Одиннадцать лет спустя 5 page

Тут я увидела на экране знакомое лицо – ДиДи, девушку из маминого спа‑салона, делавшую мне обертывание, – и вспомнила, что обещала ей завиться делом Шэя Борна.

И я набрала номер своего босса.

– Ты смотришь новости?

У Руфуса Уркхарта, начальника филиала АОЗГС в Нью‑Хэмпшире, на рабочем столе постоянно работали два телевизора. Он всегда был в курсе событие…

– Ага, – ответил он. – Я думал, тебя покажут.

– Меня обогнал Мессия‑Смертник.

– С божественным вмешательством тебе не тягаться.

– Вот именно. Руфус, я хочу выступить от его имени.

– Эй, дорогая, проснись! Ты уже выступаешь от его имени. По крайней мере, ты должна была отослать резюме.

– Нет… Я хотела бы, чтобы он стал нашим клиентом. Дай мне хотя бы неделю! – взмолилась я.

– Послушай, Мэгги. Дело этого парня слушали уже в суде штата, на выездной сессии федерального суда и в Верховном суде. Если я ничего не путаю, в том году они продули и отсрочку ему не дали. Апелляцию подавать он больше не имеет права… Я, если честно, даже и не знаю, какую еще лазейку мы сможем найти.

– Если он считает себя Мессией, – сказала я, – то лазейка нам не нужна. Будем долбить ломом.

Акт об использовании земель для религиозных нужд и гражданах, пребывающих в учреждениях закрытого типа, был принят в двухтысячном году, однако вступил в силу лишь через пять лет, когда Верховный суд удовлетворил иск группы арестантов в Огайо. В рамках дела «Каттер против Уилкинсона» заключенные‑сатанисты в судебном порядке требовали от штата возможности удовлетворять религиозные потребности. При условии, что тюрьма обеспечивала право на отправление обрядов, но не навязывала религию остальным, закон оставался конституционным.

– Сатанист? – Мама отложила столовые приборы. – Этот парень – сатанист?

Я ужинала у них дома, как обычно бывало по пятницам перед Шаббатом. Мама как правило приглашала меня в понедельник, а я отвечала, что ближе к делу будет видно. Ну мало ли, может, меня пригласят на свидание или настанет конец света – в моей жизни эти явления происходят с одинаковой частотой. А в пятницу я, разумеется, неожиданно для себя самой уже передавала блюдо с жареной картошкой и слушала, как папа читает киддуш над вином.

– Понятия не имею, – сказала я. – Я еще с ним не встречалась.

– А у сатанистов тоже есть мессии? – спросил отец.

– Вы оба не понимаете главного. Я смотрю на это с юридической точки зрения. Существует законодательный акт, в котором говорится, что все заключенные наделены правом отправлять религиозные обряды, если те не нарушают тюремного распорядка. – Я пожала плечами. – Да и вообще: вдруг он и впрямь Мессия? Разве мы не обязаны спасти его жизнь, раз уж он собрался спасать весь мир?

Отец аккуратно отрезал ломтик грудинки.

– Он не Мессия.

– И откуда тебе это известно?

– Он не воитель. Он не боролся за независимое государство Израиль. Он не возвестил о прекращении всех войн. Ладно, пускай он кого‑то там оживил, но подлинный Спаситель воскресил бы всех до единого! И если бы это случилось, твои бабушка с дедушкой сидели бы рядом с нами и просили подлить им соуса.

– Но, папа, одно дело – иудейский мессия, а другое – ну… не иудейский.

– А с чего ты взяла, что мессий несколько?

– А с чего ты взял, что он всего один? – парировала я.

Мама раздраженно швырнула салфетку на стол.

– Пойду приму тайленол, – сказала она, удаляясь.

Отец улыбнулся.

– Ты была бы отличным раввином, Мэгс.

– Ага, если бы еще эта докучливая религия под ногами не путалась.

