Глава 5. Миклош понял одно: перед ним — Барболка Карои, и это снова сон

Миклош понял одно: перед ним — Барболка Карои, и это снова сон. А как же иначе, ведь на женщине насквозь промокшая от росы свадебная рубашка и алое ожерелье. Алая кровь пятнает белый шелк, черные косы спутались, под глазами темнели круги, как у него самого, когда он проснется. Ну и пусть! Миклош не мыслил жизни без снов о жене сакацкого господаря. Наследник Матяша улыбнулся, ожидая танца со звездами, но танца не было.

— Помогите, — Барболка просила, словно девчонка с пасеки, но такой она нравилась Миклошу еще больше, — заступнички-мученички, скорее! Пока роса не сошла.

— Что случилось, красавица? Разбойники? — Янчи?! Откуда? В снах Барболка всегда была одна, и на ней был жемчуг, а не сердолики.

— Помогите, — торопила женщина, — тут, близко… Марица там. Я побежала к тракту… Тут ближе.

Сердолики оказались ягодами рябины, сквозь разорванную рубашку виднелись крапивные волдыри, и Миклош понял, что не спит и перед ним и впрямь жена Пала Карои, невесть как очутившаяся на лесной дороге.

— Да ты замерзла! — Янчи, на ходу срывая плащ, спрыгнул на землю, сакацкую господарку он не узнал. Как и она его. Барболка смотрела, но не видела. Что с ней? Сбежала от мужа? Неужели?!

Если б ни витязи, Миклош подхватил бы красавицу в седло и зацеловал до смерти, но он был наследником дома Мекчеи и помнил, на чьем мече и на чьем слове держится Алати.

— Где Марица? — собственный голос показался чужим и глупым, — сейчас отыщем.

— Там, — махнула рукой Барболка и покачнулась. Янчи, негодяй, поддержал ее, но женщина не заметила. Не стыдилась она ни разорванной рубашки, ни кровавых пятен. Откуда они? Барболка давно жена Пала.

— Ты ранена? — Миклош схватил свою мечту за плечо, — отвечай!

— Нет, — она вывернулась из его объятий точно кошка, — не я… Марица. Худо ей!

— Нашел! — радостный крик Янчи оборвался, словно стакан разбился. Миклош бросился на голос, доезжачий держал на руках девочку лет семи. Темная головка моталась на тоненькой шейке, правая нога до колена превратилась в багровое бревно.

— Боговы Охотнички, — выдохнул рыжий Золтан, — что с ней?

— Холодная гостья, — прошептала Барболка, -мармалюка… За ногу ухватила. Я ее отогнала, только поздно.

Вот так взять и сцепиться с тварью, о которой и говорят-то шепотом?! Хотя теперь ясно, чего господарка сакацкая в одиночку в свадебной рубашке по полям бегает. Холодную Гостью иначе не догонишь, только догнать — одно, а прогнать — другое.

Миклош тронул лоб девочки и едва не отдернул руку, заглянув в туманную полную яда пропасть. Ну, нет! Миклош Мекчеи не трусливей Барболки Карои.

Марица застонала и попросила пить, Барболка растерянно оглянулась. Может, она и сражалась с нечистью, но теперь перед Миклошем была женщина — одинокая, растерянная, до смерти напуганная и до одури красивая.

— Тюрегвизе! — рявкнул Мекчеи, — и костер разожгите, заразу выжигать будем.

— Так поздно уже, — покачал головой Ласло, — до колена дошло.

— Без ног живут, — огрызнулся Миклош, — а без одной и подавно. Приданое дам, замуж выдам.

Что-то горячее коснулось глаз и исчезло, стало жарко, словно руки в кипяток окунули. Шалые глаза, блестящие крылья за спиной или это волосы? Барболкины волосы или чьи-то еще?

— Передай, — звенит в ушах, — передай, передай, передай…

Миклош грохнулся на колени, он еще ничего не сделал, но малышка дернулась и закричала.

— Барболка, давай руку!

Женщина подняла измученные глаза. Она ничего не понимала. Миклош тоже не понимал, но знал, что делает правильно.

— Руку!

