттого, великий государь, много христианских душ, простой чади, малодушных людей погибает, еже во отчаяние впали и к церквам Божиа пооскуду учали ходить, а инии и не ходят и отцов духовных учали не иметь».

Внутренней разноголосице богослужения соответствовала и её внешняя «пестрота», бросавшаяся в глаза, прежде всего в одеждах духовенства.

«Богомольцы твои, – продолжает Никита Добрынин, – святители Христовы меж собою одеждою разделились: ови от них носят латынские рясы и новопокройный клобук на колпашных камилавках, инии же боясь суда Божия, старины держатся. Такоже и черные власти и весь священнический чин одеждами разделилися ж: овии священники и диаконы ходят в однорядках и скуфьях, инии же поиноземски в ляцких рясах и в римских и в колпашных камилавках. А иные, яко ж просты людины, просто волосы и шапку с соболем с заломы носят. А иноки не по иноческому чину, но поляцки, без манатей, в одних рясах аки в жидовских кафтанах и римских рогатых клобуках. В том странном одеянии неведомо: кое поп, кое чернец, или певчий дьяк, или римлянин, или лях, или жидовин».

Сам царь Алексей Михайлович в 1665 году в своём письме иерусалимскому патриарху жаловался: «В России весь церковный чин в несогласии, в церквах Божиих каждый служит своим нравом». Впрочем, это вовсе не означало, что царь готов вернуться к старому обряду.

Пользовавшийся общепризнанным авторитетом среди ревнителей древлего благочестия старец Спиридон Потёмкин видел в будущем церковном соборе единственное средство устранить все еретические нововведения реформаторов и восстановить в Церкви желанный мир, а в храмах Божиих – былое благолепие. По свидетельству диакона Феодора, старец Спиридон «проси собора у царя Алексея часто на никониянскую пестрообразную прелесть и на новыя книги его, хотя их обличите доконца, понеже зная откуду приидоша, и что в себе принесоша. Царь же глагола ему с лестию: “Будет собор, отче!” И тако много время манили ему, ждуще смерти его, понеже ведуще его мужа мудра, и всякому нечестию обличителя велика, и яко за новыя книги противу ему никтоже может стояти». Сам Спиридон пророчески говорил своим сподвижникам: «Братие, не будет у них собора, дондеже Спиридон жив; егда же изволит Бог скончатися ми, по смерти моей в той же месяц воскипит у них собор скоро».