Меня, само собою, воспитывали в иудейской традиции. Пятничными вечерами я ходила на службу и слушала густой, парящий голос кантора; я смотрела, с каким почтением отец несет Тору, и вспоминала, как он смотрел на меня на детских фотографиях. Но мне было настолько скучно, что я волей‑неволей запомнила, кто кого породил в Книге Чисел. Чем глубже я проникала в суть иудаизма, тем отчетливее понимала, что как девушка навсегда останусь в глазах праведных иудеев нечистой, или ограниченной, или незавершенной. На следующий день после бармицвы, на которой настояли родители, я, прочтя нужный отрывок из Торы и отпраздновав свой переход во взрослую жизнь, заявила, что отныне ноги моей не будет в синагоге. «Но почему?» – спросил отец. «Потому что, мне кажется, Богу наплевать, сижу ли я там каждую пятницу. Потому что я не понимаю, зачем нужна религия, которая основана на запретах, а не указаниях по преумножению добродетели. Потому что я сама не знаю, во что я верю».

Конечно, мне не хватило мужества ответить честно. Сказать, что я скорее атеистка, чем агностик, сказать, что я сомневаюсь в существовании Господа. На работе мне приходилось сталкиваться с такой несправедливостью, что всякая вера в милостивое всемогущее божество, допускающее подобные ужасы, постепенно испарилась. И я всем сердцем ненавидела предположение, будто у Бога есть свои непостижимые планы на нас, нелепых людишек. В таком ракурсе он походил на папашу, который спокойно смотрит, как его дети играют с огнем, и думает: ладно, пусть обожгутся, это послужит им уроком. Однажды, еще в школе, я спросила у папы о религиях, которые с течением времени были признаны ложными. Греки и римляне, окруженные целым полчищем богов, считали, что ублажают их жертвоприношениями и молитвами в храмах. Однако сегодня набожные люди кривились при одном упоминании язычества. Откуда тебе знать, спросила я, что через пятьсот лет господствующая раса каких‑нибудь пришельцев не будет брезгливо перебирать останки твоей Торы или их распятий и поражаться, до чего же мы были наивны? Отец, обычно охотно принимавший вызов и готовый «подумать над этим», как бы кощунственно «это» ни звучало, лишился дара речи. Наконец он сказал: «Религия, основанная на лжи, не продержалась бы две тысячи лет».

Моя версия такова: религии основаны не на лжи, но и не на истине. Мне кажется, религии выживают за счет того, в чем люди нуждаются в данный момент. Взять того же бейсболиста, не расстающегося со «счастливыми» носками, или мать больного младенца, которая уверена, что ее дитя может спать только в ее присутствии. Верующим по определению нужно то, во что они будут верить.

– Так что же ты думаешь делать? – спросил отец, прервав мои размышления.

Я удивленно подняла взгляд.

– Думаю его спасти.

– Может, это ты у нас Мессия? – предположил он.

Мама вернулась за стол. Бросив две пилюли в рот, она даже не стала их запивать.

– А если он затеял всю эту бучу только затем, чтобы появился человек вроде тебя и спас его от казни?

Не буду врать: меня посещали подобные мысли.

– Это неважно, – сказала я. – Если мне удастся убедить суд, это все равно будет мощным ударом по смертным приговорам. – Я представила, как у меня берет интервью Стоун Филлипс. А когда съемка подойдет к концу, он пригласит меня пообедать.

– Пообещай, что ты не станешь одной из тех адвокатесс, которые влюбляются в преступников и выходят за них замуж прямо в тюрьме…

– Мама!

– Ну, Мэгги, такое случается! Преступники часто обладают даром убеждения.

– И ты, наверное, знаешь об этом, потому что сама провела немало времени в тюрьме?

Она примирительно подняла руки.

– Я просто сказала…

– Рейчел, мне кажется, с этим Мэгги справится сама, – сказал отец. – А нам, пожалуй, пора собираться.