Чужая ладошка во вдруг одеревеневших пальцах, белая метель в глазах. Не метель — лепестки, бессчетное множество лепестков. Южный ветер срывает их с вишен, звенят дальние колокольчики, хохочут, пляшут, звенят браслетами крылатые создания и мчится сквозь весеннюю живую метель вечная охота. Бьют молодую траву серебряные копыта, заливаются белоснежные синеглазые псы, вьются длинные гривы, смеются, горячат коней, подбрасывают и ловят на скаку клинки всадники. Так было и так будет, только лепестки разлетятся пчелиными роями, обернутся листопадом, станут снегом и вновь вскипят вишневым цветом… Жизнь вечна, мир вечен, полет вечен!

— Барболка? Где ты, Барболка?!

Откуда взялась малышка с испуганными глазами? Почему у Янчи такое лицо? Куда делись пронизанные солнцем цветущие деревья? Когда кончилась весна? Когда наступило утро?

— Охотнички Золотые, сказал бы кто — не поверил…

— Прошло, как есть прошло!

— Как и не было!

— Рука господарская, одно слово!

Чего от него ждут, а ведь ждут! Холодно, больно, но так всегда бывает. Счастье во сне, боль на рассвете.

Миклош Мекчеи стер со лба холодный пот. Рядом стояла Барболка, гладила по голове чернявую девчонку, а на плечах у нее был плащ Янчи. Это не было сном, но опухоль спала, нога была ногой, а не жутким бревном. Утренний ветер коснулся щеки, словно ладонью и затих, только травы качнулись, осыпав росу.

— Бери пока берется… Мы танцевали. Теперь танцуй сам, танцуй и пой! А я с тобой… С тобой

— К мамке б ее, не таскать же с собой!

— Точно. На мармалюку идем, там малым не место!

— Не найдем. Заря встала, след остыл!

— Танцуй, Миклош, танцуй!

Сын алатского господаря оглянулся на теребивших сабли витязей и наклонился к девчушке.

— Марица, кто тебя свел?

— Илька, — малышка доверчиво улыбнулась, — она Пирошку нашла… На мельнице. Я и пошла, Барболка!

Дети, что солнышко по весне. Вот смеется, а вот уже и плачет. Барболка подхватила Марицу, что-то зашептала. Какие у нее глаза, у оленей, и то меньше.

— Гица, — окликнул Янчи, — знаешь, где мельница?

— Знаю, — голос женщины дрогнул, — там она гнездо и свела, больше негде. Мельничиха прикормила. То из-за меня все…

Из-за нее?! Может, и так. За такую души и то не жаль. Витязь оглянулся на свиту — губы сжаты, на скулах желваки играют. Витязь подкрутил усы и бросил:

— Калман, отвези малышку в село. Остальные — на мельницу!

Барболку взял в седло Янчи, и Миклош стерпел — негоже сыну господаря при всех хватать чужую жену, да и не до любви сейчас. Если мармалюка вырвется, тем, кто ее загонял, беды не миновать. Миклош поравнялся с Янчи, заставив вороного идти голова в голову с соловым.

— Гица, скольких гостья прибрала?

Женщина задумалась, сведя темные брови, рассветные лучи скрывали бледность, вызывая в памяти крылатые сны

— Первой Пирошку кузнецову утащила, потом сестричку ее, Ильку. Марица третьей была.

Значит, четверых под рукой у ведьмы нет. И на том спасибо.

— А на мельнице кто живет?

— Сам мельник, — не хочет Барболка о ведьмином гнезде говорить, а он слушать, да куда денешься, тут восемь раз отмерить нужно и все одно в омут головой, — Магна, про нее давно говорят, что с дурным знается. Дочки две у них на выданье, да сын мельничихин с женой и младенчиком. Раньше еще один сын был… Пропал по весне. И отец мой тогда пропал, уж не знаю, кто из них кого убил, но по злобе это вышло.

Вот оно! Убитый, убийца и дурная смерть. Первый вяжет второго мертвой кровью, второй сам себя ложью да злобой, а дальше по-разному бывает. Кто, пока тела не найдут, своих мытарит, кто — чужих, но хуже всего, если родичи на ущербной луне вниз лицом в могилу кинут да собачьей кровью польют. Сам Миклош такого не видел, но слыхал… Мерзкое дело было!

