Раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них

Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в

Отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, - точно

Плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко

Взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, - в смертной тоске стенала

Удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного

Напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам

Преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба

Парохода, - та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими

раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них

облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени;

а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и

ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и

изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в

танго - и музыка настойчиво, в какой-то сладостно-бесстыдной печали молила

все об одном, все о том же... Был среди этой блестящей толпы некий великий

богач, бритый, длинный, похожий на прелата, в старомодном фраке, был

знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная

влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала

своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко,

очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом

играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на

другом корабле.

В Гибралтаре всех обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на

борту "Атлантиды" появился новый пассажир, возбудивший к себе общий интерес,

- наследный принц одного азиатского государства, путешествовавший инкогнито,

человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых

очках, слегка неприятный - тем, что крупные черные усы сквозили у него, как

у мертвого, в общем же милый, простой и скромный. В Средиземном море снова

пахнуло зимой, шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую,

при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая

навстречу трамонтана. Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт

затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден

был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь... Многие

леди и джентльмены уже надели легкие, мехом вверх, шубки; безответные,

всегда шепотом говорящие бои- китайцы, кривоногие подростки со смоляными

косами до пят и с девичьими густыми ресницами, исподволь вытаскивали к

лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры... Дочь господина из

Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по счастливой

случайности, представленным ей, и делала вид, что пристально смотрит вдаль,

куда он указывал ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко

рассказывая; он по росту казался среди других мальчиком, он был совсем не

хорош собой и странен - очки, котелок, английское пальто, а волосы редких

усов точно конские, смуглая тонкая кожа на плоском лице точно натянута и как

будто слегка лакирована, - но девушка слушала его и от волнения не понимала,

что он ей говорит; сердце ее билось от непонятного восторга перед ним: все,

все в нем было не такое, как у прочих, - его сухие руки, его чистая кожа,

под которой текла древняя царская кровь, даже его европейская, совсем

простая, но как будто особенно опрятная одежда таили в себе неизъяснимое

очарование. А сам господин из Сан-Франциско, в серых гетрах на лакированных

ботинках, все поглядывал на стоявшую возле него знаменитую красавицу,

высокую, удивительного сложения блондинку с разрисованными по последней

парижской моде глазами, державшую на серебряной цепочке крохотную, гнутую,

облезлую собачку и все разговаривавшую с нею. И дочь, в какой-то смутной

неловкости, старалась не замечать его.