Мама начала убирать со стола, я направилась за ней в кухню. Мы исполняли привычный ритуал: я клала тарелки в посудомоечную машину и споласкивала большие блюда, а она вытирала.

– Я закончу сама, – сказала я. Я говорила так каждую неделю. – Нельзя же опаздывать в синагогу.

Мама пожала плечами.

– Без папы все равно не начнут. – Я протянула ей мокрую салатницу, но она отставила ее на стол и впилась взглядом в мои руки. – Ты только взгляни на свои ногти, Мэгги!

Я резко дернулась.

– Мама, у меня есть более важные дела, чем следить за кутикулами.

– Дело не в маникюре, – сказала она. – Дело в том, что ты не можешь посвятить даже сорок пять минут себе, а не кому‑то другому.

Такая уж у меня мама: как только я загорюсь желанием прикончить ее, она тут же скажет что‑нибудь настолько ласковое, что слезы навернутся на глаза. Я попыталась сжать кулаки, но она переплела свои пальцы с моими.

– Приезжай в салон на следующей неделе. Мы хорошо проведем время. Вдвоем…

У меня на языке вертелось множество ехидных комментариев. «Некоторым, знаешь ли, приходится работать, чтобы сводить концы с концами». «Вдвоем мы не сможем хорошо провести время». «Может, я и обжора, но себе не враг». Но я лишь кивнула. Хотя мы обе знали, что приезжать я не намерена.

Когда я была совсем маленькой, мама устраивала спа‑салон прямо в кухне. Она сама сочиняла рецепты кондиционеров из папайи и бананов, втирала кокосовое молочко мне в плечи, накладывала мне на глаза огуречные кружки и пела при этом песни Сонни и Шер. А после этого подносила зеркальце и говорила: «Только посмотри, какал красотка!» И я верила ей, сколько могла.

– Пойдем с нами, – попросила она. – Хоть разок. Отец будет очень доволен.

– Как‑нибудь позже, – ответила я.

Я проводила их до машины. Папа завел мотор и опустил окно.

– Знаешь, – сказал он, – когда я учился в колледже, возле метро постоянно околачивался один бездомный. А у него на плече сидела ручная мышка. Грызла ему воротник… И он постоянно носил эту куртку, даже в страшную жару. Он знал наизусть всю первую главу «Моби Дика». Я всегда давал ему четвертак, когда проходил мимо.

Мимо пронеслась соседская машина – должно быть, кто‑то из папиных прихожан. Нам приветственно посигналили.

Отец улыбнулся.

– Слова «Мессия» в Ветхом Завете вообще нет… На иврите это значит «помазанник». Он не спаситель, он – царь или жрец, избранный для служения особой цели. А вот в Мидраше – да, там слово moshiach встречается часто, но всякий раз – в новом значении. Иногда это солдат, иногда – политик, иногда он обладает сверхъестественными способностями. И иногда он выглядит, как бродяга. Я давал четвертаки тому бездомному, потому что ничего ведь не знаешь наверняка.

Договорив, он дал задний ход и выехал с подъездной аллеи. Я простояла на месте до тех пор, пока машина не скрылась из виду и мне не осталось ничего иного, кроме как вернуться в дом.

Майкл

На входе в тюрьму вас просят снять те атрибуты, которые и делают вас вами. Обувь, ремень. Кошелек, часы, медальон с изображением святого. Сдайте мелочь из карманов, мобильный телефон и даже распятие‑булавку с лацкана. Вручите офицеру в форме свои водительские права – и станете одним из тех безликих людей, что вошли туда, откуда не выходят.

– Отец, вы хорошо себя чувствуете? – спросил офицер.

Я расплылся в жалком подобии улыбки и кивнул, пытаясь представить, что он видит. А видел он крупного крутого парня, который дрожал при мысли, что ему придется сейчас войти в тюрьму. Да, я ездил на мотоцикле, добровольно работал с подростками из молодежных банд, словом, ломал все стереотипы о священниках, которые только находил. Но в этом здании находился мужчина, за прекращение жизни которого я проголосовал лично.

