В которой рассматривается, какими средствами словесность наша обогащаться может и какими приходит в упадок

Мы рассмотрели в первой статье превосходные свойства языка нашего. Мы показали во второй статье употребление сих свойств в красотах Священных Писаний. Из сих двух рассмотрений довольно явствует, что источник языка нашего богат коренными словами, изобилен ветвями от оных, и что нам для украшения нынешнего нашего наречия остается только черпать из оного. (...)

Священные книги обыкновенно пишутся высоким или важным слогом, а потому, хотя бы в них и не было некоторых слов, это не отрицает еще существования оных в славенском языке, ибо в каком важном сочинении найдем мы калякать, кобениться, задориться, пригорюниться, ошеломить, треснуть в рожу и подобные тому простые или низкие слова? Весьма бы странно было признать их не славенскими для того только, что их нет в высоких творениях, в которых им и быть неприлично. Возьмем Библию, летописи, народные сказки или песни: в каждом из сих трех родов сочинений найдем мы разные слоги, разные наречия и множество слов особливых, в другом роде не существующих, но которым корни од­нако ж находятся в общем языке, все сии роды объемлющем. Мы, конечно, не найдем в народном языке ни благовония, ни воздоения, ни добледушия, ни древоделия, а напротив того в Библии не найдем ни любчика, ни голубчика, ни удалого доброго молодца; однако не можем из сего различия заключить о разности языков. Всякое слово, как мы в первой статье видели, пускает от себя ветви, из которых иные приличны высокому, а другие простому наречию или слогу. Из сего разделения их не следует утверждать, будто бы оные не одно и тож дерево составляли. Могут еще сослаться на слова лошадь, колпак, кучер, артиллерия, фортификация и проч., но сии столько же не славенские, сколько и не русские, потому что из чужих языков взяты.

(...) Главнейшая сила и богатство языка нашего в том состоит, что мы имеем великое изобилие высоких и простых слов, так что всякую важную мысль можем изображать избранными, а всякую простую обыкновенными словами. Сие изобилие языка нашего требует от нас такого в прибирании слов искусства, какое должны иметь продавцы жемчужных нитей: малейшая худость или неравенство одной жемчужины с другими уменьшает в глазах знатока цену всей нитки. Например, рамена и плечи суть два сло­ва, оба не низкие; но возьмем следующий стих Ломоносова:

Напрягся мышцами и рамена подвигнул,

И тяготу земли превыше облак вскинул.

Мог ли б Ломоносов вместо: и рамена подвигнул сказать здесь и плечи подвигнул? Отнюдь нет. Такое выражение обезобразило бы стих его. Но Херасков во Владимире мог сказать:

Лежат ее власы, как злато по плечам.

Для чего в стихе Ломоносова надлежало сказать рамена, а в стихе Хераскова можно было употребить плечи? Для того, что в первом из оных все прочие слова суть высокие: напрягся, мышцы, подвигнул; следовательно, мысль и слова в нем гораздо выше, нежели в стихе Хераскова, а потому равенство слога и требовало сочетания одинаковой высоты слов.

Когда оды требуют некоего возвышенного слога, то поэмы и подобные тому творения еще более. Откуда же возьмем мы высокий слог или язык, когда не станем почерпать оный из единственного источника Священных Писаний? Возьмем почти сряду несколько стихов из первой песни Владимира поэмы Хераскова:

Рцы, Господи, мне рцы: в Тебе да будет свет!

И важну песнь мой дух во свете воспоет.

Рцы есть славянское выражение.

Жрецы под именем богов народом правят;

Глаголы их Царя вселенные бесславят;

Воспламеняют их гадания войну,

Их руки подают за злато тишину,

Из идольских щедрот позорну куплю деют,

Корысти собственной, не пользе душ радеют. Глаголы, гадания, злато, куплю деять суть тоже славянские выражения.

Поработил себя презренному кумиру

Не Богу вышнему, работал тленну миру.

Кумиру, по-славенски, попросту болвану; работать кому — тоже есть славянское выражение.

От сей спасительной и чистые струи

Меня, о муж святый, при жажде напои.

От чистые, святый, напои — все это славенское; попросту из чис­той, святой, напой.

Болезненно сие Владимиру веленье.

Болезненно тоже славянское, ибо мы в просторечии не говорим: мне болезненно, а говорим больно, тяжело, досадно или тому подобное.

(...) Ежели отказываться от славенского языка и писать по-разговорному, там уже надобно говорить молодая девка дрожит, а не юная дева трепещет; к холодному сердцу шею гнет, а не к хладну сердцу выю клонит; опустя голову на ладонь, а не склонясь на длань главой; один молод, другой с бородою, а не единый млад, другий с брадой.

