Заткнуть дыры

– Если вам нужно что‑нибудь узнать о боннских политиках и их частной жизни, обратитесь к Бройеру. Он ваш ровесник, с сорок восьмого года живет в Бонне, пишет для разных небольших газет и одно время вел телепередачу про депутатов. Он собрал представителей всех фракций, – но именно тех бессловесных депутатов‑невидимок, мнение которых никого не интересует, – и устраивал с ними дискуссии о политике, как будто им до нее есть дело и они в ней хоть что‑нибудь понимают. Было жутко смешно. Но руководители фракций добились закрытия передачи. Очень занятный и толковый тип, этот Бройер.

Такой совет я получил от Титцке, моего старого мангеймского знакомого, журналиста, который раньше писал для «Хайдельбергер тагеблатт», а теперь ишачил на «Райн‑Неккар‑цайтунг». Я позвонил Бройеру. Тот согласился принять меня на следующий день ранним утром.

Поэтому я остался в Бонне. Я нашел спокойный отель за Поппельсдорфским замком. Отсюда было рукой подать до Бройера. Перед сном я позвонил Бригите. Чужие звуки чужого города, чужая комната, чужая кровать – все это пробуждало тоску по родным местам.

Бройер встретил меня бьющим через край многословием.

– Господин Зельб, если мне не изменяет память? Вы из Мангейма? Старый друг Титцке? Да… Надо же! «Хайдельбергер тагеблатт» остался в прошлом… Я все чаще вспоминаю… А впрочем, не важно. Входите.

Стены комнаты были заставлены книгами. Широкое окно выходило на квадратный двор со старыми деревьями; за крышами торчали две высокие фабричные трубы. Стол перед окнами был завален бумагами, на экране автоматической пишущей машинки требовательно моргал маленький зеленый треугольник, шипела кофеварка. Бройер усадил меня в глубокое кресло, сам сел на вращающийся стул перед столом, сунул руку под сиденье, дернул за рычаг, и сиденье с грохотом опустилось. Теперь мы с ним сидели на одном уровне.

– Ну, выкладывайте! Титцке просил, чтобы я сделал для вас все, что в моих силах. Ладно. Вам слово. Вы – детектив?

– Да, и сейчас занимаюсь одним делом, в котором фигурируют молодая женщина по фамилии Зальгер и ее покойный отец, который когда‑то, судя по всему, был в Бонне большой шишкой. Или министериальдиригент – далеко не шишка? Фамилия Зальгер вам что‑нибудь говорит?

Сначала Бройер слушал меня очень внимательно, потом как‑то вдруг сник и задумчиво посмотрел в окно, массируя левой рукой мочку уха.

– Когда я вот так смотрю в окно… Знаете, почему мне нравятся эти фабричные трубы? Они напоминают о другом мире – необязательно лучшем, но более цельном, где, в отличие от Бонна, имеются не только служащие, политики, журналисты, лоббисты, профессора и студенты, но еще и люди, которые работают, что‑то строят, делают станки, машины или самолеты – не важно… Которые открывают банки и фирмы, раскручивают их, терпят финансовый крах, которые пишут картины или снимают фильмы, которые еле сводят концы с концами, попрошайничают, совершают преступления. Вы можете себе представить здесь, в Бонне, преступление, совершенное из страсти? Из любви к женщине или хотя бы к деньгам? Или из желания стать канцлером? Не можете! И я не могу.

Я ждал. Интересно, это достоинство или недостаток журналиста, если он сам отвечает на вопросы, которые задает? Бройер опять принялся массировать свое ухо. Высокий лоб, острый взгляд, скошенный подбородок – он производил впечатление умного человека. Мне было интересно слушать его. Он как‑то приятно говорил в нос, и все, что он сказал про Бонн, было очень занятно. В то же время я чувствовал себя зрителем на хорошо отрепетированном представлении. Вполне возможно, что он уже в сотый раз рассказывал про трубы и про Бонн.

– Зальгер… Да, помню. Странно, что вы его не помните. Какую газету вы читаете?

– Сейчас «Зюддойче», раньше читал много чего, от «Франкфуртер…»

– Возможно, «Зюддойче» не много писала о Зальгере. Меньше, чем другие газеты. В некоторых его имя стояло на первой полосе.