И тем не менее.

С тех самых пор как я принял обет и попросил Бога помочь мне искупить зло, причиненное одному человеку, добром для многих, я знал, что рано или поздно это случится. Я знал, что окажусь яйцом к лицу с Шэем Борном.

Узнает ли он меня?

Узнаю ли я его?.

Задержав дыхание, я прошел через рамку металлодетектора, как будто что‑то утаивал. Полагаю, я таки утаивал, но на мои секреты эти датчики не реагировали. Я начал вправлять ремень обратно в брючные петли и завязывать шнурки на кроссовках. Руки по‑прежнему дрожали.

– Отец Майкл? – Подняв глаза, я увидел, что меня ждет уже другой офицер. – Начальник тюрьмы Койн готов вас принять.

– Хорошо.

Я проследовал за офицером по мрачным серым коридорам. Когда мы проходили мимо камер, офицер разворачивался так, чтобы заслонить меня, словно исполняя роль живого щита.

Меня отвели в офис, окна которого выходили на внутренний двор. Из одного здания в другое перемещалась колонна арестантов. За спинами у них высилось двойное ограждение, увенчанное колючей проволокой.

– Отец…

Начальник тюрьмы оказался кряжистым седым мужчиной. Он протянул мне руку и скорчил гримасу, которая, вероятно, в его представлении отвечала за улыбку.

– Койн. Очень приятно.

Он проводил меня в свой кабинет – на удивление современный и просторный, с длинным стальным столом, заваленным папками и бумагами, вместо стандартной чиновничьей парты. Как только мы уселись, он развернул пачку жевательной резинки.

– Никотиновая, – объяснил он. – Жена заставляет меня бросить курить, а я, честно сказать, лучше бы левую руку себе отрезал. – Он открыл папку с цифрой на корешке. Шэя Борна здесь лишили даже имени. – Я очень признателен, что вы пришли сюда. Нам здесь очень не хватает священников.

В тюрьме был один архиерей, но он улетел в Австралию ухаживать за умирающим отцом. Следовательно, если кому‑то из заключенных хотелось побеседовать со священнослужителем, начальство вызывало кого‑то со стороны.

– Я рад вам помочь, – соврал я и тут же сделал в уме пометку: прочесть молитву в качестве епитимьи.

Он придвинул папку ко мне.

– Шэй Борн. Вы его знаете?

Я замешкался с ответом.

– Да кто же его не знает?

– Да, журналюги – просто сучье племя, уж простите мой французский. Нам такое внимание ни к чему. В общем, суть в том, что этот заключенный хочет пожертвовать свои органы после того, как приговор будет приведен в действие.

– Католическая церковь одобряет подобные действия, если мозг пациента мертв и он не может самостоятельно дышать, – сказал я.

Судя по всему, я дал неверный ответ. Койн взял салфетку и, нахмурившись, сплюнул жвачку.

– Да, я понял. Прекрасно. Таково официальное мнение. Но в действительности ситуация складывается следующая. Парню конец. Он признан виновным в двух убийствах. Как вы думаете, в нем внезапно проснулось человеколюбие или он… или он просто хочет снискать сочувствие общественности и отвертеться от наказания?

– Возможно, он просто хочет, чтобы его смерть принесла хоть кому‑нибудь пользу.

– После инъекции сердце заключенного перестанет биться, – отрезал Койн.

В начале года я помог одной прихожанке принять важное решение – пожертвовать органы сына, мозг которого умер после автокатастрофы. Как объяснили мне врачи, смерть мозга отличается от смерти сердца. Парня было уже не вернуть, он не мог оклематься, как это бывает с людьми в коме, но благодаря респиратору сердце его продолжало биться. Если бы произошла остановка сердца, органы стали бы непригодными для трансплантации.