— Вот она, мельница, — тихо сказала Барболка, — тут и Пирошка, и Илька и… и другие.

Сын господаря кивнул и огляделся. Мельница как мельница — плотина, омут, ракиты, колесо по воде шлепает, чуть повыше — дом. Большой, крепкий, век бы простоял, да придется ему черным дымом к солнышку лететь. Миклош неторопливо поправил шапку и послал коня к запертым воротам. Береглись бы нечисти, не затворяли б.

Стучать пришлось долго, хозяева то ли спали, то ли прятали чего. Наконец, раздалось хриплое «кто такие»?

— Миклош, сын господаря Матяша, — рявкнул Янчи, — да господарка Сакацкая. Отворяйте, а то сами войдем.

Один за другим лязгнуло два засова, звякнула цепь. Угрюмые створки заскрипели и раздались, показался двор — мешки под навесом, дрова, куча песка. Ни собаки, ни курицы, ни кошки.

— Стерегутся, а пса не держат, — шепнул Янчи, — на помощничков, видать, надеются.

Мельничиха, еще не старая, когда-то красоткой была, выплыла на крыльцо, обтерла руки о расшитый фартук. Лицо сладкое, как мед, на шее — святая эспера, на руке — золотой браслет. Рядом — мельник, здоровенный, румяный, морда, как пятка. Миклош спрыгнул с коня, зацепил поводья за луку седла.

— Богатый у вас дом.

— Не жалуемся.

— Сколько работников держите?

— Зачем нам работники, — наморщил лоб хозяин, — сами управляемся.

— Ой, сами ли?

— А что, хозяин, кошачья роза у тебя не растет? — вмешался Янчи, — да и рябины не видать

— А с чего ей расти, — влезла баба, — сыро здесь, да и на кой ляд нам колючки да кислятина?!

— Чтоб гости незваные не захаживали, — улыбнулся Миклош, — а то крапивы у тебя и той нет.

— Да что ж вы, гости золотые, с бурьяна начали, — расплылась в улыбке тетка, — а в дом зайти? Вино у нас хорошее, хоть кого спросите, тюрегвизе с медом, хлеб горячий, мясо свежее…

— Не ем я человечины, тетка, — отрезал Миклош, — так что не обессудь. Говори, лучше, где работнички ночные лежат?

Мельник судорожно вздохнул и уставился на жену. Мельничиха сложила руки на высокой груди и зачастила.

— Ой, да что это господарь говорит?! Да за что ж нам такое? Живем смирно, никого не трогаем, бедным подаем, десятину платим, в церковь ходим. Да провалиться мне на этом месте, если нечисто у нас! Да покажите мне того, кто про нас плохо скажет, я ему в глаза его подлые плюну.

— Я скажу, — Барболка вышла вперед и стала, глядя мельничихе в глаза, — кто Ильке куклу в синей юбке подбросил? Не ты, скажешь?

— А хоть бы и я? — вскинулась мельничиха, — чего б дитенка и не порадовать? Живем богато, хоть и не тебе, господарка ты наша, чета, вот и делимся.

— Не к добру ты, тетка Магна, щедрой стала, — тряхнула волосами Барболка, — раньше у тебя палого листа по осени не допроситься было. Ну да гостью твою я своими глазами видела. И чем прикормила ты ее, знаю.

— Ух, много ты знаешь! — глаза мельничихи большие, зеленые в золотую крапинку плеснули злостью, смыв с лица и мед, и сахар, — только и я про тебя знаю. Как была сучка течная, так и осталась. Ферек из родного дома по твоей милости ушел, опозорила парня, и все мало тебе?!

— А ну, замолчи, — прикрикнул Миклоша, — а мы поглядим, ушел твой Ферек или здесь лежит, в песьей крови купанный! Работничков стережет.

— Ну, так ищи, — огрызнулась ведьма, — двор большой, а Черная Алати и того больше.

