Слишком поздно

Из гордости я не стал просить Нэгельсбаха пояснить эту мысль. Кроме того, после телерепортажа из Испании я вполне мог представить себе Лео измученной, растерянной, может, даже ожесточившейся и агрессивной.

На следующее утро я навел порядок в квартире, положил на лед калифорнийское шампанское, которым меня три года назад премировали за третье место в серфинге среди сениоров,^[78]принял сначала горячий, потом холодный душ, провел около двадцати минут перед платяным шкафом, пока не остановился на костюме цвета латуни, голубой сорочке и галстуке с белыми облачками. «Тебе не кажется, что ты ведешь себя, как влюбленный гимназист?» – ехидно вопрошал мой внутренний голос на пути в Гейдельберг. Когда охранник у ворот тюрьмы доложил обо мне и я вручил холодно‑неприступному Блекмайеру карту, мне по множеству причин стало вдруг не по себе.

Лео была в клетчатой рубахе, в которой я видел ее по телевизору после ареста. Но рубаху она уже выстирала, страшной усталости на лице как не бывало, а каштановые волосы, как прежде, падали мягкими густыми волнами ей на плечи. Она увидела меня, помахала мне, засмеялась и еще издалека раскрыла объятия. У меня камень упал с души. Что там еще может быть «непросто»!

– Это все твои вещи?

У нее был с собой только полиэтиленовый пакет.

– Да, все мои вещи пропали где‑то, когда‑то, а последние – при аресте. Твой друг‑комиссар мне кое‑что принес, даже туалетную воду. Смотри! – Она подошла к столу и выложила на него свои пожитки. Передвигая вещи с места на место, она словно пыталась разместить их в каком‑то определенном порядке, которого еще сама не знала, – туалетная вода посредине, остальные туалетные принадлежности вокруг; но для носового платка, блокнота и шариковой ручки места не находилось.

Охранник, который за стеклянной перегородкой нажимал на кнопки, открывающие и закрывающие ворота, удивленно посмотрел в нашу сторону.

– Что вы делаете?

– Сейчас. – Она предприняла еще одну попытку. – Нет, не получается. – Она смела всё обратно в пакет. – Герд, я бы с удовольствием поехала куда‑нибудь за город и погуляла бы на свежем воздухе, у тебя есть время? Хайлигенберг^[79]все эти дни смотрел в окно моей камеры – как будто манил…

Мы поехали на Мёнххофплац, поднялись на Мёнхберг, а потом по серпантину к базилике Святого Михаила. Все было почти как в тот день, когда мы поднимались к замку Вегельнбург. Лео то и дело вырывалась вперед, и когда она бежала, ее волосы развевались. Мы почти не разговаривали. Она резвилась, я смотрел на нее; воспоминание о совместном путешествии в какие‑то минуты было таким болезненным, как будто мы совершили его в далекой юности.

Перед «Лесным трактиром» мы сели за садовый столик под высокими старыми деревьями. Было еще только половина одиннадцатого, и мы оказались единственными посетителями.

– Ну, рассказывай!

– Что?

– Как тебе жилось, с тех пор как ты покинула меня.

– Я тебя не покидала. Разве я тебя покинула? Я пока не могу вернуть тебе четыреста франков. У меня их нет. Они были у Хельмута, и я хотела послать их тебе, но он сказал, что ты и так неплохо заработал на нас. Ты заработал на нас? Хельмут хотел на мне заработать, и его друг тоже хотел на мне заработать – это я поняла позже. Но ты… – Она, нахмурившись, водила пальцем по квадратикам клетчатой скатерти.

– Если бы я не получил этот заказ, мы бы с тобой не познакомились. А когда мы вместе ехали в Швейцарию, у меня уже не было никакого заказа и я не зарабатывал никаких денег. Как ты попала к Хельмуту из Локарно?

– Я позвонила ему, и он приехал. Потом мы проехали весь сапог – всю Италию, до самой Сицилии и обратно, до Ривьеры, а потом в Испанию. Хельмут все присматривался – где бы раздобыть денег, но так и не смог…

Рассказывая, она говорила о себе и о Лемке как о каких‑то посторонних, незнакомых ей людях. На мои вопросы она отвечала скупо. Из ее несвязного рассказа я понял, что деньги, которые он привез с собой, они быстро истратили, швыряя их направо и налево, а потом ночевали в машине, обедали в ресторанах и уходили, не оплатив счета, заправлялись на бензоколонках и уезжали, не расплатившись, и воровали в супермаркетах.

– Потом Хельмут захотел, чтобы я… Нам попадались туристы и другие мужчины, которые западали на меня, и Хельмут сказал, что я могла бы быть с ними полюбезнее… Я отказалась.