Я откинулся на спинку кресла.

– Мистер Койн, у меня создалось впечатление, что заключенный Борн попросил о встрече с духовным наставником…

– Попросил. И мы бы хотели, чтобы вы отговорили его от этой безумной затеи. – Начальник тюрьмы тяжело вздохнул. – Я понимаю, как дико это для вас звучит. Но Борна казнит штат Нью‑Хэмпшир. Это факт. И из этого можно сделать шоу… а можно обойтись без лишней огласки. – Он начал буравить меня взглядом. – Вам ясно, в чем заключается ваша задача?

– Кристально ясно, – еле слышно ответил я.

Я уже однажды пошел на поводу, предположив, что те люди знали больше, чем я. Джим, мой коллега по суду присяжных, тогда использовал слова «око за око» из Нагорной проповеди, чтобы убедить меня в справедливости возмещения одной смерти другой. Но теперь я понимал, что Иисус имел в виду прямо противоположное и осуждал тех, кто позволял наказанию усугублять преступление.

И теперь я ни за что не позволю начальнику тюрьмы Койну ставить передо мной задачи.

В этот момент я осознал, что, если Борн сам не узнает меня, я себя не выдам. Дело не в спасении моей души, дело в спасении его души. И даже если я некогда поучаствовал в разрушении его жизни, моя обязанность – как священника – теперь заключалась в ее восстановлении.

– Мне бы хотелось поговорить с мистером Борном лично, – сказал я.

Койн кивнул.

– Понимаю.

Он встал и снова повел меня по хитросплетениям административного корпуса. За очередным поворотом перед нами оказалась аппаратная с решеткой в два ряда. Койн поднял руку, и дежурный офицер отпер первую стальную дверь. Послышался скрежет металла о металл. Мы вошли, и дверь автоматически закрылась у нас за спиной, не оставив даже тончайшего просвета.

Вот, значит, каково оно, когда тебя сажают под замок.

Прежде чем я успел запаниковать, разъехались створки внутренней двери, и мы очутились в новом коридоре.

– Вы здесь раньше не бывали? – спросил Койн.

– Нет.

– Привыкаешь. Ко всему привыкаешь.

Я обвел взглядом шлакобетонные стены и ржавые помосты.

– Сомневаюсь.

Мы вошли в проем огнестойкой двери с маркировкой «Ярус I».

– Здесь содержатся самые опасные преступники, – сказал Койн. – Не могу обещать вам, что они будут хорошо себя вести.

По центру комнаты высился контрольный пункт. Внутри сидел, безучастно взирая на монитор, молодой офицер. На экране, очевидно, отображался вид сверху на весь отсек. Царила абсолютная тишина, хотя не исключено, что входная дверь была звуконепроницаемой. Я подошел к двери и заглянул внутрь. Первой шла пустая душевая, дальше – восемь камер. Лиц узников я разглядеть не мог и потому не понял, который из них Борн.

– Это отец Майкл, – представил меня Койн. – Он пришел побеседовать с заключенным Борном. – Он достал из корзины бронежилет и защитные очки, как будто я шел не в камеру смертника, а на войну. – Входить сюда разрешено только в соответствующем обмундировании.

– Входить?

– А где выдумали разговаривать с ним, отец? В кофейне по соседству?

Я думал, что встреча произойдет в какой‑нибудь… комнате, что ли. Или в тюремной церквушке.

– Я останусь с ним наедине? В камере?

– Черта с два. Вы будете стоять на помосте и разговаривать через дверь.

Набрав полные легкие воздуха, я напялил жилет поверх одежды и водрузил очки. Затем наспех пробормотал короткую молитву и кивнул, давая понять, что готов.

– Открывай! – скомандовал молодому офицеру Койн.

– Так точно! – откликнулся парень, явно смущаясь начальственного внимания.