— Найдем, — заверил сын Матяша, — и Ферека, и побратима его могильного, и Пирошку с Илькой. И золото то поганое, которым гостья за постой платят, тоже отыщем.

Мельничиха тронула святую эсперу и поклонилась. Жаба ядовитая, и ведь не ущучишь! Миклош знал, что Барболка права. Не верил, а знал, да поди сыщи укрытую мороком могилу, а найти надо до заката, иначе утечет холодная гостья бледным маревом, и не уймется, пока не отомстит.

Хлопнула дверь, выбежал из дома мальчишка лет пяти, уставился на нежданных гостей, заплакал. Марица тоже плакала. И Илька с Пирошкой, пока были живы. Кто еще знает место могильное? Дочка? Сын? Муж? Или никто? Ведьма сдохнет, не скажет, хоть перевешай у нее на глазах все ее отродье. Того, кто родимым сыном холодную тварь кормил, жалостью не пропрешь, но до вечера гадюка не доживет. Нельзя такую живой оставлять, пусть сдохнет под честным солнцем, на рябиновом костре сгорит, а пепел по четырем дорогам четыре конника разнесут. Чтоб не вернулось ни мышью, ни птицей, ни мухой, ни грибом ядовитым.

Ветер кошкой прыгнул в лицо, солнце брызнуло в глаза алмазной россыпью, и погасло. Миклош потряс головой. Все было прежним, только тревожно звенели вдали колокольчики, звали, требовали.

— Иди, — велел ветер, — иди и увидишь.. иди и найдешь… На грязи нет танца. Убери грязь и танцуй…

— Гици, — Барболка! В черных глазах боль и сила, — Я знаю, где они… Это на лугу. Напротив кривой ракиты.

— Я знаю.

И еще он знает, что они с Барболкой — одно целое. Жизнь Марицы и смерть ведьмы свяжет крепче обручального браслета и людской молвы.

Страшное место, сюда роса и та не падает. Какая роса, тут и травы-то нет, а есть наполовину заполненный пеплом провал, из которого торчат трехрогие ветки. Здесь они и лежат. Оба. Отец да Ферек.

Легкий звон, словно струна лопнула и нет ни ветки, ни золы, ни ямы. Только трава-белоцветка да веселая роса.

— Ничего не вижу, — пожаловался высокий воин с добрыми глазами, кажется, Янчи.

— Поверь на слово, — бросил Миклош Мекчеи, — здесь это.

Почему они с сыном господаря видят, а другие нет? Барболке захотелось вцепиться в чье-нибудь плечо, а еще лучше сбежать, но она только плотней запахнула плащ.

Шестнадцать витязей встали по кругу, где велел Миклош. Они видели только траву, а внизу под слоем холодного пепла шевелилось, исходя злобой зеленое марево. Убить не убьешь, но прогнать в подгорные болота можно

Шестнадцать знавших кровь сабель вошли в землю с четырех сторон, отделяя гнездо от чистой земли. В светлых кленках вспыхнуло солнце, превращая сталь в огонь. Резанул Миклош Мекчеи по руке ножом с роговой рукоятью, тронул кровавой ладонью четыре рябиновых кола, и вошли они в землю, как в масло.

Дальше — просто. Вырыть, выбрать до последней пылинки холодную мерзость, набить яму рябиновыми поленьями и четыре дня жечь костер, а выбранную погань смешать с толченым стеклом, рябиновым углем да кошачьей шерстью, забить в еловые сундуки и на закате утопить в горячем озере, чтоб ни следа, ни памяти. Холодные гости не терпят кошек и еловой смолы, она уйдет, должна уйти...

— Больно! — пухленькая девчушка лет четырех поднялась из травы, по щекам текут слезы, на вышитом платьишке — мокрая земля, — горячо!

— Пирошка!

— Мамка! — малышка заковыляла к Барболке, — на меня! Мамка!

Живая! Боговы охотники, живая!

— Стой! С ума сошла! — кто-то ухватил Барболку, сжал до боли плечи. Пирошка замахала ручонками, за плечом сестренки поднялась насупленная Илька, тоже в земле. На щеке — синее пятно, три пятна на шее.