– А почему ты не заказывала разговоры, оплачиваемые вызываемым абонентом? Ты ведь потому и не звонила мне больше, что у тебя не было денег?

Она рассмеялась.

– А смешно было болтать по телефону ночью, правда? Иногда тебя не было дома, но меня ведь тоже не было. – Она опять рассмеялась. – Я просила Хельмута сказать своему другу, чтобы тот передал тебе привет. Хотя знала, что он, конечно, не передаст.

Мы заказали обед. Раньше в «Лесном трактире» была славная, простая домашняя кухня. Но сегодня микроволновая печь позволяет любой захудалой харчевне в течение нескольких минут подать на стол скверный беф а‑ля бургиньон.

– Да, было время, когда мы с тобой питались лучше. – Она подмигнула мне. – Помнишь отель у Муртенского озера?

Я кивнул.

– Ужинать мы сегодня будем в приличном ресторане. Какие у тебя вообще планы? Ты собираешься остаться в Гейдельберге? Продолжишь учебу? Или навестишь свою мать? Ей наверняка обо всем сообщили. Ты что‑нибудь слышала о ней?

Она на секунду задумалась.

– Мне потом нужно будет сходить в парикмахерскую. Мои волосы совсем свалялись. – Она взяла в руку прядь и разгладила ее. – И воняют так противно. – Она понюхала и сморщила нос. – Понюхай сам.

Я отмахнулся.

– Ничего страшного, мы потом заедем в какой‑нибудь салон.

– Нет, ты понюхай. – Она встала, обошла столик, наклонилась и сунула мне голову под нос.

Я чувствовал только запах солнца с легкой примесью туалетной воды.

– Лео, они не воняют, они пахнут…

– Нет, воняют! Принюхайся. – Она подсунула голову еще ближе. Я взял ее лицо в ладони. Она чмокнула меня. – А теперь будь хорошим мальчиком и понюхай как следует.

– Ну хорошо, Лео, твоя взяла. После обеда съездим к парикмахеру.

Спускаться с горы оказалось труднее, чем забираться на нее. Стало по‑настоящему жарко. Кроме того, было как‑то странно тихо – ни ветерка, ни щебета птиц, которым в такую жару было не до пения, ни машин, ни пешеходов. Дымка, повисшая над долиной Рейна, приглушила все звуки, которые обычно доносятся из города. Я не решался первым нарушить молчание.

Лео вдруг неожиданно и без всякой связи начала рассказывать об устном переводе. Хотя она еще не закончила учебу, она уже несколько лет переводила разные партнерские встречи маленьких французских, немецких и английских деревенских общин. Она рассказывала о бургомистрах, священниках, председателях общин и прочих представителях деревенского бомонда, о деревенских клубах и о семьях, в которых ей доводилось жить. Она изобразила священника из Корнталя, говорящего по‑английски с швабским акцентом, и французского аптекаря из Миранды, который во время войны попал в плен и выучил немецкий в Саксонии. Я смеялся так, что у меня закололо в боку.

– Занятно, правда? А ты никогда не задумывался над тем, что такое перевод? Что на самом деле означает архаизм «толмач»? – Она с отчаянием в глазах смотрела на меня. – «Толм», «дольмен» – тут и камень, и «дольх», то есть нож, кинжал, а «мач» восходит к общеиндоевропейскому слову «мясо»… Вот чему я научилась – орудовать ножом… Я стала мясничихой.

– Да брось ты, Лео! Я не знаю, откуда взялось слово «толмач», но оно явно произошло не от «ножа» и «мяса». Если бы оно имело такой зловещий подтекст, зачем бы его тогда использовали для такого безобидного занятия, как передача смысла сказанных слов?

– Ты считаешь перевод безобидным занятием?

Я не знал, что ей ответить. Лео, которая раскладывает в тюрьме свои вещи по какой‑то системе, рассказывает о себе как о постороннем человеке, заставляет меня нюхать ее волосы и несет какой‑то вздор про перевод – как я должен был ко всему этому относиться? Но Лео не ждала моего ответа, она продолжала говорить. Пока мы добрались до машины, она успела изложить мне целую теорию перевода, в которой я ничего не понял. На мой вопрос, кто автор этой теории – не профессор ли Ляйдер? – она тут же поведала мне о его достоинствах и недостатках, о его привычках, о его жене, секретарше и обо всех сотрудниках.

– Ну что, в какую парикмахерскую тебя отвезти? У тебя есть какая‑нибудь на примете?

– Выбери сам какую‑нибудь, Герд.