Он растерянно глянул на контрольную панель, усыпанную мириадами кнопок и лампочек, и нажал на кнопку слева, в последний миг осознав, что выбрал не ту. Двери всех восьми камер тотчас распахнулись.

– О боже… – только и проронил парень. Глаза его расширились до размеров блюдец.

Оттолкнув меня, Койн начал судорожно дергать рычаги на контрольной панели.

– Уведи его! – крикнул он, кивая в мою сторону.

Из громкоговорителей разнесся сигнал: «На ярусе I несколько заключенных оказались на свободе. Срочно требуем подкрепления».

Будто завороженный, я наблюдал, как арестанты ядовитыми клубами прыснули из своих камер. А потом… потом сами небеса обрушились на землю.

Люсиус

Когда все двери раскрылись в унисон, словно струнные инструменты оркестра, что волшебным образом вдруг настроились и заиграли верную ноту по первому же мановению дирижерской палочки, я не выбежал из камеры подобно остальным. Я замер, парализованный свободой.

Быстро сориентировавшись, я засунул свои рисунки под матрас и обмотал пузырек чернил грязным бельем. Я слышал, как Койн вызывает по громкой связи спецназ. За все мое время в тюрьме это случалось лишь однажды – когда молодой офицер ошибся и открыл две камеры. Один из освободившихся заключенных тотчас метнулся в камеру другого и размозжил его голову об умывальник: этой возможности выполнить заказ своей банды он ждал много лет.

Первым выбежал Крэш. Он промчался мимо моей камеры, сжимая в кулаке черенок, – ему не терпелось добраться до Джоуи Кунца. Растлителя малолетних никто не стал бы защищать. Поджи и Техас последовали за своим предводителем, как верные псы.

– Хватайте его, ребята! – крикнул Крэш. – Отрежем ему то, что надо.

Загнанный в угол Джоуи завопил:

– На помощь! Ради бога, помогите!

Из камеры доносились самые разные звуки: чавканье кулаков, бьющих в живую плоть, отборная ругань Кэллоуэя, который тоже поспешил в камеру Джоуи…

– Люсиус?

Голос был похож на ленту, плывущую где‑то в водной глубине. Тут я вспомнил, что на нашем ярусе детей обижал не только Джоуи… И если Джоуи стал первой жертвой Крэша, Шэй запросто мог стать второй.

На улице люди молились Шэю, на телевидении ученые мужи сулили адову муку поклонникам лжемессии. Я не знал наверняка, кто он такой, но своим выздоровлением я на сто процентов был обязан именно ему. И все‑таки было в его образе нечто такое, что выделяло его среди прочих, вынуждало внимательнее к нему присмотреться, – он напоминал орхидею, выросшую посреди гетто.

– Не сходи с места! – велел я. – Шэй, ты меня слышишь?

Но он не ответил. Я стоял на пороге камеры, охваченный страхом. Я взирал на невидимую линию между «здесь» и «сейчас», между «нет» и «да», между «если» и «когда». Сделав глубокий вдох, я шагнул на волю.

Шэй не прислушался к моему совету – он медленно приближался к камере Джоуи. Сквозь стекло в двери я видел, как офицеры натягивают бронежилеты и маски, хватают второпях щиты. А еще там стоял человек, которого я прежде не видел, – какой‑то священник.

Я тронул Шэя за руку, прося остановиться. Все – мгновенная вспышка, и я едва не упал на колени. В тюрьме мы не касались никого, никто не касался нас. Я мог бы держаться за невинный изгиб его локтя веками.

Но Шэй обернулся, и я вспомнил первое неписаное правило: в тюрьме нельзя нарушать личное пространство. Я отпустил его.

– Все хорошо, – тихо сказал Шэй и стал еще на шаг ближе к камере Джоуи.