— Горячо, — пожаловалась старшая, младшая шмыгнула носом, глазенки совсем заплыли.

— Мертвые они, гица! Мертвые!

Широкая спина заслоняет и солнце, и сестренок. Резкий свист, рвущийся из-под земли протяжный ослиный рев. Миклош отступает, какой он бледный. Безголовая Пирошка среди белой травы, рядом — Илька, худенькое тело разрублено пополам, но крови нет, у мертвых кровь не течет.

— Сжечь ведьму! — рычит кто-то под ухом, — и все семя ейное!

Ее дети тоже б стали ведьминым семенем, выйди она за Ферека. Но если б она вышла за Ферека, отец его бы не убил, а мать не скормила обоих холодной гостье. Пирошка была бы жива, и Илька…

Магнины работнички умерли второй раз. На солнце, от чистой стали. Теперь по ним можно плакать, их можно закопать на кладбище, посадить у изголовья калину и кошачьи розы. Больше сестрам не носить воды, не таскать мешков, не искать золота, не уводить живых. Их нет в этом мире, и не будет!

Миклош Мекчеи вложил саблю в ножны. Как же он испугался, когда Барболка позвала упыренка по имени. Хорошо, они с Янчи успели…

— Больше тут ловить нечего, — витязь старался говорить спокойно, — я отвезу гицу в Сакаци, хватит с нее. Янчи, приглядишь тут? Я к закату вернусь.

— Да хоть бы не возвращался, — махнул рукой доезжачий, — кто мог, тот вылез, а землю таскать дело нехитрое.

— Я вернусь, — повторил сын Матяша, — кто начал, тому и заканчивать.

Будь его воля, он бы поднял Барболку на руки и понес до коня и дальше, но жена Пала предпочла идти своими ногами. Аполка та б повисла на нем не хуже повилики, хотя почему повисла б? Уже висит! Вроде маленькое, слабенькое, а все соки высосет.

— Гици, — Барболка остановилась, — спасибо вам, только я сама дойду.

— В рубашке? — попробовал пошутить Миклош.

— Ну, доеду, только лошадь дайте.

— А потом меня Пал убьет? — как мерзко врать, но правду не скажешь, рано еще.

— Хорошо, — кивнула Барболка и замолчала. О чем она думала? Или о ком? Уставшая, растрепанная, молчаливая она была в четыре, в восемь, в шестнадцать раз прекрасней приходящей к нему в снах красавицы.

Миклош вскочил на коня, принял из рук Калмана сакацкую господарку. Несколько часов на одной лошади и вечность врозь.

— Я скоро вернусь.

— Вернешься, — заголосила связанная мельничиха. Она больше не пряталась, не юлила. Зачем? Все равно на закате ждет костер, — Вернешься и останешься! Ой, останешься! Не в земле, не на земле.

— Замолчи! — зарычал мельник, — всех нас загубить хочешь! Не слухай ее, господарь, ведьма она. У, проклятая! Сожгут тебя и поделом! Золото ей занадобилось, работнички ей занадобились, а то жили мы плохо!

— Сказните ее! — рванулась к Матяшу красивая молодуха, — гадюку треклятую.

— Мармалюку родной кровью кормила, — завыл и сын, — И нас бы не пожалела…

— А чего вас жалеть? — прошипела ведьма, — плесенью были, плесенью сдохнете! А вот ты, Барболка, долго жить будешь. И меня помнить! Чтоб тебя за чужое били, за твое плевали, что б…

Миклош рванул повод, заорал, отползая в сторону мельник, кованые копыта обрушились на мельничиху, вколачивая подлые слова обратно в оскаленную пасть. Дико завизжала молодуха, что-то мерзкое свилось дымной струйкой, утекло в подпол, захрапел и прянул назад жеребец, лопнуло, раскатилось по ягодке рябиновое ожерелье, смешалось с поганой кровью. Барболка молчала, только руки вцепились в конскую гриву да билась на шее голубая жилка.

— Сжечь гадюку, — рявкнул Миклош, — да не на закате, а сейчас. Вместе с домом… А этих — в Яблони, пусть с ними люди решают.