Я вопросительно посмотрел на него. Он явно наслаждался, разжигая мое любопытство. Я не стал лишать его этого удовольствия. Если человек делает то, что мне нужно, окольные пути и издержки меня не волнуют.

– Кофе?

– С удовольствием.

Он налил мне кофе.

– Зальгер был, как вы сказали, министериальдиригентом. Он занимался вопросами снабжения в Министерстве обороны. Как, впрочем, все, чей голос тогда хоть что‑нибудь значил. Вы помните пятидесятые и шестидесятые годы? Тогда все было снабжением, вся жизнь, вся политика. – Он громко хлебнул из чашки. – Вы помните скандал с Кёнигом?

Я представления не имел, кто такой Кёниг.

– В конце шестидесятых?

– Именно. Кёниг был государственным секретарем и президентом одного фонда, через который в обход бюджета финансировались крупные гражданские проекты бундесвера. Это, конечно, была странная схема – государственный секретарь и президент фонда, но что было, то было, и Зальгер был министериальдиригентом и членом правления фонда. Ну что, вспомнили?

Я ничего не вспомнил, но, угадав один раз, снова спросил наудачу:

– Нецелевое использование денежных средств?

В каких еще скандалах могут быть замешаны президенты и члены правления фондов.

– Биафра. – Бройер опять схватился за мочку уха, словно желая выдоить из нее продолжение истории, и многозначительно посмотрел на меня. – Кёниг спекулировал ссудами для Биафры, и если бы она все‑таки отделилась от Нигерии, он бы заработал миллионы. Но, как мы знаем, Оджукву проиграл, а вместе с ним и Кёниг. Я не знаю точно, что именно он сделал с деньгами фонда – растратил, или присвоил в юридическом смысле, или еще что‑то. Он повесился еще до оглашения приговора.

– А Зальгер?

Бройер покачал головой.

– Сумасшедший был тип. Вы действительно не помните его? Сначала подозрение пало на него. Его арестовали и стали допрашивать, но он вообще отказался говорить. Он считал, что его невиновность – факт, не требующий доказательств. Он воспринял арест как личное оскорбление, понимаете? Он обиделся! И когда в конце концов выяснилось, что Кёниг…

– А как это выяснилось?

– Он был в долгах как в шелках, и когда деньги для Биафры перестали поступать, он не нашел лучшего способа заткнуть дыры, как брать из фонда все новые и новые ссуды и субсидии на строительство. На этом и погорел.

– Сколько же времени Зальгер провел в тюрьме?

– Полгода. – Бройер развел руками. – Это большой срок. И все это время его коллеги, начальники и политические соратники не желали о нем и слышать. Все думали, это его работа. Когда стало ясно, что он ни при чем, они попытались пришить ему халатное отношение к обязанностям члена правления. Но и тут у них ничего не вышло. Была даже обнаружена служебная записка, в которой Зальгер своевременно обращал внимание министра на замеченные им нарушения в фонде. Одним словом, он был реабилитирован. Его даже собирались повысить, но он не мог примириться с тем, что люди, которые подозревали или открыто обвиняли его, теперь спешили к нему с поздравлениями и вообще делали вид, словно ничего не произошло. Он ушел и порвал со всеми – и с коллегами, и с начальниками, и с политическими соратниками. В пятьдесят лет – на пенсию. И полное одиночество. Понимаете? – Он опять покачал головой.

– Это конец истории или есть еще какое‑то продолжение?

Бройер налил еще кофе мне и себе и взял со стола пачку «Мальборо».

– Первая сегодня. Хотите?

Я достал свои и тоже предложил ему. Он с готовностью взял сигарету. Когда кто‑то курит сигареты с фильтром, но при виде «Свит Афтона» не говорит: «Ах, они без фильтра!», а с любопытством берет предложенную сигарету, – мне это нравится.

– Конец этой истории не представляет собой ничего особенного. Зальгер вступает в Партию мира, выставляет свою кандидатуру на выборах в бундестаг и бросается в заведомо проигрышную предвыборную борьбу с рвением, которого эта борьба не стоит. Потом пишет книгу о своих злоключениях, которую сначала никто не хочет печатать, а потом никто не хочет читать. Потом болезнь. Рак. Больница, дом, больница – ну, вы представляете себе. Пару лет назад он умер.

– А на что он жил?

Бройер подоил мочку уха.

– У него было состояние, очень даже приличное. Что лишний раз подтверждает – счастье не в деньгах.