Тот уже валялся, распластавшись, на полу и заливался слезами. Штаны с него спустили. Голова его была вывернута под странным углом, из носа хлестала кровь. За одну руку его крепко держал Поджи, за другую – Техас, а на вздрагивающие ноги уселся Кэллоуэй. Расположились они хитро – с таким расчетом, чтобы офицеры, мобилизованные для поимки беглецов, не сразу их заметили.

– Слышал о программе «Спасем детей»? – спросил Крэш, помахивая самопальным ножом. – Сейчас ты сделаешь пожертвование, и я тебе помогу.

В этот миг Шэй внезапно чихнул.

– Будь здоров, – автоматически отозвался Крэш.

Шэй утер нос рукавом.

– Спасибо.

Крэш невольно замешкался, растерялся. Он покосился на армию, выросшую у двери и криком отдающую команды, которых мы не слышали. Покачиваясь с пятки на носок, он внимательным взглядом изучал трясущегося на полу Джоуи.

– Отпусти его, – сказал Крэш.

– Отпустить?… – недоуменным эхом повторил Кэллоуэй.

– Не притворяйся, что не расслышал. Расходитесь.

Поджи и Техас, как обычно, ловили каждое слово Крэша. Но Кэллоуэй не спешил уходить.

– Это еще не все, – пригрозил он Джоуи, но все же ретировался.

– А ты, мать твою, чего ждешь? – крикнул Крэш, и я спешно вернулся в свою камеру, полностью забыв о благополучии всех людей на земле, кроме себя самого.

Не знаю, что заставило Крэша передумать: возможно, он понял, что офицеры вскоре возьмут ярус штурмом и наказание неизбежно; возможно, благодарить следовало Шэя, так вовремя чихнувшего, или большого грешника Крэша, с чьих губ вдруг сорвалось пожелание «будь здоров». К тому времени как вломился отряд спецназа, мы все уже сидели в своих незапертых камерах, словно ангелы. Точно скрывать нам было нечего.

Со спортплощадки мне виден один цветок. Ну, не то чтобы виден – приходится цепляться за подоконник единственной отдушины и, как пауку, карабкаться по цементной стене, но я успеваю его заметить, прежде чем шмякаюсь на пол. Это одуванчик, который вы, наверное, считаете сорняком, хотя его можно класть в салат или в суп. А корень его можно перетереть и использовать как заменитель кофе. Соки его стебля помогают выводить бородавки и избавляться от назойливых насекомых. Обо всем этом я прочел в статье журнала «Новости матушки Земли», в которую обернуты мои бесценные сокровища: наточенный черенок, ватные палочки и крохотные флакончики из‑под глазных капель, наполненные самодельной тушью. Я перечитываю эту статью каждый раз, когда достаю художественные принадлежности, а происходит это ежедневно. Тайник у меня организован за отставшим куском шлакобетона, прямо под нарами. Ступку я наполняю смесью слабительного и зубной пасты, чтобы офицеры, вздумай они устроить обыск, ничего не заподозрили.

Я редко задумывался об этом до того, как попал в тюрьму, а сейчас сожалею, что в свое время не увлекся садоводством. Мне бы хотелось знать, что помогает растениям расти. Черт побери, ведь если бы я это знал, то, возможно, смог бы уже вырастить арбуз из единственной семечки! Может, по стенам моей камеры уже змеилась бы виноградная лоза.

В нашем доме зеленью занимался Адам. Бывало, на рассвете я выходил во двор и видел, как он копошится в земле, среди зарослей лилейника и очитка.

– Сорняки наследуют землю, – говорил он.

– «Кроткие», – поправлял его я. – Кроткие наследуют землю.

– А вот и нет, – смеялся в ответ Адам. – Сорняки прорвутся первыми.

Он рассказывал мне, что если сорвать одуванчик, то на его месте вырастут два новых. Думаю, они являются ботаническим эквивалентом мужчин, запертых в этой тюрьме. Заточите одного – и на улицу высыплет целая горсть.