Может быть, с некоторым излишеством распространился я в показании примеров, что мы без славенского языка ничего важного и красноречивого написать не можем; но мне нужно было сделать сие ощутительным, дабы показать, что мы не иное что под славенским языком разумеем, как тот язык, который выше разговорного и которому следственно не можем иначе научиться,

как из чтения книг. Какое иное определение сделаем мы славенскому языку? Когда же сие есть истинное и единственное определение его,, то само по себе явствует, что он есть высокий,

ученый, книжный язык.

(...) Язык наш по природе громок и важен в великолепных, приятен и сладок в простых описаниях. Изобилие и богатство его так велико, что он высокую речь говорит совсем отличными слова­ми от простой речи; иначе по свойству его она бы и не могла быть высокая. Итак, желание некоторых новых писателей сравнить книжный язык с разговорным, т. е. сделать его одинаким для всякого рода писаний, не похоже ли на желание тех новых мудрецов, которые помышляли все состояния людей сделать рав­ными? Одни хотели, чтоб высокий и широкогрудый мужичинища был равен силою и ростом с сухощавым карликом, а другие хотят, чтоб одинакая была сила языка в описании драки петухов и драки исполинов. Как можно истребление всех коренных слов языка почитать обогащением оного? Может ли река быть многоводна от заграждения всех ея источников? Как можно самопроизвольные, без всякого рассмотрения и рассуждения перемены в языке называть установлением оного? Может ли стена быть тверда от беспрестанного вынимания из оной старых и вкладывания новых камней? Давно ли писали Ломоносов, Херасков? Уже находят в них множество обветшалых слов! Чрез десять лет состареются те, которые ныне почитаются новыми. Через десять других лет опять новое суждение о словесности, новая браковка словам. Это называется вкусом, установлением языка! Но кто сии установите­ли? Несколько журналистов, неизвестных ни именами своими, ни трудами; несколько молодых людей, научившихся превратно видеть вещи. Между тем, ежели послушать их, то они превеликие просветители, всех прежних писателей ни во что ставят, себя одних выше небес превозносят, и тех, которые рассуждают иначе о языке и словесности, называют вкусоборцами, обращающими просвеще­ние и науки во тьму и невежество. Так часто люди своими грехами упрекают других! Однако же как бы такое умствование ни простерлось далеко, оно рано или поздно потеряет к себе доверенность потому, что никакая ложь не обладает долго умами! Нет! не сближение с славенским языком, но удаление от оного ведет нас к истинному упадку ума и словесности. Уже и так много мы удалились от него, много растеряли понятий. Надлежало бы обратиться к нему с любовью, а не отвращаться от него с презрени­ем. Надлежало бы углубить разум свой в исследование мыслей, заключающихся в словах, а не отвергать все то, чего мы не слыхали и чего, не читая книг, и слышать не можем.

(...) Мы видели, что язык наш изобилен, великолепен, краток, силен, составлен умом любомудрым из слов и выражений, богатых разумом. Мы видели, что сии свойства его составляют в Свя­щенных Писаниях высоту, до какой ни один из новейших языков достигнуть не может. Мы видели, что лучшие писатели и стиховорцы наши, обогатившие российскую словесность, в высоких творениях своих, подражая духу Священных Писаний, говорили всегда теми же избранными словами и выражениями, которые ныне под предлогом славенских и неупотребительных начинаем мы оставлять. Мы в разговоре русского с славенином видели ясно и очевидно, что с отвычкою от употребления оных теряется богатство и сила языка. Вопросим же теперь: зачем оставлять нам путь сей и какой лучший можем мы избрать? Ответ на сие не труден. Итак, не оставлять сего пути, но держаться оного, идти по нем, рассуждать о коренном значении слов, черпать из сего богатого источника, восходить, как можно далее к началам оного, суть единые средства к распространению, обогащению и усо­вершенствованию нашей словесности. Разделять же язык на славенский и русский, истреблять высокие слова и заменять их простыми, отсекать корни и засушать ветки в деревьях слов, брать за образец красноречия обыкновенный слог разговоров, презирать и не читать книг, заключающих в себе источники языка, переводить из слова в слово с чужих языков речи, гоняться за их словами и забывать свои, суть, конечно, самые легкие средства, не требующие никакого труда и учения, но между тем весьма сильные к стеснению, изнурению, искажению и безображению языка нашего и словесности.

Печатается по изданию: Шишков А. Рассуждение о красноречии Священнаго Писания и о том, в чем состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка и какими средствами оный еще более распространить, обогатить и усовершенствовать можно.— СПб., 1825.— С. 3—4, 4—7, 18—19,

22—28, 38—40, 42—43, 51 — 53, 57—58, 61—63, 79—80.