Я всегда был доволен своим цирюльником на Шветцингер‑штрассе, к которому хожу с тех пор, как переехал в Мангейм, и с которым мы вместе состарились. Для его уже слегка трясущихся рук мои три волосины – вполне посильная задача. Но для Лео это, конечно, не выход. Я вспомнил, что по дороге к бассейну «Хершельбад» всегда прохожу мимо одного сверкающего хромированной оснасткой салона красоты. Это, пожалуй, то, что нужно.

Молодой хозяин поздоровался с Лео так, как будто ему только вчера представили ее на какой‑нибудь вечеринке. Со мной он обращался с элегантной почтительностью, которая подошла бы к любому моему статусу относительно Лео – дед, отец или престарелый кавалер.

– Вы, конечно, можете подождать здесь, если хотите. Но может, вам удобнее прийти через часик?

Я прогулялся до Парадеплац, купил «Зюддойче цайтунг», устроился в кафе «Журналь», заказал мороженое и эспрессо и принялся за чтение. В рубрике «Наука и техника» я прочел о том, что у тараканов существует настоящая семейная жизнь и что мы поступаем несправедливо, относясь к ним с отвращением. Потом я заметил на полке бара бутылку самбуки. Я выпил рюмку за Лео, еще одну за ее освобождение и третью за ее новую прическу. Удивительно – как могут преобразить мир две‑три рюмки самбуки. Через час я вошел в салон красоты.

– Еще одну минутку терпения! – крикнул мне Фигаро, который увидел меня, хотя я его не видел.

Я сел.

– Внимание! Встречайте!

Конечно, я знаю, что женщины возвращаются из парикмахерской другими, не такими, какими туда отправляются. Для того они туда и ходят. Я знаю также, что после этого они обычно чувствуют себя несчастными. Им нужно время, чтобы свыкнуться со своим новым образом, им нужны наши восторги и уверения в том, что этот образ им к лицу. Любые критические и тем более назидательные или злорадные замечания противопоказаны. Подобно тому как храбрый индеец мужественно переносит боль, никак не выражая ее на лице, храбрый свидетель демонстрации новой прически не должен выражать на своем лице испуг.

Несколько секунд я не узнавал Лео. Несколько секунд я думал, что эта молодая женщина с ежиком на голове – не Лео, и снял уже надетую было маску участливого внимания и признания. Когда я понял, что ошибся, и вновь надел ее, было поздно.

– You don't like it.^[80]

– Да нет, мне нравится. Так ты выглядишь серьезней и строже. Ты мне напоминаешь женщин из французских экзистенциалистских фильмов пятидесятых годов. И в то же время ты стала моложе, тоньше и нежнее. Я…

– No, you don't like it.^[81]

Она сказала это так определенно, что я пал духом. А ведь мои слова были почти на сто процентов правдой. Мне нравились женщины из французских экзистенциалистских фильмов, и в Лео было что‑то от их ранимости и твердости. Мне нравилась форма ее головы, красоту которой подчеркивали коротко стриженные волосы. В свое время мне очень нравились ее кудри, но раз их больше нет, значит, нет. Кудри словно приглашают руку зарыться в них, ежик – погладить его, что как раз в моем случае было самое подходящее. Если бы еще не эта солдатско‑арестантская оболваненность! Она вызывала ассоциации с тюрьмой, с психиатрической больницей. Мне стало жутко.

– O'key, let's go.^[82]

Я расплатился, мы пошли к машине и поехали ко мне домой.

– Может, ты хочешь прилечь и отдохнуть?

– Why not.^[83]

Она легла на диван. Его прохладная кожа позволяет даже жарким летом уютно закутаться в легкое одеяло. Я укрыл Лео и отворил пошире дверь балкона. Вошел Турбо, пересек комнату, запрыгнул на диван и свернулся калачиком у нее под боком. Глаза ее были закрыты.

Я на цыпочках прошел в кухню, сел за стол, развернул газету и сделал вид, что читаю. Капала вода из крана. На окне жужжала толстая муха.

Потом я услышал всхлипывания. Может, она плачет во сне? Я ждал и прислушивался. Плач становился все громче и ровнее, гортанней и жалобней. Я вошел в гостиную, присел рядом с ней, стал успокаивать ее, гладить. Она умолкла, но слезы продолжали бежать по щекам. Через некоторое время она опять заплакала в голос, и плач то нарастал, то стихал. Но слезы при этом не прекращались.

До меня долго не доходило, что самому мне с этим не справиться. Но потом рыдания стали такими судорожными, что она почти задыхалась. Я позвонил Филиппу. Он посоветовал обратиться к Эберляйну. Тот велел мне немедленно отвезти Лео в Гейдельбергскую психиатрическую больницу. Всю дорогу она проплакала и затихла, только когда я повел ее по дорожке к корпусу. На обратном пути плакал я.