Когда Крэша отправили в изолятор, а Джоуи – в лазарет, на ярусе I воцарилась жутковатая тишина. После избиения Джоуи нас временно лишили привилегий, так что о душе и физкультуре можно было пока забыть. Шэй метался по камере, как тигр в клетке. Недавно он пожаловался, что от кондиционера у него стучат зубы. Иногда, особенно в минуты волнения, любые звуки делались для него невыносимыми.

– Люсиус, – сказал наконец он, – ты видел сегодня этого священника?

– Ага.

– Как ты думаешь, он ко мне приходил?

Я не хотел вселять в него ложную надежду.

– Не знаю, Шэй. Может, на другом ярусе кто‑то умирал и нужно было проводить его в последний путь.

– Те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут. Я рассмеялся.

– Спасибо, что поделился мудростью, Йода.

– А кто такой Йода?

Он определенно бредил, совсем как Крэш, когда год назад тот начал соскребать свинцовую краску со шлакоблока и есть в надежде, что она обладает галлюциногенным эффектом.

– Если рай и существует, то там, наверное, всюду растут одуванчики. – Если честно, я считаю, что рай набит парнями с внешностью Вентворта Миллера из фильма «Побег», но на данном этапе я решил сосредоточиться на пейзажной части.

– Рай – это не место.

– Я и не говорил, что его можно найти на карте…

– Если бы он был на небе, птицы первыми попали бы туда. Если бы он был под водой, людей опередили бы рыбы.

– Тогда где же он? – спросил я.

– Внутри тебя самого, – сказал Шэй. – И снаружи тоже.

Если он не ел свинцовую краску, то, должно быть, раздобыл где‑то самогон, а мне ничего не сказал.

– Если это рай, то я, пожалуй, откажусь.

– Нельзя его ждать – он уже здесь.

– Ну, наверное, только тебе при аресте выдали розовые очки. Шэй на какое‑то время замолчал.

– Люсиус, – заговорил он наконец, – почему Крэш пошел к Джоуи, а не ко мне?

Этого я не знал. Крэш был осужден за умышленное убийство; я нисколько не сомневался, что при возможности он убил бы снова. Формально, Джоуи и Шэй оба нарушили его кодекс справедливости: оба причинили вред детям. Возможно, Крэшу показалось, что Джоуи убить будет легче. Возможно, Шэй заслужил хоть каплю уважения за сотворение чудес. Возможно, ему просто повезло.

Возможно, Крэш даже счел Шэя особенным.

– Он ничем не отличается от Джоуи… – сказал Шэй.

– Такое маленькое предположение, да? Не дай бог Крэш тебя услышит.

– …а мы все ничем не отличаемся от Крэша, – продолжил он. – Ты ведь не знаешь, что толкнуло Крэша на преступление, точно так же, как не знал, что заставит тебя убить Адама, – пока не убил его.

У меня перехватило дыхание. В тюрьме никто не обсуждал преступления других, даже если в глубине души ты считал человека виновным. Но я действительно убил Адама. Моя рука держала пистолет, его кровь оросила мою одежду. На суде выяснялось не случившееся, а причины случившегося.

– Ничего страшного нет в том, если ты чего‑то не знаешь, – сказал Шэй. – Все мы люди, это свойственно нам.

Что бы там ни говорил мистер Сосед‑Философ, кое‑что я знал наверняка. Я знал, что я любил и любовь эта была взаимной. Что человек способен обрести надежду, наблюдая, как растет сорняк. Что суть жизни человека – не в том, где он в конечном итоге оказался, а во множестве деталей, приведших его туда.

Что все мы совершаем ошибки.

Устав от его загадок, я закрыл глаза и, как ни странно, увидел лишь одуванчики. Их словно нарисовали на полях моего воображения, сотню тысяч маленьких солнц. И я вспомнил, что людям свойственно не только не знать определенных вещей – им также свойственно верить. А вера – это единственное оружие в нашем арсенале, способное побороть сомнение.